Будда (2-е изд., испр.)

О новом Сиддхартхе Гаутаме, о четырех ступенях созерцания, о трансах и трех стражах ночи Просветления, о неслыханном открытии и демократических воззрениях, о переосмыслении привычных для индийцев религиозных понятий и новых происках демона Мары, об освобождении от привязанности к бытию и других невероятных вещах, об увещевании Брахмой Будды Шакьямуни

Сиддхартха Гаутама спал под деревом неподалеку от реки. Ему ничего не снилось. Он пребывал в пространстве бесформенных мыслей, соединяющих его с, казалось бы, непроходимой бездной. Он спал, тихо посапывая, как ребенок, уткнувшись лицом в охапку сухой травы куса. Ее принесла ему заботливая Суджата. Рисовая каша и молоко возвращали ему прежнюю силу мышц и ясность ума. Существовавшая в нем брахманская ученость отошла на периферию его сознания. Он ею не пренебрегал, но и не превозносил до небес.

Тик Нат Хан восстановил для нас портрет нового Сиддхартхи Гаутамы, который «не пытался укрыться от своих чувств и ощущений, но сохранял осознанность для того, чтобы исследовать их прямо тогда, когда они возникают»[319]. И вот самое важное, на что обратил внимание буддийский мастер: «Сиддхартха отказался убежать от мира явлений. Когда он возвратился к себе, то понял, что он в полной мере присутствует в мире явлений. Дыхание, пение птиц, луч солнечного света — что угодно могло стать объектом его медитации. Он начал понимать, что ключ к освобождению лежит в каждом вздохе, каждом шаге, каждом маленьком камешке на пути»[320].

На первый взгляд вызывает недоумение, почему затянулся его путь к мудрости познания. Но ведь ему пришлось самому какое-то время жить этой преходящей жизнью, самому прийти к пониманию ее неистинности и терпеливо учиться у разных йогических учителей очищать «свой ум от нечистот неизбывного желания»[321].

Я не беру во внимание его эгоистическую привязанность к этой искусственной жизни, особенно в период его взросления. Однако со времени ухода из Капилавасту он основательно изменился. Сиддхартха строго соблюдал нравственные заповеди: не применял насилие, не лгал, не занимался воровством, не употреблял опьяняющие напитки и не совокуплялся с женщиной. Приобретенная им за последние шесть лет осознанность стала незаменимой, строгой и внимательной помощницей для его ума и тела. В его движении к поставленной цели наконец-то исчезли шаткость и неуверенность. Спокойствие и бесстрастие были его охранителями.

Сиддхартха Гаутама в роще между Гайей и Урувилвой под деревом Бодхи прошел четыре ступени созерцания и провел три стражи ночи Просветления.

То, что открылось ему в трансе, чрезвычайно впечатляет. Он искал в измененных состояниях своего сознания хотя бы слабый отклик на мучающий его вопрос о прекращении страданий, а получил исчерпывающий и аргументированный ответ, как этого достичь. Все, что случалось в жизни Сиддхартхи Гаутамы, происходило неожиданно, начиная с момента его рождения и до самого его ухода в Паринирвану.

Можно без преувеличения сказать, что он в трансе овладел тем, на что даже не рассчитывал. В самом деле, шесть сверхъестественных знаний, которые В. П. Андросов обозначает как познавательные возможности Первоучителя, могли принадлежать разве что ведийским богам в их совокупном соединении. А также тем риши из ведийско-индуистской мифологии, о которых я подробно рассказывал в начале книги. Ведь с нечеловеческими возможностями богов соперничает сногсшибательная волшба многих этих мудрецов.

А как не поразиться знанием Гаутамой Буддой всех своих предыдущих рождений (их накопилось более ста тысяч)? Его способностью видеть земные и неземные события, слышать звуки всех миров, считывать чужие мысли, его умением переноситься по воздуху, куда захочешь, парить в свободном полете и ходить по воде, аки посуху?! И это еще не все. Перечисленные чудеса оказывались простой забавой по сравнению с его даром не поддаваться чувственным влечениям, искушающим завиральным идеям и бредовым взглядам, то есть легко и успешно преодолевать распространенное среди людей пристрастие к невежеству. Именно это, шестое дарование, как отмечает В. П. Андросов, принадлежит «исключительно совершенным святым, достойным полного освобождения от страданий и новых рождений, или нирваны»[322].

Если некоторые скептики оспаривают какие-то проявления дара Будды Шакьямуни, то усомниться в его полном Пробуждении и в космическом масштабе его личности отважатся немногие. Либо самые невежественные, либо безумные. То, что он объявил людям более двух с половиной тысяч лет назад, неслыханное открытие. В нем он дал понять, как предотвратить эволюционный коллапс в том мире, в котором мы существуем.

Принцип, обеспечивающий жизни поступательное развитие, в основе которого лежат непрекращающиеся убийства одних живых организмов другими живыми организмами, противоречит сущности самой жизни и в конце концов приведет ее к самоуничтожению. О таких возможных последствиях люди догадались не сразу, а некоторые из них до сих пор не верят в столь печальный финал.

В древнейшие времена вопрос о конце света был перенесен в космогонические мифы. Жизнь на земле перестанет существовать одновременно со всей Вселенной. Впрочем, для благочестивых людей с появлением авраамических религий появилась надежда спастись от погибели и зажить вечной жизнью. Такая перспектива обозначена в христианстве Армагеддоном — местом последней битвы добра со злом.

Идею о жизни, согласованной с нравственными принципами, надо признать, впервые высказал Гаутама Будда. К тому же он выдвинул в качестве основной концепции своего учения понятие нирвана. В определенном смысле это была его интерпретация понятия пралайя, его существенное уточнение. Когда в индусской космогонии появилось понятие пралайя (санскр. — растворение), понятия добра и зла не существовало. Представление о том, чем заканчивается несоблюдение моральных норм, появилось в Индии во времена Гаутамы Будды или чуть раньше.

В. Г. Лысенко определяет это понятие в индийских космогонических учениях как «период разрушения (или перехода в непроявленное состояние) всего, что есть во Вселенной, и возвращения к первозданному единству Космоса — космическую „ночь“»[323].

Гаутама Будда своей Дхармой сделал каждого человека ответственным за судьбу природы и живых существ в ней. Если человечеству невозможно предотвратить космическую ночь, может быть, оно найдет новое Пространство, в котором уже забрезжил рассвет.

Необходимо при этом учитывать следующее: «Пралайя связана с концепцией циклов, наиболее разработанной в пурнанах, где различается две пралайи: та, что следует по окончании кальпы, или одного дня Брахмана (период, состоящий из тысячи махаюг, каждая из которых состоит из четырех юг — веков и длится 12 тысяч лет), и маха-пралайя, которая сопровождает окончание жизни Брахмана, длящейся 100 божественных „лет“. Однако даже маха-пралайя является лишь временным состоянием, неизбежно сменяемым периодом воссоздания Вселенной (сварга). Во всех циклических концепциях наступление пралайи связано с катастрофическим ухудшением дхармы — морально-религиозного порядка, которое вызывает разные природные катаклизмы»[324].

Но вовсе не Будда Шакьямуни признал земную жизнь ненастоящей, иллюзорной. К этому выводу пришли задолго до него другие индийские мыслители и святые подвижники, осознавшие присутствие добра и зла в окружающем мире. Они создали логическую цепочку, состоящую из звеньев: сансара, дхарма, карма, мокша. Я надеюсь, читатель не забыл, как эти звенья взаимодействуют друг с другом. Другое дело, что Будда Шакьямуни не согласился со многими брахманическими постулатами. Он изменил содержание практически всех звеньев этой цепочки. Первоучитель вложил новый смысл в понятие дхарма, соответственно внес серьезные коррективы в содержание понятия карма, рассматривая ее как силу или энергию, порождаемую мыслями, словами и делами, а мокшу вообще ликвидировал, заменив ее на понятие нирвана, и творчески отнесся к тому, что представляет собой сансара, обозначив в ней шесть миров.

Исходной точкой для его размышлений стало представление о нравственности и основательное изменение критериев, определяющих отношения между людьми. Понятие брахман он десоциологизировал и лишил сакрального значения. Для него брахман уже не доверенное лицо богов. В его представлении это понятие относится к человеку смиренному, спокойному, воздержанному, ведущему праведную жизнь, отвергающему причинение вреда всем живым существам, выбравшему путь святости[325]. Иными словами, приближается по смыслу к понятию архат.

В. Г. Лысенко обращает внимание на важнейшую черту движения, порожденного идеями и личностью Первоучителя: «Охватив мир „оком просветленного“, Будда Шакьямуни узрел, что различие между людьми состоит не в их происхождении, а в уровне их духовного развития (это было принципиальным новшеством, отличавшим буддизм в древности от брахманизма с его приверженностью социальной и духовной иерархии сословий — варнам)»[326].

К тому, что Первоучитель открыл, нельзя подходить с упрощенной меркой и схематизировать его идеи.

Излишне говорить, что объем этой книги не позволил мне подробно останавливаться на буддийской доктрине в ее развитии. Я предлагаю читателю тезисы первоначальных идей Первоучителя по преобразованию сознания в изложении профессора В. П. Андросова. Представлю также и свою версию того, в чем Будда Шакьямуни видел выход из, казалось бы, безнадежной ситуации, в которой оказался человек (человечество).

О первом трансе, в который Сиддхартха Гаутама самопроизвольно вошел еще в детстве, я уже писал. Благодаря Удраке Каламе он усовершенствовал техническую сторону блокировки пяти каналов чувственного восприятия. Его успокоенные желания я сравнил бы со штилем еще недавно бушующего океана. Он был умиротворен и спокоен, ничто не препятствовало его раздумьям. Это первая дхьяна, обретенная Сиддхартхой Гаутамой.

Во втором трансе он словно выпрыгнул из потока мыслей. Это было, как образно представляет вторую дхьяну В. П. Андросов, «состояние остановившегося течения, замершего в одной точке; это предельная „одноточенность“ ума, его сконцентрированность на покое, убежденность в благе умиротворения»[327].

В этом его состоянии, надо заметить, все еще продолжался эйфорический восторг, возникший в предыдущем трансе.

В третьем трансе он сбалансировал в себе свое отношение к тому, что доставляет удовольствие и что отталкивает. Пребывая в полноте ума и сознания, он обрел «третью дхьяну, являющую собой абсолютное бесстрастие, сосредоточение и блаженство»[328].

В. П. Андросов выделяет суть последнего и важнейшего для понимания величия Гаутамы Будды четвертого транса: «Отринув же радость и боль, приподнятость и подавленность, Он достиг четвертого транса. Это свобода от двойцы наслаждения и боли, восторга и удрученности. Это состояние есть чистое бытие сознания, невозмутимого и равно относящегося ко всему. Это состояние вне слов, вне мыслей и вне образов. Каждое из четырех состояний дхьяны означает не только определенный внутренний настрой созерцательности, но и определенную степень непосредственного проникновения в сферу истинной реальности, пребывающей вне знаков, „как она есть“. Более всего этого нового достижения опасался бог Смерти Мара. Ибо Гаутама одерживал победу прежде всего над ним — ведь Смерть не властна над Просветленным. (…) Как часто твердят тексты, „с умом сосредоточенным, очищенным, незапятнанным, с умом, отринувшим омрачения, тонким, ловким и бесстрастным“. Он устремил свой внутренний взор к дотоле не ведомым истинам, к дотоле не познанному Закону. Эта ночь вместила в себя подлинное откровение духа, которое Он сам назвал просветлением (бодхи). Он не только узнал здесь все тайны мироздания, но и достиг окончательного освобождения от страданий и новых рождений. Он достиг нирваны. Теперь навсегда это непоколебимое состояние абсолютного умиротворения будет с Ним. Больше нет страха ни перед прошлым, ни перед настоящим, ни перед будущим. Больше нет недовольства собой, нет желаний, нет пристрастий — вот, оказывается, каково оно, пребывание Просветленным, Буддой. Нет больше отшельника Гаутамы. Есть новое существо. Оно ни бог, ни сверхбог, ни человек, ни тварь земная или подземная. Это существо — Будда»[329].