Будда (2-е изд., испр.)

Внешне он сильно постарел, как-то скукожился. «Когда он оглаживал свою голову, с нее на землю падали пряди волос, как будто они уже не могли расти на скудной плоти, которая обтягивала его череп» — эту подробность нашел в буддийских сутрах Тик Нат Хан[303].

Сиддхартха Гаутама вообще перестает употреблять пищу. От голода он почернел, ягодицы стали похожи на копыта буйвола, позвонки вырисовывались на коже, словно узлы на стебле камыша, как балки дома, выступили ребра, глаза потухли, кожа на голове сморщилась и усохла, позвоночник прилип к коже, волосы высохли от самых корней[304].

Сиддхартхе не в чем было себя обвинять. Малодушием он не страдал. Голодал основательно и прилежно вот уже шесть лет. Его лицо резко обострилось. Теперь каждый прожитый день увеличивал его слабость и тоску. Услаждение себя суровой аскезой не приносило ни радости, ни воодушевления. Он снова уходил от света и обращался к тьме.

Частая демонстрация самого себя как субъекта самоистязания — вот что приводило его в уныние. Он вдруг почувствовал, что ненависть к своему телу, презрительное отношение к себе как-то незаметно переходят в раздражение другими обычными людьми, в пренебрежение ими. Ничто его так не тяготило, как предельное истощение тела и сжатие ума, наступившие вследствие постоянного многомесячного недоедания. Его шатало из стороны в сторону. Тело едва подчинялось умирающему, опустошенному сознанию. Единственно четкой оставалась мысль, что за время своего отшельничества он ни в чем не преуспел: ни в обретении мудрого наставника, ни в понимании того, в чем состоит природа рождения, старости, болезни, смерти, ни в нахождении пути, ведущего к спасению от страданий. Он все еще находился на перепутье. Его мерцающее сознание импульсивно рождало все новые и новые иллюзии.

Он по-прежнему оставался в неведении, находился во власти спонтанных и омерзительных видений. Эти галлюцинации приводили его в неменьший ужас, чем тьма лесной чащобы и тигриный рык. То он возвращался к своим наложницам и, задыхаясь от возбуждения, растворялся в них без остатка, то с новым рвением искал для себя совершенно невозможные, немыслимые наслаждения. Демон зла Мара не спал, а бодрствовал, искушал и потворствовал его эротическим фантазиям. Он забавлялся его отчаянием и приглашал присоединиться к странной трапезе с девицами. На длинном и широком столе лежала вместо блюда непомерно большая и пышная обнаженная женщина. По ее животу и другим привлекательным местам была разбросана разнообразная еда. Сиддхартха Гаутама выл и стенал, вовсю себя клял, кричал, что он, наверное, ступил на порочный путь, укрощая свою плоть голодом и недостойным человека существованием брошенного стаей, истекающего кровью зверя. При этом демон Мара видел, как он неловким и, казалось бы, незаметным движением руки хватал с тела женщины какие-то ягоды, жадно бросал их в рот и заглатывал. Вот этот позор Сиддхартха едва пережил.

А тут еще пошли к нему на поклон и за советом многочисленные йогины-скитальцы. Слава о его аскетических подвигах разошлась далеко, и народ к нему потянулся, потек пока еще тонкой струйкой, но вскоре обещая широкую реку.

В. П. Андросов обозначил этот разрыв между высокой репутацией Сиддхартхи Гаутамы как величайшего из всех йогинов Индии и его действительно подавленным психологическим состоянием, вызванным так и недостигнутой целью, которую он поставил перед собой, избрав жизнь духовного странника: «Он по-прежнему не находил удовлетворительного ответа на вопросы: возможно ли окончательное избавление от страданий, освобождение от новых рождений и есть ли к такой свободе человеческий путь? Более того, Он с горечью признавался себе в том, что так и не узнал за годы самоистязаний, какова же природа этой всеобъемлющей и всеохватной муки человеческой и где же таится эта вселенская сила, порождающая неизбывность страдания, заставляющая нас рождаться, жить в мучениях и умирать, затем снова рождаться, снова мучиться и снова умирать. И так без конца. Казалось бы, Его ум насквозь пронзил весь мир — и вглубь, и ввысь, но так и не находил спасения»[305].

Своей аскезой он сам себя загнал в тупик. Чрезвычайно сильное изнурение, которое он ощущал всем своим существом, предвещало скорую смерть.

Сиддхартха вдруг осознал всю бессмысленность своей аскетической жизни. Он истязал тело, но ничего не получил взамен. Ни душевного спокойствия, ни надежды на прозрение сути вещей. Так и не преодолел, не разрушил видимость окружающего мира.

Его измучил глазной тик. Не проходили боли в коленных суставах. Ко всему прочему, нервически подергивалось лицо. Преждевременно изношенное тело и неуправляемый ум — вот и все плоды его скитаний. Еще оставалось при нем, к счастью, одно важнейшее свойство его натуры, сбереженное им, несмотря ни на что, — сила воли.

Человек, сознательно идущий на мазохистские действия, если он окончательно не потерял разум — способность оценивать свои действия, однажды обязательно спросит: «А зачем мне все это? Зачем мне утеснение до крайности самого себя? Какой от этого толк, если самоуничтожение ничуть не приближает меня к поставленной цели?»

Была какая-то нелепость продолжать Сиддхартхе Гаутаме жить в замкнутости и безразличии ко всему. Его сознание, казалось, затопила темнота. Но он боялся спросить себя: «Где он, спасительный просвет в этом провинциальном захолустье, куда его угораздило забрести?»

В христианстве просветление духа наступает через покаяние и смирение в страдании. Я вспоминаю строки Бориса Пастернака из стихотворения «Земля»: «Для этого весною ранней / Со мною сходятся друзья, / И наши вечера — прощанья, / Пирушки наши — завещанья, / Чтоб тайная струя страданья / Согрела холод бытия»[306].

Страдание — источник тепла, оно размораживает замерзшую людскую жизнь. Люди оттаивают в своих отношениях друг с другом.

В сгущенной тьме индийской ночи Сиддхартха Гаутама притушил свет, который от него исходил. Чтобы никто из живых существ не принимал его за эманацию божества. Этой доктриной безучастия он резко отличается от Христа.

Генри В. Миллер понял несовпадение буддийских и христианских духовных установок, когда в сороковые годы прошлого века проживал в пробуддийски настроенном сообществе в Биг-Суре — районе центрального побережья Калифорнии, в том месте, где горный хребет Санта-Лусия, словно взметнувшаяся ввысь накатная волна, окаменел и застыл в пяти километрах от Тихого океана. Вот как он суммирует свой опыт тех годов: «В уединении и в мире с самим собой я отчетливее стал воспринимать смысл согласия со всем сущим. Краеугольным ее камнем является невмешательство. Не давать советов другому, не вмешиваться в чужие дела, какими бы высокими мотивами вы ни руководствовались, не влиять на образ жизни другого — все это так просто, хотя и так трудно для деятельного человека! „Руки прочь!“ — вот каким, наверное, должен быть наш девиз. И в то же время не становиться равнодушным и не отказывать в помощи, когда о ней просят искренне. (…) И все это время у меня складывалось настойчивое желание стать безликим и анонимным. Смысл этого позыва я объясняю просто — нужно выкорчевывать из себя фанатика и проповедника. „Встретишь Будду — убей Будду!“ — гласит мудрость дзенского наставника. А это означает: „Убейте тщету стремлений!“ Можно дополнить призыв словами: „Не проецируйте Будду (Христа) за пределы своего я! Признайте его в себе! Будьте тем, кто вы есть, — до конца!“»[307].

Согласно буддийским канонам, Вселенная состоит из множества миров. Тот, кто испытывает страдания в одном мире, получает вознаграждение за свое благонравное поведение в другом мире и при этом наделяется еще большой нравственной и духовной силой. Этот принцип распространяется и на животных. Тигр-вегетарианец в следующем своем перевоплощении получает шанс при суммировании всех его альтруистических действий стать человеком. Разумеется, человеческое обличье ждет его на другой планете Солнечной системы. Может быть, в другой галактике. Тот же, кто нарушает нравственные и моральные заповеди, может оказаться животным или мошкой. Переброс живого существа в постоянно изменяемой телесной оболочке из одного мира Вселенной в другой мир — творчески переработанные буддистами представления о множественности миров в ведийской мифологии и о расселении божественных и полубожественных персонажей в космическом пространстве.

Космогонические мифы Ригведы дают нам также представление об огненной субстанции в ее предельном состоянии, содействующей любой созидательной деятельности — тапасе, внутреннем жаре, энергии, благодаря которому или которой создаются различные формы жизни и ее разнообразные свойства и проявления, в том числе мысль, речь, дыхание.

Сиддхартха Гаутама во время своего шестилетнего поста и самоистязания подражал тапасинам. Тем аскетам, кто накапливал в себе тапас. Они входили в шраманское движение, и Первоучитель пытался, следуя их примеру, добиться своего освобождения от страданий с помощью внутреннего жара, повышения запаса духовной энергии, что, как он ошибочно предполагал, достигается суровой аскезой. Благодаря собственному опыту Сиддхартха Гаутама осознал, что голод не содействует напряженной работе ума. Как было прежде «ничто», так и после всех его аскетических подвигов тем же самым «ничто» и осталось.

Ведийские мудрецы, риши, обладавшие огромными запасами тапаса, еще раз напомню читателю, практически всегда соблазнялись красотой и сексапильностью небесных куртизанок, апсар, которых вероломные боги «засылали» к этим праведникам. Эти одичавшие в уединении и заросшие до потери человеческого облика самонадеянные старцы мгновенно теряли всю свою духовную мощь, как только влюблялись в этих соблазнительных танцовщиц и певуний. Они тонули в их объятиях и оказывались не на небе, а на самом дне жизни. Как свидетельствует мифологическая история, такая незатейливая интрига, а переходя на современный язык, «подстава», всегда заканчивалась победой богов, которые продолжали делать что им вздумается без опасения быть свергнутыми взыскующими духовной истины аскетами.

Как будет рассказано в следующей главе, Первоучитель, проповедуя срединный путь — мадьяма марга, остановился на достаточно умеренных самоограничениях, вернулся к мясоедению, если ему такую еду предлагал хозяин дома, у которого он был в гостях. Вместе с тем Будда Шакьямуни нравственное поведение поставил на первое место и строго относился к любому от него отклонению. Понятие тапас он теперь трактовал как самодисциплину.

Глава вторая. Накануне Просветления