Полибий и его герои

Новая жизнь

Полибий теперь не разлучался со Сципионом. Они жили то в Риме, то на одной из вилл Публия — а у него, как у каждого знатного римлянина, их было несколько. Одна, например, находилась в сердце Лациума среди Альбанских гор, другая — на берегу моря. Полибий не был под стражей, никто за ним не следил, он мог ездить сколько угодно по Италии, даже выезжать за ее пределы. Только путь на родину был ему закрыт. И не он один так жил. Однажды он охотился на кабанов возле Цирцей, приморского городка Лациума. И повстречал какого-то охотника с блестящей свитой и великолепными собаками. Оказалось, что это сирийский царевич, тоже заложник. Жил он в роскошном доме на склоне Палатина, построенном на казенный счет (Asc. ad Cic. in Pis. LII, 1190). Его тоже не охраняли, и никто за ним не следил (XXXI, 22, 3).

Сципион и Полибий были неутомимыми путешественниками. Вдвоем они объездили всю Италию. Они проезжали через бескрайние дубовые леса, покрывавшие весь центр и север страны. Они побывали в благословенной Кампании, которую в древности называли лучшим, прекраснейшем краем на свете. По выражению Плиния Старшего, это единственное место на земле, «где природа трудилась радуясь». Когда-то там часты были землетрясения и вулканические извержения, повсюду раскиданы были валуны и били из земли горячие источники. Вот почему легенды говорили, что именно здесь была великая битва богов и гигантов, и камни — следы сражения этих исполинов. Полибий говорит, что это, конечно, сказки, но Кампания так хороша, что стоит того, чтобы за нее сражались боги и гиганты (III, 91, 2–7). Путешественники осматривали города Великой Греции и знакомились с жителями.

Они выходили рано, еще затемно, когда дорога была пустынна. Они видели, как свинопасы в широкополых шляпах выгоняют свое хрюкающее стадо. У каждого в руках был рожок, и каждый наигрывал свой особый мотив, и свиньи знали эту мелодию: стадо бежало за своим пастухом (XII, 4, 5–14)[39]. Они проезжали мимо колосившихся полей и наливавшихся виноградников. Через поля шли дети и женщины — высокие, стройные, красивые. Италийцы вообще поражали Полибия своей красотой и высоким стройным ростом (II, 15, 7). Они казались такими спокойными, и он невольно ловил себя на мысли, как это они так беспечны, почему не озираются поминутно и не ждут набега соседей. Глядя на эти спокойные многолюдные деревни, он все время вспоминал выжженные изуродованные поля своей родины. Когда путники уставали, то входили в какую-нибудь придорожную харчевню, чтобы закусить и отдохнуть. Полибий не переставал удивляться изобилию и сказочной дешевизне продуктов. Еда стоила сущие гроши. У хозяина даже не спрашивали о цене того или иного блюда, а только сколько он возьмет с человека. За поласса можно было наесться вдоволь и мяса, и каши, и овощей и выпить вина (II, 15).

Но, конечно, больше всего времени грек проводил в самом Риме. Теперь он часто бывал на Форуме, в «этом средоточии владычества и славы», как впоследствии назовет его Цицерон (De or. I, 105). Он видел, как поднимаются на Ростры ораторы, видел религиозные процессии, медленно двигавшиеся через площадь, видел золотые сверкающие колесницы триумфаторов, ехавших по Священной дороге. И ежедневно он видел, как прибывают посольства. Они текли сюда из Галлии, Сирии, Малой Азии, Испании, Македонии, Африки. Сенат напоминал дом знатного человека: тот, бывало, еще не проснется, а в прихожей уже теснятся просители и клиенты. Так и у дверей сената еще до открытия толпились цари, униженно добиваясь приема. Их низкое раболепие глубоко возмущало эллина. Особенно поразила его одна сцена.

Прибыл Прусия, царь Вифинии. Полибий уже много о нем слышал, а сейчас увидал собственными глазами. Прусия вызвал у него омерзение. «С безобразным лицом, да и души не лучше», этот человек был жалкий трус и, хоть и эллин по крови, по нраву невежественный варвар. Ничего он не знал, ничего не читал, ничего его не интересовало, кроме еды и разврата. И вот Полибий увидал, как этот Прусия… вползает в сенат на животе! Он облобызал порог и воскликнул, обращаясь к отцам:

— Привет вам, боги-спасители! (XXXVII, 7; XXX, 19).

Ответ-то он получил довольно милостивый, но Полибий уже по опыту знал, что так вести себя с римлянами ни в коем случае нельзя. Никогда в разговоре с ними нельзя терять чувства собственного достоинства, а то пожнешь одни насмешки и презрение.

Теперь Полибий стал понимать, что попал в столицу мира. И как все это было непохоже на его родной далекий Мегалополь!

Дни шли за днями. Полибий стал постепенно привыкать к новому для него образу жизни. За это время он успел коротко сойтись с доброй половиной Рима. Среди своих друзей он числил теперь и Назику, и Тиберия Гракха, и Лелия Старшего, и других. Очень многое в его новых друзьях казалось ему странным, непонятным. Он изумился, увидав, что, когда началась какая-то война, к консулу явилась целая толпа желающих записаться в набор (XXXV, 4, 4). Но, может быть, больше всего он изумился, когда услыхал, что кто-то передал магистрату значительную сумму на хранение, притом не взял даже расписки. В полной растерянности он спросил, неужели магистрат вернет деньги? Ему со смехом отвечали, что разумеется вернет: ведь он дал честное слово. Полибий остолбенел. У эллинов, говорит он, если ты доверишь должностным лицам какую-нибудь денежную сумму, ты не получишь ее назад, «даже если им доверяют один талант и хотя бы при этом было десять поручителей, положено было столько же печатей и присутствовало вдвое больше свидетелей». А у римлян, объясняет он своим греческим читателям, не нужно ни печатей, ни свидетелей. Ты можешь вручить наедине любую сумму римлянину — «обязательство достаточно обеспечивается верностью клятве». Это так поразило грека, что он решил: причина — совершенно особая религиозность римлян. Религия делает их нравственными (VI, 56, 13–15).

Чувства и весь настрой его мыслей постепенно менялся. Рим не казался ему уже мрачной и унылой тюрьмой. И не то чтобы он склонился перед судьбой и смирился с неизбежным. Нет. Случилось другое. Неожиданно для себя самого он влюбился в Рим, влюбился страстно и безоглядно. Современного читателя это должно изумить. Что мог найти просвещенный эллин в этом варварском городе? А между тем Полибий не первый и далеко не единственный гость из эллинистических стран, кто подпал под власть этих странных чар.

Первым заложником в Риме с Балкан был Деметрий, сын Филиппа Македонского. Читатель уже знает его горячую любовь к Риму и его печальную судьбу. Незадолго до Полибия в Риме жил другой заложник, сирийский царевич Антиох Эпифан, герой библейской книги Маккавеев. Человек это был в высшей степени странный. Одни называли его гением, другие — безумцем. Безусловно, он был очень одарен и, безусловно, не совсем в своем уме. Прожил он в Риме около 15 лет. Потом он сделался царем и бывал то другом, то врагом Рима. Но каков бы он ни был в политике, воспоминания о жизни в этом городе всегда вызывали у него тоску. Порой он одевал своих приближенных в римское платье, сам же частенько тайком от придворных ускользал из дворца и появлялся на площади в римской тоге. Царь с наслаждением обходил своих подданных и, словно это были свободные люди, пожимал руки одним, обнимал других, убеждая подавать голоса за него. Когда его «выбирали» эдилом или народным трибуном — на большее он не претендовал — царь важно садился в курульное кресло и с детским восторгом разыгрывал из себя римского магистрата (XXXI, 3, 2; XXVI, 1, 3–7).

Но не одни коронованные особы были пленены Римом. На глазах у Полибия в город приехал молодой родосец Панетий. Это был замечательно образованный и замечательно талантливый человек. Приехал он за каким-то делом, скорее всего, вместе с посольством как блестящий оратор. В Риме он познакомился со Сципионом. Они подружились, и вскоре Панетий поселился в доме римлянина. Здесь он создал новую философскую систему, вторую Стою. Панетий был уже знаменит на весь мир. Афины приглашали его к себе и предлагали гражданство. В греческих городах люди с жадностью расспрашивали римлян о новом учении, но философ отклонял все предложения и не покидал Рима. Он был со страстью увлечен Римом, в Риме у него было множество друзей, он расспрашивал о древней римской истории и древней римской литературе. С помощью своих новых друзей философ разбирал древние вирши Аппия Клавдия, написанные при бородатых консулах, когда муза не сошла еще к сынам Ромула, по выражению поэта Порция, и Панетий глубоко восхищался этими стихами (Cic. Tusc. IV, 4). Со Сципионом он уже не разлучался. Даже в походах его сопровождал. В своих философских трактатах, написанных по-гречески и для греков, он часто рассказывал о Сципионе и пытался описать своим друзьям-эллинам этого необыкновенного человека. Он постоянно цитировал его слова, с гордостью называя своим другом. Лишь после его смерти Панетий решился, наконец, покинуть Рим и уехал в Афины (Cic. Tusc. V, 107; De or. I, 17, 75; De off. I, 90; II, 76; Symmach. Epist. in Gratianum Aug. 7; Vell. I, 13){47}.

Но что же нравилось всем этим людям в Риме? Полибий единственный из всех объяснил нам это. Ему нравились сами римляне. Пусть город их и был плох и неказист, населяющие его люди завоевали его сердце. Чувства, которые испытывал к ним Полибий, были какие-то особенные. То было не спокойное уважение и даже не восхищение, а именно пылкая, страстная влюбленность. И любовь эту он пронес через всю жизнь. Сочинение свое он заканчивает удивительной молитвой. Он просит не об успехе своей книги, не о милостях Фортуны, нет. Он молит о другом — чтобы чувства его к римлянам всегда оставались неизменными. И этому не следует изумляться. Трудно менять богов, говорит Достоевский. И при такой любви собственная измена бывает нам порой тяжелей, чем измена любимого.

Полибий часто, очень часто говорит о свойствах римской души, которые его покорили. О мужестве римлян, об их удивительной твердости в несчастье, о верности слову и чувстве чести и, главное, об их беззаветной любви к родине. Но была у них еще одна черта. И быть может, она-то и стала Полибию дороже всего. «Как люди, одаренные благородной душой и возвышенными чувствами, римляне жалеют всех несчастных и спешат помочь всякому, кто прибегнет к ним за покровительством», — пишет он (XXIV, 12, 11). Это он узнал на собственном опыте, когда попал в Рим жалким пленником.

Это вовсе не значит, что Полибий теперь восторженно приветствовал каждое решение сената, угодничал перед власть имущими и забыл о своей несчастной родине. Иными словами, из Полибия превратился в Калликрата. Если бы это было так, он, несомненно, нашел бы влиятельных покровителей среди некоторых сенаторов. Зато он не только заслужил бы презрение и ненависть эллинов — и современников, и потомков, но навек утратил уважение всех тех римлян, мнением которых дорожил.

Была еще одна причина, почему Полибий благословлял теперь судьбу, которая привела его в Рим. Он видел, что сюда сходятся нити всех событий мира. Между тем здесь он понял свое истинное призвание. Мелкий политик мелкого союза в Риме умер навеки. Родился один из величайших историков человечества.