Положитесь на меня, мадам!

Глава 35. РАСКЛАДЫ

В которой речь пойдет не только о беглецах

Любой, кто прожил хотя бы четверть века, иногда находит время задуматься и взглянуть на эту жизнь не изнутри, а будто бы со стороны или свысока. Наблюдающий рано или поздно увидит: карты человеческих судеб ложатся на небесную скатерть всякий раз по-новому. Каждый расклад уникален, — кто знает, с кем рядом ты можешь выпасть, когда рука заново перетасует карты?

Возьми, что можешь. Запомни, кого любил. Задай верный вопрос, дождись ответа — и снова выпади: лицом или рубашкой, орлом или решкой, постылым долгом или последним шансом… Радуйся самому факту бытия, — ведь тебя в этом раскладе могло и не быть.

На Бога надейся, — а сам не плошай. Удача — что кляча: сел да поехал. Кому висеть — тот не потонет. Судьба — гадалка: кто-то вышел, кто-то остался.

Смотри, что досталось тебе.

Что было?

Карета, увозящая в дальний путь беглецов, скрылась из виду за поворотом Пилзенского тракта, и Мадлен с облегчением перевела дух. Все прошло чисто, без сучка и задоринки, погони не было, — она могла за это поручиться. Когда в тюрьме спохватятся и поймут, кто именно сбежал, — будет поздно, но на всякий случай ноги надо уносить уже сейчас.

— Пойдем, — она тронула за рукав своего долговязого спутника, что стоял рядом с несколько растерянным видом.

— Мы присоединимся к ним позже? — молодой пастор обернулся и выжидающе уставился на нее с высоты своего роста.

«Всегда забавно наблюдать, — усмехнулась про себя Мадлен, — как этот верзила, которому я, можно сказать, в пупок дышу, ждет от меня приказов».

— Нет, Готлиб, нам точно придется на какое-то время залечь на дно, — вслух сказала шпионка. — По крайней мере, мне: перепоручу дела и удалюсь в тихое и безопасное место. На время. Но, поскольку ты у нас один из тех, кто нуждается в постоянном непосредственном руководстве, то переждать придется и тебе…

— Моя пресветлая госпожа, я не совсем понимаю…

— Чего уж тут понимать? — Мадлен пожала плечами. — Я жду ребенка, Готлиб. И точно не хочу, чтоб со мной и моим младенцем приключилось то же, что с Флоранс и ее сыном. В конце концов, мне уже тридцать четыре, и других детей у меня просто может и не быть…

— Смею ли я спросить… — привычная робость в его глазах мешалась с безумной надеждой.

— О Боже, Готлиб, — Мадлен возвела очи к небу. — Ну конечно, счастливый отец — ты, даже не сомневайся. Или ты имел в виду свадьбу, раз уж так сложилось? Что ж, свадьба так свадьба: сгорел сарай — гори и хата…

— Мадлен… — молодой пастор осторожно коснулся ее плеча.

— Ну что еще непонятно? — проворчала Мадлен.

— Я люблю тебя.

Что будет?

— Ты должен уходить, Матиаш, — говорил в это время Людвиг Хоффмайер, сидя напротив своего приятеля в тюремном коридоре: там же, где они праздновали сегодня светлое воскресение Христово. — Чем бы все это ни закончилось, ты в опасности. Я всего лишь писарь, меня могут заподозрить в соучастии, — но вряд ли признают виновным; ты — совсем другое дело. Я знаю, что скажу им. Единственное: могут пройти обыски. Я боюсь, что мою книгу обнаружат, а потому ты унесешь ее с собой.

— Книга? — надзиратель пожал плечами. — Еще этой мороки мне не хватало! Я не знаю, куда ее пристроить. Я неграмотный, моя родня в Словении — и подавно. Понятия не имею, что мне с нею делать…

— Значит тебе не надо идти к родне — тем более, это одно из тех мест, где тебя будут искать, — ответил Людвиг. — Ты должен найти человека… или людей… которые поймут мое послание. Я писал на латыни — специально, чтобы моя книга не могла стать развлечением досужих глупцов. Только ученый человек поймет, о чем она, и сможет понести эту истину дальше. Но и ученые люди… Имеет смысл остерегаться гордецов, которые считают мир познаваемым, а деяния святых — сказками. Словом, брат, ты должен передать ее человеку редкому. Достаточно образованному для того, чтобы прочесть ее и понять, достаточно вдохновенному, чтобы поверить, и при этом не настолько упорному в делах религии, чтобы счесть ее ересью.

— Ты сдурел, Людвиг? — привычно вздохнул Матиаш, который в кой-то век говорил с этим сумасшедшим серьезно. — Даже ты, грамотный, не знаешь, где искать этого человека, — так откуда бы мне это знать? Как я соображу, сочтут твои писания ересью или нет, если даже не смогу пересказать, что там написано?

— Сердце подскажет тебе, — уверенно ответил писарь. — Безошибочно укажет на достойного. Он должен быть таким же, как мы: тем, кто не спрашивает, а делает. А где искать достаточно умного, но не слишком гордого? Верующего, но открытого для новой истины? Я вижу два пути — университеты и монастыри, но поскольку ты вряд ли сможешь найти себя в первых, то остаются вторые…

— Нет, Хоффмайер, ты точно спятил! Какой из меня монах?..

— Примерно такой же, как из меня евангелист, — писарь пожал плечами. — Только истина обычно не спрашивает, насколько ты готов к служению и насколько достоин: она сама выбирает того, кто осилит этот путь. Сама призывает своего служителя…

Что сейчас?

Примерно в это же время Тринадцатый принц в пышной карете с императорским гербом и в сопровождении отряда гвардейцев миновал летний императорский дворец и проехал по дороге дальше на запад. Несколькими днями ранее на него было возложено поручение, которое примиряло его личные симпатии, возможности и обещание, данное другу.

В самом начале Святого Триденствия принц, ведя под руку свою августейшую тетушку, выходил из королевской часовни после службы в честь Великого четверга. Что ж, в дни его пребывания в Вене императрица отдавала предпочтение его компании перед обществом своих детей, его многочисленных кузенов и кузин. Как она утверждала, племянник был с нею «на одной волне» (Бог весть, что это могло значить).

— Я возвращаюсь домой сразу после Пасхи, — говорил принц. — Ваше семейство как раз перебирается в летний дворец, так что это будет логичным завершением моего визита. Мне кажется, на сей раз я чрезмерно загостился.

— Брось, сын мой, — ответила Мария-Терезия. — Ты здесь всегда желанный гость. Менее избалованный, чем мои сыновья, и лучше меня понимаешь… К тому же, я хочу, чтобы напоследок ты выполнил одно поручение. Знаешь, я ведь решила воспользоваться твоим советом!

— Каким же, Ваше величество?

— Да по поводу этой твоей протеже, — улыбнулась она. — Моей бывшей примадонны, которую ты так трогательно утешал после данной мною аудиенции. Да, эта дама была достаточно умна, чтобы не подавать больше новых прошений о помиловании своего мужа-мошенника, но это вовсе не значит, что я забыла о ее существовании. Синьора Порпорина, как ни крути, стойкая и добродетельная женщина, преданная своему недостойному супругу, — а добродетель, я считаю, должна быть вознаграждена. К тому же, ее муж оказался и даром не нужен прусскому королю: я уже вправду начинаю сомневаться, что он ценный шпион, а не слетевший с катушек шарлатан, как утверждала эта особа… Ну и, наконец, когда же еще миловать заключенных, как не в святую неделю?

— Ваша доброта не знает границ… — начал принц.

— Погоди, Альбрехт, дослушай, — определенно, богослужения настраивали Ее величество на милосердный лад. — Не хочешь ли ты сделаться для мадемуазель Порпорины добрым вестником? Она живет в доме почтенного служителя церкви — моего незаконнорожденного кузена. Только представь: тебя проводят в его поместье, и ты, выйдя из кареты с императорским гербом, зачитаешь ей копию указа о помиловании ее мужа-самозванца в честь святой Пасхи. У тебя больше не будет причин упрекать меня в жестокости…

— Я никогда не посмел бы считать вас жестокой! — искренне уверил он.

— Да, но теперь у тебя не будет ни малейшего повода так думать! — твердо молвила императрица. — Итак, на Пасху, с самого утра.

Тринадцатый принц, в отличие от императрицы знал, что синьора Порпорина покинула дом доброго каноника три недели назад и сейчас, вероятно, находится в Праге, вместе с Тренком готовя побег для своего мужа, заблудшего человека, который, очевидно, не стоит и слезинки этой очаровательной дамы. Однако, отец каноник, надо думать, мог передать ей радостное известие быстрее, чем это сделают судейские чиновники, а потому принц охотно согласился принести в его дом эту новость.

Где награда для меня?

— Я снова пришла проведать мою девочку, господин каноник, — на этот раз госпожа Корилла, скромно замершая у калитки сада, была само смирение. — На сей раз совсем одна, без ее бессовестного отца. Я надеюсь, вы позволите мне войти, хотя бы в честь святого дня, или мне снова придется ждать моего ангелочка здесь? Если так, то передайте, что у бедной матери есть для Анджелы славный пасхальный гостинец: ее любимые сладости и браслет, что преподнесли мне на последнем выходе…

В уголке красивого, умело подведенного глаза артистки блеснула хрустальная слезинка.

— Заходите, — буркнул каноник. — Только вот браслет ей ни к чему: нечего прививать девочке ложное тщеславие. Господи, порой я думаю: как хорошо, что у Анджелы совершенно обычный, без каких-то особых данных, голос, — это наверняка сбережет ее от вашей актерской судьбы гораздо лучше, чем сберегли бы самые крепкие засовы…

Будучи человеком с нежным сердцем, каноник никогда не мог устоять перед слезами и жалобным тоном, и этим пользовались очень многие — от слуг до детей. Оставив мать наедине с дочкой, он ушел подвязывать лозы возле ворот своих владений.

Тринадцатилетняя Анджела как раз возилась с цветами — сама прелестная, как весенний цветок: это занятие было ей по душе ничуть не менее, чем ее приемному отцу. На этот раз компанию ей составляли две маленькие рыжие девчушки, которых Корилла застала здесь в прошлый раз: старшая таскала с места на место лейки, младшая просто стояла рядом с Анджелой, зачарованно на нее глядя и не вынимая палец изо рта.

— Матушка! — Анджела вскочила с места, стягивая перчатки, и с улыбкой обняла мать.

Имя ли тому причиной или воспитание в доме благочестивого священника, — но поистине ангельский характер дочери всегда вгонял госпожу Кориллу в священный трепет.

— Я смотрю, ты заделалась не только садовницей, но и нянькой? — с улыбкой спросила актриса.

— Все хорошо, — ответила ее красавица. — Я обожаю уход за растениями, а девочки мне нисколько не мешают.

Словно в подтверждение этих слов, младшая из сестричек подошла к ним и вцепилась крепкими ручонками в юбку Анджелы.

— Кухаркины дочки, — Корилла неодобрительно посмотрела на малышку. — Ни красоты, ни таланта, только сильные руки. Господин каноник должен бы озаботиться их обучением какому-нибудь ремеслу, чтобы потом они умели сами заработать себе на жизнь… Эй, детка, а ну-ка прекрати! Мне кажется, Анджела, твоя подопечная дурно воспитана…

Старшая из «кухаркиных дочек», пользуясь тем, что никто не смотрит на нее, успела прокрасться к оставленной чуть поодаль корзине, на самом верху которой лежал сверток с французскими сладостями: Корилла прихватила немного для Анджелы на званом вечере, куда была приглашена развлекать публику накануне. Получив от примадонны шлепок по рукам, девчонка издала такой громкий недовольный вопль, что даже у привычной ко всему певицы зазвенело в ушах.