Будда (2-е изд., испр.)

По преданию, почти все племя шакьев было истреблено царем Кошалы Вирудхакой (палийский вариант: Видудабха). Полагают, что эта трагедия произошла ближе к Паринирване — смерти Гаутамы Будды или после нее. А если это несчастье случилось значительно раньше, как полагают средневековые ученые тибетские монахи, а вслед за ними профессор Александр Берзин и наш соотечественник Бронислав Иванович Кузнецов? Тогда становится понятно, почему Сиддхартха превратился в бхикшу (палийский вариант: бхиккху) — в бродячего и нищего аскета. Это, согласитесь, не «уход из», а уход в никуда — потеря отчего дома.

Тот уклад жизни, который радовал и казался непреходящим счастьем, в одночасье рухнул и уже осознавался изощренным обманом, демоническим наваждением, а гибель его сородичей и земляков — местью враждебных сил.

Что ему оставалось делать? Мстить? Разбойничать? Уйти в отшельники? Жизнь в одурманивающем тумане княжеских утех и семейных радостей для него навсегда закончилась. Начать все сызнова? Восстановить княжество, собрать войско и нанести ответный удар? А что потом? Любить жену, плодить детей, пировать с друзьями, побеждать в сражениях, расширяя свое княжество до больших размеров? А потом более сильный враг все опять уничтожит? Для такой деятельности уже не хватало внутренних сил, а с появлением безрадостной перспективы будущего вообще исчезало всякое желание жить. Зато с неимоверной энергией он начал думать, как выскользнуть из сетей этого злокозненного мира с его хищнической природой. Этот мир «вывернул его наизнанку», заставил неимоверно страдать.

Окончательно свернуть с проторенного, освященного брахманскими традициями пути на бездорожье, сделать этот решительный и безрассудный, с точки зрения соплеменников, шаг его заставили, я предполагаю, безысходность и отчаяние.

Известный российский журналист и литератор Валерий Панюшкин коротко и точно напоминает нам о том, что человеческое горе не одномоментное состояние, а протяженное во времени: «Этапы переживания горя хорошо описаны психологами. Любой студент психфака вам расскажет. Этапов пять: отрицание, сделка, гнев, депрессия, принятие»[239].

Все эти предположения, разумеется, имеют право на существование. Но есть в них все-таки какая-то надуманность. Можно лишь утешаться, что домыслы намного лучше, чем житийные клише, заставляющие воссоздавать образ Первоучителя по заданному трафарету. Вот такой получается парадокс. Профессор Е. А. Торчинов был отчасти прав: ничего-то мы толком о Гаутаме Будде не знаем[240].

Вот почему он был убежден: «В настоящее время совершенно невозможно реконструировать научную биографию Будды. Простое отсечение мифологических сюжетов и элементов фольклорного характера совершенно неэффективно, а материала для подлинной биографической реконструкции у современной науки явно недостаточно»[241].

Вот с этой ригористической позицией выдающегося российского ученого не соглашусь. Получается, что попытка исследовать жизнь исторического Гаутамы Будды — бессмысленная авантюра. Считать так — значит позволить зачеркнуть буддийским преданием личность когда-то живого и сверхгениального человека. Из трех драгоценностей — Будда, Дхарма, Сангха — живого человека припрятать куда-нибудь подальше, заменив роскошными бриллиантами. Я не хочу идти по этому пути. Решение дилеммы «было — не было» я вижу в выборе срединного пути. Он самый подходящий и результативный. В этой книге, с самого ее начала, я исхожу из принципа соединения противоположных подходов, каким бы это ни казалось парадоксом: и было, и не было.

Канва жизни Сиддхартхи Гаутамы не столь сложна и запутана, как предстает в мифологических интерпретациях его последователей. Сама личность Будды и его учение настолько фантастичны и неожиданны для обыденного сознания, что язык повседневности оказывается явно недостаточным для описания их истинного величия. Вот почему образ Будды не нуждается в демифологизации. Миф о нем не противоречит его выдающейся роли в духовном преображении человеческой природы. Напротив, чем он художественно и философски убедительнее, тем основательнее содействует массовому восприятию буддийской доктрины и следованию ей в мыслях и действиях. Вместе с тем, восхищаясь художественным портретом, было бы глупо не пытаться узнать что-нибудь о человеке, с которого этот портрет написан.

Сиддхартха Гаутама оказался в нужное время и в нужном месте. Наступала эпоха духовных и социально-экономических перемен, а место, где он родился, какое-то время жил, где правил его отец, — лучше не найти. По первому впечатлению, это было провинциальное, глубокое захолустье с соответствующим духом жизни. Но если приглядеться повнимательнее, картина предстает другая, не столь мрачная и грустная. Через Капилавасту пролегали пути, которые могли вывести энергичного и талантливого молодого человека на широкие просторы. Возможность для человека жизненного выбора — это уже само по себе великое счастье. Можно сказать — подарок судьбы.

Первым парнем на деревне Сиддхартха Гаутама был по своему рождению. Вряд ли такое положение его долго устраивало. И все-таки что-то неординарное довело его до крайности и заставило покинуть родное гнездо вопреки воле отца, а может быть, по договоренности с ним. Подобные решения принимаются внезапно, но породившие их причины созревают долго, не в одночасье. Не в его характере было подчиняться обстоятельствам и смиряться с уготованной этими обстоятельствами участью будущего правителя. Больно уж захудалыми и скромными были батюшкины владения и наследство! А для него, применяющего духовные критерии для оценки собственной жизни, они вообще ничего не стоили.

Преобразование человека в будду всегда начинается и заканчивается уходом. Сначала из дому, а в самом конце пути — из мира причин и следствий в Паринирвану. Это важнейшее позитивное понятие буддийской доктрины расплывчато и многозначно. Оно обозначает и особое состояние, и загадочное пространство, и еще что-то другое, но всегда — окончательный разрыв с тем, что называется привычной земной жизнью. Напомню, что согласно традиционным индусским верованиям умерший человек опять возвращается в ту же самую жизнь, но в другом телесном облике. Если же он возрождается в образе человека, то обязательно меняется его место в социальной иерархии. Он либо в ней повышает свой статус вплоть до сотрапезника богов, либо его понижает. Все зависит от того, какую карму он себе «заработал» в прожитой жизни.

Гаутама Будда признавал механизм кармического управления жизненными процессами. Но его собственное представление о Паринирване вряд ли сводилось к какой-то потусторонней заповедной территории вроде параллельного мира, куда по мановению волшебной палочки удаляются после смерти «просветленные» люди — будды.

Генри В. Миллер понимал эту бесконечную человеческую трагедию. Вынесенный им приговор человеку тот же самый, что и у Сиддхартхи Гаутамы: «Он стал жертвой собственной внутренней пустоты; его терзания — это муки бесплодия»[242].

К современному человеку вернулся ужас жизни в нереальном мире. Может быть, и посильнее того кошмара, что испытали люди эпохи Гаутамы Будды. Мы, как и они в далеком прошлом, постоянно возвращаемся к иллюзорной жизни в окружении призраков: якшей, якшиней и злобных духов. Ведь большинство из нас питается генетически модифицированной продукцией, дышит отравленным воздухом и пьет загрязненную воду. Все чаще и чаще виртуальная действительность телевизионного экрана и компьютера выталкивает из человеческого сознания образы земного мира за окном.

Не случайно культовый фильм Бернардо Бертолуччи «Последнее танго в Париже», вышедший на экраны в 1972 году, буквально пронизан буддийскими мотивами. На это мало кто обращал внимание. В откровенной «сцене с маслом» главный герой, которого играет Марлон Брандо (1924–2004), вбивает в сознание девятнадцатилетней девушки постулаты учения Гаутамы Будды, заставляя ее через физическое и моральное унижение повторять и запоминать их. Но следовать под силовым нажимом любым (не только буддийским) моральным принципам и нравственным нормам означает их фактическое попрание. Потому-то их заучивание «из-под палки», к тому же во время принудительного секса, представляет собой осквернение буддийской морали. За всем этим насилием стоит убеждение «озверевшего» героя: человек, как ни вбивай ему в голову, не то чтобы не хочет, а по своей сущности не способен жить добродетельно — ни тогда, ни сейчас.

Отсюда, с этой мысли начинается, как писал русский философ и богослов Владимир Николаевич Ильин (1891–1974), втягивание всего человечества в тление и смрад через войну с красотой[243].

Гаутама Будда и его сторонники соблюдали принцип ахимсы — непричинения вреда живым существам. Они берегли красоту не только в себе, но и в природе.

А теперь напомню, какие фразы заставляет повторять молодую женщину испытавший до этого психологический шок герой фильма «Последнее танго в Париже»: «Семейные тайны… Священный союз, прививающий дикарям добродетель… Обитель благопристойности, где истязают детей, пока те не скажут первую ложь, где волю подавляют наказанием, где свободу убивают эгоизмом».

«Свободу убивают эгоизмом» — одна из глубочайших мыслей Гаутамы Будды. Заявляя это, он исходил из убеждения, что человек по своей изначальной природе совершенен и чист. Однако по причине своего неведения он в процессе движения по жизни совершает многочисленные ошибки, поступает неразумно, следуя зову чувств и подчиняясь эмоциям. Все это загрязняет его сознание, обессмысливает проживаемое им время, ограничивает пространство, в котором он действует, и приводит к бесконечным страданиям.

Эгоизм всегда вызывает ошибочные решения, содействует ненасытности желаний, заставляет иметь больше того, что уже имеешь, вынуждает искать счастье на стороне. Не избавившись от «эго», невозможно принять решение, свободное от любых предвзятостей и предубеждений. Именно внутренняя свобода приводит к бескорыстным действиям, направленным на благо не только самого себя, но и других людей.

Люди претерпевают всевозможные насилия и мерзости, лишь бы зацепиться за жизнь, полную уродства и безобразия. К подобной жизни у Сиддхартхи Гаутамы было совершенно естественное отвращение.

Глава четвертая. Слабая память поколений укрепляет легенды