Будда (2-е изд., испр.)

О райском местечке Урувилве, которое стало адом для Сиддхартхи Гаутамы, о пяти аскетах, примкнувших к нему непонятно зачем, о смертельной диете, укрепляющей волю и разрушающей тело, а также о том, чем все это закончилось, и о пересмотре Гаутамой Буддой смыслового содержания ведического понятия «тапас»

Сиддхартха Гаутама покинул Удраку Рамапутру и несколько дней, не торопясь, шагал по неоскудевающей земле Магадхи, останавливаясь лишь на ночлег. Он шел, не зная определенно, какое место выберет для своих аскетических подвигов. Пройдя местность Гайю, он оказался неподалеку от местности Урувилвы. Точнее, между Гайей и Урувилвой он уперся в холм Дансири около деревни пастухов Сананигама. Время было благодатное — сентябрь. Только что закончились проливные дожди. Урувилва относилась к владениям главнокомандующего армией царя Бимбисары. Местность ему сразу понравилась своей естественной красотой, созданной природным ландшафтом. Холмы определяли рельеф местности. Особенно выделялся холм с крутыми склонами, местами заросший щетиной кустарников, а кое-где деревьями. Ближе к вершине виднелся зев пещеры. В эту пещеру он в тот же день заселился.

Неподалеку от подножия холма располагалась тенистая роща с огромными деревьями. А за ближайшей деревней начинался вековой лес, идущий чуть ли не до Урувилвы и даже дальше. Горная речушка под названием Неранджара, текущая меж высокими берегами, добавляла лирический настрой в эту романтическую картину, каждое утро снова и снова возникающую перед его глазами. Река была неглубокая и чистая. Но купание в ней его расслабляло и настраивало на ненужные мысли.

Это была индийская глубинка со своеобразным укладом жизни. Месяца три Сиддхартха оставался совершенно один, питаясь кореньями, орехами и некоторыми травами в соответствии с рекомендациями Бхаргавы. Он наивно полагал, что избавление от лишнего веса сделает его легче и ему будет намного проще взмыть над землей, заполнив освободившееся от плоти пространство внутренним жаром, который к тому же высушит его всего, как поленницу попавших под тропический ливень дров.

Сиддхартха позднее отрегулировал свою аскезу, избрав в качестве стратегии ее каждодневное нарастающее усиление — от щадящей до смертельно суровой. Времени у него впереди было вдоволь, поэтому сначала он особенно не разгонялся.

Вокруг него кипела крестьянская жизнь, деревушки шли одна за другой до самой Урувилвы. Жизнь в ашрамах Арады Каламы и Удраки Рамапутры научила его достойно просить милостыню. Добывая себе пищу таким путем, он быстро свел знакомство со многими деревенскими жителями. Однако с самого начала исключил из рациона рыбу, мясо, перебродившие жидкости, кипяток и местную простоквашу дахи. Чтобы упорядочить свое питание и не заскучать от однообразия диеты, он придумывал всякие комбинации. Вот что он рассказывал позднее своему ученику Шарипутре: «Я ел пищу только из одного дома — и только один кусок оттуда. Или я ел пищу только из двух домов, и только два куска из них; или же я ел из семи домов, и из каждого дома только по одному куску. Я питался из одной лишь чашки, или только из двух чашек, или только из семи чашек одновременно. Я принимал пищу только раз в день, или раз в два дня, или раз в семь дней. Так я жил, предавшись практике упорядоченного питания с установленными перерывами — даже до полумесяца»[295].

Некоторое время его рацион оставался разнообразным, насыщенным витаминами и микроэлементами, если пользоваться современными понятиями. В него входили овощи, фрукты, просо, дикий рис, корни кунжута, водяной кресс. Затем он сократил набор продуктов — перешел на шелуху риса и рисовую накипь, а также коровий навоз[296].

Он совершал возможное и невозможное, чтобы суровостью своего покаяния посрамить других аскетов. Они, словно это почувствовав, не заставили себя ждать.

На четвертый месяц его пребывания рядом с деревней Сананигама у подножия горы появилось пять человек. Один из них был ему знаком — брахман Канданна. Он привел с собой еще четверых отшельников, ведущих аскетическую жизнь и пожелавших присоединиться вместе с ним к Сиддхартхе. Вот их имена, вошедшие в историю буддизма: Конданна, Ваппа, Бхаддия, Ассаджи и Маханама (не путать с двоюродным братом Сиддхартхи!). Все они поселились неподалеку от нашего героя — в шалашах. Их появление ничего не изменило в его образе жизни. Как он существовал в уединенности, так и продолжал жить, отождествив всех пятерых с частью пейзажа. Ему нельзя было расслабляться и переключать свое внимание на что-то другое. Он уже потратил немало времени и сил, чтобы самым решительным образом ограничить себя во всем, что мешало прийти к моменту истины и путем сосредоточенных раздумий понять, как достичь прекращения бесконечной череды рождений и остановить время.

Сиддхартха запретил себе принимать пищу, специально принесенную и приготовленную для него, поданную ему через порог или окно или предложенную на деревенской площади.

Список тех, от кого он не должен был принимать пищу, настолько длинен и специфичен, что нет смысла его здесь приводить. Такая суровая требовательнось к самому себе и к людям, одаривающим его едой, через лет пять аскетической жизни привела Сиддхартху к шокирующей замене простой низкокалорийной еды испражнениями телят и даже собственными[297].

Одевался он просто, пока не стал ходить обнаженным или облаченным в такое тряпье, что было бы приличнее обходиться без него. Вот как расписывает Сиддхартха свою одежду того времени: «Я носил грубую одежду; я носил одежду из конопли с другими вещами; я одевался в саван; я одевался в шкуры антилопы, в одежду, сшитую из обрывков шкуры антилопы; я носил одежду из волокон травы куша, из луба, из остриженных волос, власяницу из человеческих волос, власяницу из конского волоса или из перьев филина»[298].

Аскеза постепенно превращала его внешне в дикого и оголодавшего зверя, но его чувство милосердия ко всему живому обострилось настолько, что он редко пил воду, боясь ненароком заглотнуть крошечные живые существа, обитающие в ней.

Теперь он жил, как пугливый олень, таясь и убегая. Вот что говорил Гаутама Будда одному из своих любимых учеников Шарипутре, вспоминая те дни: «Когда я видел пастуха, или стадо, или людей, косивших траву, или того, кто собирает хворост, или обитателя леса, тогда я бежал от них, переходил из леса в лес, из джунглей в джунгли, из болота в болото, с холма на холм. И почему это? Чтобы они, Шарипутра, не увидели меня или я не увидел их. Как дикий лесной зверь, о Шарипутра, увидев человека, бежит прочь из леса, скрывается из леса в лес, из джунглей в джунгли, из болота в болото, с холма на холм, — точно так же убегал и убегал я прочь, чтобы они не увидели меня, чтобы я не увидел их. Вот до чего доходил я в практике уединенности» [299].

Фанатичная приверженность Сиддхартхи аскетическому пути, который он избрал и довел до крайности, добивала его физически, неотвратимо и окончательно, несмотря на надежду, которая все еще в нем теплилась. Он думал: продержаться бы годик — и истина ему откроется. Действительно, некоторый запас прочности в нем, как это ни странно, оставался.

Сиддхартха ходил без одежды, перестал совершать ежедневные омовения в реке. Слипшаяся грязь собралась на его теле в таком количестве, что со стороны казалось, что сидящий в йоговской позе человек вовсе не человек, а пень дерева тиндука.

Некоторое время он медитировал с утра до ночи, находясь в позе йога на одном из холмистых склонов. Но вскоре ему показалось мало медитации и голода, и ближе к ночи он шел в самую глубину леса, в его непроглядные дебри и, затаившись в них, прислушивался к ночной лесной жизни. Сиддхартха пытался найти или представить какой-нибудь объект для своего страха. Ощутив панический страх во всех его разнообразных формах, он изучал весь его диапазон и проникал в самую его суть.

Прямо перед ним вдруг останавливался олень, приняв, вероятно, его скрюченную фигуру в тряпье, пропитанном потом, за какую-то неведомую ему, но явно не опасную зверюшку. Постояв несколько мгновений, олень так же неожиданно исчезал за деревьями. Сиддхартхе казалось, что это вовсе не олень, а прет — вечно голодный дух какого-то его далекого предка. Любой ночной шорох заставлял его вздрагивать. То он спиной чувствовал, как сползает по стволу дерева прямо на него питон, то того хуже — видел перед собой приготовившуюся к прыжку пантеру.

Почему Сиддхартха придумал эту пытку страхом? Он убедил себя, что, преодолевая страх, освобождаясь от него, приближается к открытию средства, как уничтожить источник страданий. Он всю ночь, дрожа, сидел на земле, плотно прижавшись спиной к стволу какого-нибудь дерева, вросши в него всем телом, и шептал пересмякшими губами, что не хочет умирать от страха и вновь возрождаться в каком-то никчемном теле.

Страшнее всего был рев слона или рык тигра. Голова раскалывалась от этих громоподобных и жутких звуков. В его сознании тогда проносились все казни и пытки, о которых он слышал и которым сейчас его словно подвергали. То его сажали на кол, то отрубали голову, то поджаривали на медленном огне. Резкая, рвущая на куски боль заставляла его переорать все звуки леса и этим криком перебороть страх. Он выдавливал из своего сознания мысли, как сок из граната, ожидая, что они принесут ему уверенность в том, что истина ему наконец-то откроется.

В конце концов Сиддхартха подчинил своей воле этот неудержимый страх и ужас[300].

Не стоит думать, что на этом его сражение за просветление через аскетическую жизнь закончилось. Сиддхартха намеревался подобраться к другому врагу и с другого фланга, использовав в качестве оружия полученные у Арады Каламы и Удраки Рамапутры знания. Манипуляция сознанием путем уединения и аскезы уже изначально предопределяла этот очередной его шаг. Ожидалось совсем уж изуверское и жуткое противоборство. На этот раз противником он объявил собственное сознание. Подчинить своей воле ум и не разрушить его — такая вот была поставлена Сиддхартхой перед самим собой стратегическая задача.

Первое, что он сделал, — сосредоточился на подавлении дыхания через рот и ноздри. Перекрыл своему уму кислород. Приведу рассказ самого Гаутамы Будды: «Затем, со сжатым ртом и закрытыми ноздрями, я услышал раскатистый шум в ушах — это уходили жизненные ветры. Подобным звуку мехов кузнеца, раздувавшего горн, — таким был раскатистый шум в ушах, вызванный жизненными токами, которые боролись за выдох, когда я закрыл рот и ноздри»[301].

Подобным образом он зажал уши и закрыл все выходы для дыхания, преодолел болезненные ощущения и подчинил, можно сказать, смирил свой ум.

Сиддхартха не вовлекал других аскетов в эти испытания плоти и духа. Он экспериментировал только на самом себе. Окружающие его люди были по желанию зрителями. Кстати говоря, когда дело дошло до почти полного истощения Сиддхартхи, его товарищи «съехали» из прежних шалашей поближе к речке. «Аскеты в меру», они занимались бесконечными омовениями, а также часто отлучались на несколько дней в Урувилву, поближе к богатым людям. И все-таки они не уходили навсегда, терпеливо ждали, когда на него снизойдет Просветление. Они говорили между собой: «К какой бы истине ни пришел отшельник Гаутама, он передаст ее нам»[302].