Положитесь на меня, мадам!

Глава 22. ТЕ, КТО СПАСЕН

В которой все побежали. Почти все…

Они шли по переулку, выходящему на небольшую безымянную площадь вблизи тюрьмы, — небольшая компания ряженых, одна из тех, что весело провожают Масленицу: по случаю сытого вторника, или, как здесь говорят, «масопуста» таких, как они, на улицах было немало. «Цыган» Тренк в красной рубахе и черной шляпе вел в поводу двух украшенных бумажными лентами «краденых коней», предлагая всем встречным-поперечным купить их, и время от времени прищелкивал пальцами, заставляя плясать «медведя» Карла. Карл, нацепивший Бог знает где взятую кацавейку из козьей шкуры мехом наружу, смотрелся настоящим свирепым дикарем, а медвежья маска и топор в «лапе» лишь усиливали эффект. Третью лошадь, самую неказистую, вел бедно одетый «еврей» Готлиб, еще утром бывший лютеранским пастором: он, знатно переигрывая, воздевал к небу руки, кивал картонным носом и ворчливо жаловался на сварливую жену и нехватку денег. На четвертой лошади, светло-соловой масти, ехала Флоранс: бледная и страшная в своем маскарадном (а точнее, погребальном) наряде, она возвышалась над остальной процессией как напоминание о бренности бытия в целом и краткосрочности веселья в частности.

Тренк смотрел сочувственно: утром рыжая дама прощалась с дочками, — да так, чтоб они не поняли, что это прощание. Протянула Катрин кошелек — все свои накопления, к которым прибавила выручку за тот званый вечер: карточный выигрыш и плату за гадание. Наказала девчонкам вести себя хорошо, пообещав вернуться к вечеру иди завтра. Карл при этом смотрел угрюмо даже для медведя и молчал, боясь выдать свою печаль от разлуки с доченьками, которая могла оказаться и вечной.

Площадь, как и прилегающие улицы, была полна народу: ряженых, пьяных, торговцев и торговок из тех, что победнее (на расположенном поодаль большом рынке, где надо было приплачивать за место местным воротилам, их не ждали), просто праздношатающихся. Хватало и представителей мелкого криминала, которым маячащие поодаль тюремные стены были предупреждением «не попадайся!». Карманники высматривали в толпе добычу, что накануне Великого поста будет богоугодно обшарить бескостными ловкими руками, освобождая от греха стяжательства (ибо даже дурак слыхал, что не хлебом единым жив человек, но словом, исходящим из уст Божьих[36]). Жулики сулили легкую прибыль тем, кто захочет попытать удачи, сыгранув с ними в кости или наперсток. Уличные девицы, перед которыми даже Марта казалась ангелом целомудрия, улыбались красными, как у пойманных над добычей упыриц, губами, встряхивали накинутыми на плечи яркими дешевыми платками или просто заступали дорогу, призывно глядя в глаза. Были и настоящие цыгане: подросток с гитарой, несколько женщин гадалок и попрошаек, в основном с малыми детьми, глава семейства — жирный бездельник, брезгливо взирающий на все это непотребство, время от времени сплевывая под ноги табачную жвачку.

«Чем ближе к тюрьме, тем лучше», — это было понятно с самого начала, а потому они попытались протиснуться вплотную к мощеной дороге и площадке для караула, над которыми возвышались старые, щербатого потемневшего камня, стены с зарешеченными окнами на большой высоте. Потесненные с мест торговцы реагировали по-разному:

— Куды прешь, места что ль мало?

— Смотри-ка, нынче костлявая к тюрьме припожаловала? За кем пришла-то, а?

— А вот требуха вареная, сытная… Эй, ромалэ, купи пожрать себе и медведю!

До полудня было чуть менее получаса. Гомонил народ, шумно вздыхали лошади, чирикали вездесущие воробьи; колокол на ближней церкви святого Игнаца пока молчал.

Скоро, совсем скоро: главное — не стоять на месте, отвлекать внимание… Это занятие было знакомо барону фон дер Тренку, как рыбе вода. Он давно ловил себя на мысли о том, что мог бы иметь успех, скажем, в комической опере, а то и балаганных пьесках, однако считал профессиональное лицедейство занятием глупым и скучным. Впрочем, сейчас было самое время сорвать аплодисменты.

— Ну, пригожая, почем требуха?.. Дорого, красивая! Вон, слышь-ка, и жид наш говорит, что дорого. Скинь малость за поцелуй, а?.. Сама ты вшивая, я год тому всего волосья вычесывал… Давай-ка налью тебе из фляжки? Или так хлебни, а уж я потом… Ох, после тебя и вино слаще: будто и впрямь поцеловал!.. Пляши, медведь, чего выпялился?.. Ах, и тебе плеснуть? И требухи? Ай, твоя взяла!.. Дай-ка ему, красивая, кусочек пожирнее…

Барон, с утра успевший сделаться цыганским бароном, балагурил с торговками, «медведь» плясал и жевал требуху, которую отправил за щеку одним куском, «старый больной еврей» жаловался на дороговизну… «Смерть» застыла в седле, как странное изваяние, глядящее лицом на тюрьму.

— Кому помирать приспело, сударыня Костлявая? — Тренк легонько дернул ее за подол рясы. — Невольнику али неволе?

Она повернулась что-то ответить… В этот миг поодаль, за большим рынком, ударили часы на ратуше Нового города: негромкие сами по себе, они были не очень-то слышны отсюда при этаком шуме. Раз, другой, третий: мерно и неотвратимо, как гвозди в гроб.

— Где они?! — Флоранс смотрела на нужное им окно так, что если бы решетка не была подпилена, то прутья наверняка бы погнулись.

— Спокойно, мадам, — уверенным шепотом отозвался Тренк, хотя на душе у самого было, мягко говоря, тревожно. — Как опытный беглец скажу вам, что минуты вряд ли что решают, — вопреки расхожему мнению. Непредвиденная задержка, делов-то… Расслабьтесь.

Часы отбили положенное число ударов. Колокол все молчал, и солдаты не спешили меняться: значит, ее колдовство сработало.

— А давай-ка еще выпьем, красивая? — продолжил Тренк, приобняв смеющуюся краснощекую торговку вареной требухой. — Прогадал я нынче, коней-то кто купит? Обнищал народишко, но дешевле не уступлю, нет-нет, даже и тебе! Медведя в нагрузку, так уж и быть, хошь?..

Тренк скользнул якобы равнодушным взглядом по тюремной стене и верхнему ряду окон — невзначай, чтобы не привлекать внимания… Да! Этого не заметил никто, кроме них, — то есть кроме тех, кто не смотрел туда специально. Заранее подпиленная решетка была неслышно втянута внутрь, вместо нее из окошка так же бесшумно протянулась тонкая темная полоса, прямой вертикальной трещиной перечеркивая серую каменную кладку. Когда она достигла середины меж окнами и землей, наверху появился человек: быстро соскользнул вниз, дождался, пока продолжающая удлиняться полоса разматываемой веревки приблизится к земле, — и спрыгнул. Нет, это был не Альберт, — беглец, полноватый и коренастый, ростом был не выше пяти футов. Тем временем, наверху возник второй человек, за ним третий, а первый метнулся вдоль стены и ввинтился в толпу, сливаясь с нею и оставаясь незамеченным. Сверху послышался какой-то смутный шум, но это не имело большого значения: часовых все не было. Второй и третий заключенные соскочили на землю, за ними уже спускались четвертый, пятый, шестой…

— Какого черта так часто? — прошептал Тренк. — Веревка может не выдержать!

Он снова повернулся к площади и людям, не отвлекаясь от своего представления:

— Эй, жид, а требуха-то свиная!.. Пляши, медведь!..

В тот миг, когда ноги четвертого беглеца коснулись земли, на иезуитской церкви наконец ударил колокол:

— Ррраз… Дввва…

— Пляши, пляши, косматый, вон и колокол тебе в лад!

Беглецы спускались по веревке: пятый… шестой… Ни один из них не был тем, которого они ждали!

— Тррри… — отсчитывал колокол. — Четыррре…

Пересменок солдат вывернул из тюремных ворот, еще не видя ни побега, ни того, что пост со стороны площади перед их приходом какое-то время пустовал.

— А глянь-ка на меня красивая! — Тренк улыбался торговке, хитро поводя бровями. — В моей кибиточке местечко сыщется…

— Пяттть… Шесссть…

Большому колоколу начал вторить малый.

Беглые на веревке, солдаты на дороге, народ на площади и рядом. Настоящая цыганка в красном платке, с дитем, привязанным за спину, улыбнулась Тренку… Мимо проехала телега с сеном, увязанным в жгуты, — на сене сидела пестрая собака, которая громко забрехала при виде конной фигуры в черном балахоне…

Шестой беглец, и снова не тот, соскочил с веревки наземь, вслед за ним спускались еще двое или трое.

— Семммь… — надрывался колокол. — Оссссьм…

Телега грохотала по камню, пес лаял… Громче, песик, пусть смотрят на тебя! Двенадцать, их двенадцать в камере, как апостолов: неужели Альберт решил идти тринадцатым?

Седьмой беглец отпустил веревку, согнул ноги в прыжке, а очутившись на земле, — шарахнулся к стенке, восьмой завис неподвижно, вцепившись в веревку и пропуская под собой солдат…

— Девввять… Десссять…

— Да это же… — ахнула одна из торговок, случайно глянувшая в сторону тюрьмы. — Спасите, люди добрые, душегубцы бегут!

— Бегут, — подхватили рядом. — Толпой бегут! А солдаты-то где?!

— Аааа! Поубивают, спасайся!

Солдаты, наконец, увидели, что творится: двое бросились к стене, трое на площадь, один выстрелил в воздух.

— Десять-ииии-рррраз… — колокола, большой и малый, пели дуэтом.

— Где он?!!

Флоранс, которая все же соскочила с лошади, молитвенно сложила руки, потом перекрестилась серпом и попыталась рвануть в сторону тюрьмы.

— Стоять! — Тренк едва успел перехватить ее за плечо. — Вы все погубите!

— Ловииии, тут беглый! — донеслось из толпы, заполнившей площадь. — И другой!

Выстрел, еще один, крик, визг, ругань, топот. Колокол замолк, лишь гул от двенадцатого удара все мерещился где-то в ушах, а от ворот спешил еще с десяток солдат тюремного гарнизона. Беглецы, которые не успели уйти незаметно, а следом за ними солдаты, рассыпались по площади, огибая или сшибая людей, переворачивая импровизированные прилавки, сворачивая в переулки. Толпа напирала: будь она погуще, давка была бы неизбежна.

Тренк бросил взгляд на выломанную решетку: веревки там уже не было… Точнее нет, был огрызок, оканчивающийся в щести футах ниже окна.

«Этого следовало ожидать, когда они ломанулись почти все разом. Я надеюсь, Альберт не успел начать спуск, а не сорвался… Впрочем мы бы увидели — не я, так она…».

Барон не успел додумать: один из беглых «политических» — тот, что успел «слиться со стеной», пропуская мимо солдат, оказался вблизи и попытался оттолкнуть с дороги шагнувшую наперерез Флоранс… Не на ту напал: он споткнулся о ее выставленную ногу и непременно упал бы, если бы женщина не схватила его за плечо, рванув к себе

— Где он?! — прошипела она в лицо заключенного, держа серп в опасной близости от его горла. — Тот арестант из «одиночки», которого привел надзиратель?

Бывший узник попытался отшагнуть назад, но передумал, угодив в широко расставленные руки Карла. Это был средних лет господин, несмотря на криво отросшие волосы и бороду, сохранивший аристократическую внешность и некоторую ухоженность.

— Кто — он? Ты про этого… самозванного магистра? — мужчина осклабился. — Да будь я проклят, если позволил бы ему сбежать! Все это затеяно ради него, верно? На нас, простых адептов, что работали не покладая рук на… человеееечество… — последнее слово он протянул по возможности презрительно, — вам было наплевать, так?..