Друзья и герои

– Я в это не верю.

Сержант расхохотался:

– Да я и сам не верю, признаться.

Сидящие в кафе греки апатично наблюдали за происходящим. Они заранее смирились со всем, что могло произойти в вышедшем из-под контроля городе.

Осознавая, что им нечего делать и некуда пойти, Гарриет глядела на Гая. По его задумчивому лицу она поняла, что он пытается найти себе какое-нибудь дело, которое позволило бы ему укрыться от мрачной атмосферы. Боясь остаться в одиночестве, она схватила его за руку:

– Только не покидай меня, пожалуйста.

– Мне надо пойти в школу, – сказал он. – У меня там остались книги, и студенты могут зайти попрощаться.

– Хорошо. Пойдем вместе.

Солнце опустилось за дома, и по улицам протянулись длинные лиловые тени. Принглам некуда было торопиться, и они неторопливо дошли до улицы Стадиум, где на углах также стояли пулеметы. Солдаты вышагивали по мостовым с ружьями наготове. Бо́льшая часть магазинов закрылась, а некоторые были заколочены: хозяева опасались восстаний или уличных сражений. Однако в остальном жизнь, казалось, шла своим чередом. Никто не дрался и не протестовал: все занимались своими делами.

Город погрузился в сон. Даже в подобные времена люди рождались и умирали. Якимов погиб и был похоронен, но смерть его произошла словно бы в другом измерении. Теперь же вид катящегося по улице трамвая вызывал изумление. Когда трамвай со звоном проехал мимо, пешеходы непонимающе уставились ему вслед, дивясь, что у кого-то еще остались силы работать. Большинство, казалось, бродило по улицам без всякой цели. Делать было нечего, и ничего нельзя было поделать. Люди выходили из домов и молча стояли на тротуарах, парализованные ужасом.

Неподалеку от площади Омония Гарриет увидела туфельку, забытую в распахнутой витрине: обтянутая ярко-зеленым шелком, каблук украшен стразами. Заглянув в окно, она увидела, что магазин пуст: шкафы распахнуты, ящики выворочены, по углам валяются коробки и оберточная бумага. Осталась только туфелька на сверкающем каблуке.

На площади они снова встретили Вуракиса, по-прежнему с корзиной, хотя покупать уже было нечего. Несколько магазинов еще оставались открытыми, но хозяева их бесцельно сидели и глядели в пустоту, понимая, что привычка покупать и продавать ушла в прошлое вместе со всей остальной жизнью.

Вуракис устал. Веки его покраснели, смуглое узкое лицо обвисло, словно за последние несколько часов старость завладела им. В прошлом они с Гаем говорили всего несколько раз, но теперь он настойчиво схватил его за руку и сказал:

– Уезжайте же скорее. Спасайтесь, пока еще есть время.

– Для нас никак не могут найти корабль, – ответил Гай.

Вуракис сочувственно покачал головой.

– Давайте присядем, – сказал он и подвел их к кафе, где крепко пахло анисом. Здесь подавали только узо, и, пока они пили, Вуракис пересказывал им героические истории, которые слышал от раненых, заполонивших полевые госпитали. Даже теперь, сказал он, когда всё уже потеряно, греки твердо намерены сопротивляться до последней капли крови.

Истории о подвигах на фоне всеобщего краха повергли Гарриет и Гая в глубочайшую печаль – как и всё вокруг в этом притихшем городе.

Вуракис вдруг вспомнил, что его ждет жена.

– Если вам не удастся сбежать, приходите к нам, – сказал он и ушел, прощаясь так, будто их связывала многолетняя дружба.

Они пошли дальше, к площади Омония. На улицы спускались бледные сумерки. По мере наступления темноты общее настроение, казалось, менялось от отчаяния к ужасу. Объявлений никаких не было. Вуракис сказал, что телефонная связь с фронтом нарушена. Насколько было известно в Афинах, никаких перемен не произошло, но весь город тем не менее пребывал в необъяснимой и непреходящей панике.

Школьное здание закрыли на Страстную неделю. Гай предполагал, что там будет пусто, но входная дверь была распахнута, а внутри несколько учеников таскали мебель, несмотря на протесты швейцара Георга. Они сгрудились вокруг Гая, разрумянившиеся от возни:

– Сэр, сэр, мы думали, что вы уехали, сэр!

– Я еще не уехал, – сказал Гай, пытаясь принять строгий вид.

– Сэр, вам пора уезжать, сэр. Завтра здесь будут немцы. А может, и раньше.

– Мы уедем, когда сможем. Раньше никак не получится. А что вы здесь делаете?

Мальчики объяснили, что хотели забрать школьную мебель к себе домой, чтобы она не досталась врагу.

– Мы всё сбережем, сэр. Когда вы вернетесь, всё будет на своих местах. Мы всё вернем, сэр.

На лестнице показались еще трое юношей, которые тащили картотечный шкаф. С первого этажа им начали выкрикивать указания, а низкорослый, смуглый и большеглазый мальчуган подскочил к Гаю и, запыхавшись, сообщил, сверкая зубами:

– Мне сегодня один товарищ сказал, что мои идеи самые лучшие!

Гай настоял, чтобы работы были остановлены.

– Завтра можете забирать всё, что хотите, – сказал он. – Но сегодня мне бы хотелось разобрать свои вещи.

На прощание юноши жали ему руку и громко сожалели о его отъезде. Но молодость ветрена, и они покинули здание, громко смеясь. Это был единственный раз за последние дни, когда Принглы слышали, как смеются греки.

Георг, чьи седые кудри обрамляли смуглые впалые щеки, схватил Гая за руку и уставился на него полными слез глазами. Гай был глубоко тронут, пока не осознал, что все эти переживания, собственно, не имеют никакого отношения к его отъезду.

Георг занял эту должность, когда предыдущий швейцар, молодой юноша, ушел на фронт. Теперь он вернулся.

– Что будет со мной? – вопрошал Георг. – Меня выбросят на улицу!

В подвале вместе с Георгом жили его жена, дочь и двое внуков. Школа была их домом, им было некуда идти. Господину профессору следовало написать письмо, подтверждавшее законное право Георга на владение подвалом.

Гай был крайне сконфужен, поскольку предполагалось, что Георг прекрасно знал о временной природе своей службы.

– А как же молодой человек, который так храбро сражался на фронте? – спросил он.

Швейцар ответил, что он тоже когда-то храбро сражался на фронте.

Гай предложил обратиться с этим вопросом к лорду Пинкроузу, и старик издал трагический вопль. Все знали, что загадочный и неприступный лорд Пинкроуз никогда даже не приближался к школе. Нет, помочь должен был добрый господин профессор.

Гай в панике поглядел на Гарриет, но она не желала вмешиваться. Гаю хотелось только давать, а куда менее приятную задачу отказывать он обыкновенно перекладывал на других. В этом случае, решила она, ему придется отказывать самому.

Гарриет сказала, что подождет мужа во дворе. Выйдя из здания, она увидела, как по улице шагают греческие солдаты, и подбежала к стене, чтобы поглядеть на них. Они шли с вокзала. Ей хотелось поприветствовать их, но было видно, что они не настроены выслушивать приветствия. Как и британские солдаты, которые недавно возвращались в Афины, эти люди были совершенно раздавлены поражением. Некоторые из них были «легко ранены» – это значило, что им предстояло самостоятельно добраться до врача. У других ноги были перетянуты обмотками. У всех был совершенно больной вид. Они казались невесомыми: от голода плоть их истаяла, как и у городских жителей, однако солдаты двигались так, будто их кости стали полыми, словно птичьи. Из-под рваной формы остро выпирали плечи и локти.

Один из мужчин, увидев ее, подошел и сказал:

– Дос му псоми[94].

От него пахло дезинфицирующим средством. Гарриет не понимала, чего он хочет, и развела руки, чтобы показать, что у нее ничего нет. Он молча удалился.

Дойдя до главной улицы, они остановились и принялись оглядывать окрестности, освещенные последними лучами солнца. Некоторые застыли, не понимая, что делать, после чего один за другим разбрелись, словно им неважно было, куда идти.

Последний солдат скрылся вдали, но Гарриет продолжала стоять, опираясь на стену и глядя на пустую улицу.

В воображении простых людей солдаты выглядели так же, как на военных плакатах, где греков изображали неистовыми и непокорными, преследующими врагов по заснеженным скалам. Теперь Гарриет увидела этих героев своими глазами.

Говорили, что у многих солдат не было оружия, однако они бросались в бой, повинуясь инстинкту, словно лошади на бегах. Они голодали, страдали от обморожения и вшей, цепенели от мороза и всё же терпели – просто потому, что их товарищи так же терпели и страдали. Как правило, они погибали не от вражеской пули – их убивал мороз.

Те солдаты, что прошли сейчас мимо, остались в живых – и пережили куда больше, чем мог вынести человек. Они праздновали победы, а теперь потерпели несправедливое поражение и вернулись, чужие в родном городе, моля о хлебе.

На Университетской улице было непривычно светло. Налеты прекратились, что само по себе уже было зловещим знаком, и хозяева кафе, понимая, что конец близок, уже не трудились опускать светонепроницаемые шторы.

В льющемся из кафе свете люди узнавали друг друга, и Гая и Гарриет то и дело окликали знакомые. Так они узнали, что оборона Фермопил слабела. Немцы могли войти в город уже ночью. Что могло их остановить? Отступление продолжалось. По главным улицам ехали грузовики. Когда они оказывались на свету, становилось видно, что они покрыты грязью, словно деревенские телеги, а солдаты в кузовах спят вповалку или бессмысленно глядят на прохожих. Об отступлении рассказывали разное. Кто-то из солдат говорил, что оно происходило совершенно хаотично. Пытаясь вернуться из Албании, греки обнаружили, что для них открыта лишь одна дорога. Остальные удерживали немцы. Эта единственная дорога, проходившая к западу от гор Пинда, была запружена отступавшими, беженцами, подводами с быками, которые везли подкрепление на фронт, караванами мулов и телегами мирных жителей. Всю эту паникующую, беспорядочную толпу постоянно бомбардировали и обстреливали из пулеметов.

Кто-то из греков оказался отрезан от остальных и остался в Албании; кто-то из англичан застрял в Фессалии. Британским солдатам, проходящим через Афины, важнее всего было пересечь Коринфский канал[95], прежде чем мост будет взорван или его захватят вражеские парашютисты. Постоянно проживающие в Афинах англичане уже не верили чиновникам и твердили друг другу, что если утром не будет эвакуации, то им придется взгромоздиться на грузовики и ехать на юг вместе с солдатами: они предполагали, что британский флот доставит их в какой-нибудь портовый город вроде Неаполиса или Монемвасии. Настали последние времена, и надо было проявлять изворотливость. Если власти не могут спасти их – что ж, придется спасаться самим.

В коридоре Академии распахнулась дверь, ведущая в ванную, и в коридор вышел Пинкроуз в кимоно, расшитом оранжевыми и желтыми подсолнухами. Гай поспешил к нему, но Пинкроуз торопливо засеменил прочь. Гай окликнул его, но Пинкроуз поспешно открыл дверь своей комнаты, юркнул внутрь и заперся.

Алан Фрюэн уже вторую ночь оставался у себя в кабинете. Бена Фиппса никто так и не видел. Никаких вестей об английском корабле тоже не было – как и любых других.

На рассвете Гарриет проснулась. Она побежала к окну и увидела автомобиль майора. Тоби Лаш устраивал чемоданы на заднем сиденье.