Положитесь на меня, мадам!

Глава 32. ЗЕМЛЯ И НЕБО

В которой пастор Готлиб Шварц освятил ружья караульных солдат, уделяя особое внимание пороховым полкам, а барон фон дер Тренк стал свидетелем высоких отношений

Утро святого дня застало Матиаша Бежака, коридорного надзирателя тюрьмы Святого Венцеслава, на дежурстве. Впрочем, на сей раз он не роптал на судьбу за неудачное расписани. На душе у него было не то, чтобы тихо и благостно (надо сказать, перед предстоящей операцией он здорово волновался: порядочных драк-то, да еще чтоб с оружием, в его жизни уже лет десять как не случалось), но денежки, полученные накануне от господина барона фон дер Тренка, грели его сердце, полеживая во внутреннем кармане. На самом деле, кабы не господин барон, Матиаш еще бы подумал, стоит ли связываться с организацией побега, да еще и во второй раз: в байки Людвига про вернувшегося Спасителя он не очень-то верил, а взять денежки вперед и ничего не сделать не считал такой уж большой проблемой и сделкой с совестью. В конце концов, совесть может и помолчать, когда речь идет о целостности собственной шкуры, а грех, совершенный в святой день, можно и отмолить — пусть не сразу, со временем.

Словом, может быть Матиаш и мог бы обмануть «святую женщину» или даже ее здоровенного мужа, — но вот господин барон одним лишь своим видом внушил ему такое уважение к своей персоне, что надзиратель и думать забыл о грехе да об обмане. «Не сделаешь, что обещал, — найду и убью, — явно читалось в чертах благородного лица барона, в его опасной улыбке, в прищуре голубых глаз. — Из-под земли достану — пожалеешь, что жив остался». Потому Матиаш этим утром готовился к бою, перебирал в уме последовательность действий и при этом не забывал разливать припасенную выпивку по стаканчикам.

В городе, наверно, было уже светло — не то что в еле освещенном тюремном коридоре с дверями камер на обе стороны. Снаружи еле слышным благостным пением доносился перезвон колоколов.

— Ну, давай, Людвиг! — надзиратель протянул стаканчик приятелю-писарю, что сидел тут же, в уголке, на расстеленном поверх каменных плит кафтане. — За святой день. Христос воскрес!

— Воистину воскрес! — ответствовал писарь. — А в нем и мы воскресли верою в силу Бога, который воскресил Его из мертвых…[50]

Честно говоря, особой нужды в присутствии Людвига при том деле, что было задумано на сегодня, не было, — однако не позволить ему помогать в освобождении столь дорогого ему «пророка» было просто невозможно. Потому делом Людвига было в случае чего отвлечь внимание, налить солдатам по дополнительному стаканчику и так далее.

— Давайте к нам, служивые, — Матиаш махнул рукой двум солдатам, несущим караул в их коридоре. — Почтим святой день!.. Да ты закусывай, Людвиг, закусывай: там хлеб и сало, вон, в тряпичке.

Особо напиваться им сегодня не следовало, а потому Матиаш больше делал вид, что пьет, а вот караульных надо было угостить получше. В конце коридора в сопровождении еще одного солдата (который, кивнув им издалека, развернулся и удалился), показался один из главных исполнителей нынешнего действия — святой отец Готлиб Шварц, молодой лютеранский пастор, что пришел помолиться в честь светлого праздника со своим единственным в этом крыле тюрьмы духовным чадом — знаменитым «господином самозванцем» (он же колдун, он же прусский шпион, он же воскресший граф и даже без малого пророк)… Словом, с тем, кого они сегодня собрались вытаскивать из застенков.

При появлении духовного лица оба солдата, которые уж было сели рядом с Людвигом и расслабились, вскочили на ноги, — но пастор успокаивающе махнул им рукой.

— Мир вам, добрые христиане! — громко произнес он, осеняя всю компанию крестным знамением. — Христос, спаситель наш, ныне воскрес! Едите ли вы, пьёте ли, или что другое делаете ныне, — всё совершаете во славу Божию.

«Истинно так, — подумал Матиаш, на ходу снимая со связки ключ, отпирающий камеру «самозванца». — Вот нынче во славу Божию кто-то из тюрьмы и сбежит».

Когда четверть часа спустя отец Готлиб в сопровождении одного из солдат вышел из камеры, веселье в честь святого дня было в полном разгаре: стаканы наполнены, закуска разложена, добавка припасена, Людвиг благостно улыбался, да и солдаты смотрели повеселее.

— Выпейте с нами, святой отец! — позвал Хоффмайер. — Окажите честь. И не откажите в благословении, — я ведь тоже лютеранин.

Матиаш снова запер камеру и уже в сопровождении солдата и пастора вернулся в их уютный уголок. Вот теперь стало совсем хорошо: пили солдаты, отставив к стенке тяжелые длинные ружья, пил Людвиг (а может, и не пил), пастор благословлял добрых христиан и святую трапезу, не обходя вниманием выпивку и закуску… Стараясь не подавать виду и казаться веселым, поддерживал компанию Матиаш.

Через небольшое время пастор Готлиб, которого, очевидно, здорово развезло, вынул откуда-то фляжку и маленькую чашу, вылив в последнюю содержимое первой.

— Святая вода, — пояснил он, обмакивая в нее пальцы. — Святее, братья мои во Христе, просто некуда. Раз уж не вышло вовремя окропить вашу трапезу, то омойте в сей воде пальцы, а уж потом принимайтесь за хлеб…

— Так вы же лютеранин, пастор Готлиб! — простодушно удивился Людвиг.

— Да есть ли в данном случае разница? — молодого священника ощутимо качнуло. — От воды воссиял свет, ибо дух Божий носился над водой и повелел из тьмы стать свету[51]… Пойду я, добрые христиане. Мир душам вашим на сей великий день. Ныне и праведник радуется, и не очистивший свою совесть надеется исправиться покаянием[52].

Он в последний раз обмакнул пальцы в святую воду (пролив себе на руки и рукава не меньше половины) и, стараясь держаться за стенку, поднялся с места. Дальше произошло непредвиденное.

Долговязый, нескладный, изрядно набравшийся служитель церкви, споткнулся о полу своей сутаны и повалился обратно на пол, зацепив при этом ногой оба ружья, которые рухнули вместе с ним. Пытаясь подняться, он снова запутался в одежде (и в оружии) и упал снова, потом еще раз. Словом, пока солдаты догадались помочь пьяному священнику встать на ноги и наконец-то забрали у него свои ружья, он смог скрытно проделать ряд нехитрых манипуляций с их пороховыми полками, которые имели тем пущий эффект, что руки и даже рукава одеяния пастора Готлиба были мокрыми от святой воды. Насколько мог судить Матиаш, затея удалась, а значит выстрелов можно было в дальнейшем не опасаться[53].

Пастор еще раз благословил своих собратьев-собутыльников и, покачиваясь и напевая на ходу пасхальные гимны, побрел к выходу и лестнице. В этот момент внизу раздался выстрел и крики, потом еще выстрел… Топот бегущих ног, вопли… Целый залп. Солдаты и Матиаш вскочили с мест, не зная, что делать и куда бежать, священник замер на полдороги.

— Решетку в наше крыло перекрой, — тихо сказал Матиашу менее пьяный и более догадливый солдат. — Мало ли…

— Ага, — ответил Матиаш, сделав шаг по направлению к караулке.

В это время, под непрекращающиеся крики и выстрелы внизу, послышался быстрый топот по лестнице, — и в коридор с совершенно дикими глазами влетела рослая молодая женщина с корзиной в руке. Платок ее сбился на сторону, открывая рыжие волосы, заплетенные в тугую косу (эта примета потом запомнилась одному из солдат, но толку в ней на ту пору уже не было).

— Там! — заорала она дурным голосом, на миг замирая на месте. — Стрельба! Пожар! Я пришла к мужу на свидание, — а солдаты по мирным людям стрелять затеяли! А потом и ворье взбунтовалось, щас с солдатами дерутся! Спасите нас, братцы, не дайте пропасть!

С этими словами баба кинулась к ним, едва не снеся на ходу священника.

Один из караульных шагнул ей навстречу, преграждая дорогу: не положено, мол, всяким по тюрьме бегать, стрельба там внизу или нет. Однако, баба, видимо, совсем сдуревшая от страха, вцепилась обеими руками в его ружье, рванув его на себя, а потом взбрыкнула ногой в добротном башмаке и от души лягнула солдата промеж ног («Как кобыла копытом заехала», — пояснял потом он на допросе, оправдывая свою небоеспособность). Солдат, не выпуская ружья, малость согнулся, сведя вместе колени, и с тихим воем запрыгал от боли на месте.

Женщина, продолжая держаться за ружье, попыталась пнуть его снова, метя повыше — в живот, но солдат не растерялся и изо всех сил рванул ружье на себя, выводя очумевшую бабенку из равновесия. Второй караульный, пребывая в полном удивлении от такого поведения женщины (хотя мало ли, что баба с испугу учудит), протянул руку, хватая молодку за косу, но в этот момент надзиратель, который до того стоял, не вмешиваясь, поднял свою дубинку и с глухим стуком опустил ее на темечко бойца. Солдат выпустил волосы женщины и осел на пол, пребывая, очевидно, без чувств.

Его товарищ, совершенно озверев от происходящего (к тому же боль начала проходить), вырвал-таки ружье у своей противницы и ударил ее стволом, отшвыривая в сторону, затем прицелился в надзирателя и спустил курок. Промазать с такого расстояния было невозможно, однако, вместо выстрела раздался еле слышный щелчок. После мгновенного замешательства солдат шагнул к наглому служаке, что явно был в сговоре с бабой, пытаясь наколоть его на штык. Тот отступил к стенке, солдат перешагнул через своего оглушенного товарища и попытался сделать выпад…

В этот момент его рванули за ногу, выворачивая ее кверху, и служивый, совершив красивый полуоборот, полетел вниз спиной, ощутимо приложившись о пол. Каменные плиты, войдя в соприкосновение с телом, вышибли воздух из его легких, после чего на голову бойца опустилась дубинка надзирателя.

Последним, что солдат успел увидеть, теряя сознание, была ухмылка рыжей бабы, которая отпустила, наконец, его ногу и вместе с надзирателем побежала к камерам.