Казаки. Донцы, уральцы, кубанцы, терцы. Очерки из истории стародавнего казацкого быта в общедоступном изложении

Отряд отступил в город, где казаки волновались так сильно, что Симонов пригрозил поджечь со всех сторон их дома и поступить с ними, их женами и детьми, как с сущими злодеями. Не имея конницы, он не мог истребить шайку Пугачева, которая, наоборот, имела все способы уклониться от боя. На другой день она двинулась вверх по Чегану, вдаль Линии. Место ее стоянки обозначилось повешенными трупами 11-ти казаков из старшинской партии: то были первые жертвы наступившей Пугачевщины.

Яицкие форпосты, состоявшие из плетневых шалашей, обнесенных земляным валом, со своим ничтожным числом защитников, где 25, где 30 казаков, не могли оказать серьезного сопротивления самозванцу. Его путь походил на торжественное шествие: крепости сдавались одна за другою, частью по измене гарнизона, частью по бессилию. Пугачев забирал пушки, присоединял казаков, которые с каждым днем увеличивали его силу. У поста Рубежного самозванец приказал собрать круг, и казаки вольными голосами избрали Андрея Овчинникова атаманом, Лысова – полковником, Антошина – есаулом, несколько других – хорунжими. Выбранные целовали самозванцу руку, после чего Иван Почиталин прочитал казакам присягу. На третий день похода Пугачев торжественно вступал в Илецкий городок, жители которого встретили его с хлебом-солью. Это были самые закоренелые раскольники, ставшие с той поры вернейшими сподвижниками самозванца. Он взял отсюда все годные пушки и пошел дальше. В Нижне-Озерной майор Харлов, сам, с фитилем в руках, бегал от одного орудия к другому, пока мятежники не отбили ворота и не ворвались в крепость: вместе с майором изрубили несколько офицеров и солдат.

На пути стояла теперь Татищева, главный оплот Яицкой Линии. Гарнизон Татищевой состоял из тысячи человек, при 13 пушках. Мятежники подожгли стога с сеном под самой крепостной оградой; от стогов загорелись сараи, от них – бревенчатая ограда и дома обывателей. Защитники бросились тушить пожар, а в это время казаки перелезли через палисад, в крепость. Схвативши тучного коменданта, полковника Елагина, злодеи разложили его и содрали с живого кожу; бригадиру Билову отрубили голову, офицеров всех перевешали. Красавица дочь Елагина, оставшаяся вдовой после Харлова, попала было в табор Пугачева, но, в угоду своей буйной вольнице, он приказал ее расстрелять вместе с семилетним братом. При первом же натиске в крепость солдаты побросали ружья. Их вывели в поле, заставили присягнуть и после присяги всем пленным остригли волосы: теперь они должны были называться «государевы казаки». В Татищевой Пугачев захватил большие деньги, провиант, соль, вино и, что всего важнее, пушки, лучшие по всей Линии. Отныне Пугачев являлся не простым разбойником, а грозным врагом, перед которым не могла устоять ни одна из попутных крепостей или городков. Из Татищевой он мог идти или к Оренбургу, или к Казани. Избери Пугачев последний путь, Бог знает, чем бы кончилась его затея, но сам он плохо смекал, а яицкие казаки, которые вели его, куда хотели, думали, что Оренбург важнее, как главный город края; в случае неудачи им сподручнее было бежать в Золотую Мечеть, Персию или Турцию.

К Покрову, т. е. через 12 дней после появления Пугачева, мятеж охватил весь край, от моря до Башкирии. Главная толпа состояла уже из трех тысяч пеших и конных с 20-ю пушками; от нее отделялись мелкие партии, поднимавшие на ноги башкир и мирных поселенцев. Мятежники вступили в сношения с зауральской ордой Нурали-хана; заволновался край между Оренбургом и Уфой. Всех прельщали обещания Пугачева: наградить крестом и бородой, реками и лугами, деньгами и провиантом, свинцом и порохом, вечной вольностью. На 4-й день после Покрова Оренбург был уже в осаде.

Гарнизон Оренбурга, всего-то силой в три тысячи, почти на половину составляли гарнизонные солдаты, люди престарелые и к тому же плохо вооруженные; собственно же регулярных считалось 170 человек; затем – казаки, рекруты, отставные солдаты и обыватели, вооруженные кое-как, чем попало. Имея противника такого деятельного, как пугачевская шайка, нельзя было и думать о действиях решительных, т. е. наступательных. Оставалось одно – запереться и ждать помощи, но помощь не могла так скоро явиться. Войска Императрицы двигались порознь, с дальних концов. Никто не знал, когда их можно ожидать, а тут, на беду, Оренбург не был обеспечен продовольствием. Зато во время продолжительной и бедственной для города осады, силы мятежников значительно возросли, власть самозванца окрепла; его именем распоряжались самозваные полковники: в одну сторону – до Уфы, в другую – до Бузулука, также взятых в осаду. Местопребыванием Пугачеву служила слобода Борда, в 7 верстах от Оренбурга. Сам он жил в доме казака Ситникова, известном под именем «государева дворца». Стены светлицы были обиты шумихой, украшены зеркалами; на видном месте висел портрет Наследника Павла Петровича, вывезенный из помещичьей усадьбы. На крыльце постоянно находился караул из 26-ти человек самых преданных яицких казаков; они составляли гвардию Пугачева и конвой. Как этот конвой, так и все полчище самозванца подчинялось Андрею Овчинникову; он же командовал полком яицких казаков; Иван Творогов – Илецким, Тимофей Падуров – Оренбургским, Хлопуша, ссыльнокаторжный – полком заводских крестьян. «Я грамоте не знаю, а потому управлять мне людьми не способно», – говорил он Пугачеву, когда тот назначил его полковником. «У нас и дубина служит вместо грамоты, – ответил Пугачев, – а вот, если что украдешь, то и за алтын удавлю».

Калмыки, татары и башкиры также имели своих начальников; артиллерией управлял солдат Калмыков, под руководством казака Чумакова. Полки делились на роты, по 100 человек в каждой, под начальством сотников, есаулов и хорунжих. Всех должностных лиц выбирали яицкие казаки, для чего обыкновенно собирался круг, и если выбираемый был «не по их мысли», казаки кричали: «Не годен, по годен!». Как велико было это сбродное войско, никто доподлинно не знал, потому что люди ежедневно прибывали и убывали; нужно полагать, что к концу года Пугачев имел не менее 15 тысяч и 86 пушек.

Все это ополчение было почти безоружно: пехота выходила в бой или с валками, к которым прикреплялся штык или просто с дубьем, не то – с плетью. Ружья были в редкость, чаще попадались шпаги, сабли, башкиры стреляли своим обычаем, из луков. «Буде сделается какая тревога, за неимением барабанов и труб, собирали народ атаманы, сотники и десятники; иногда и сам самозванец бегал под окнами яицких казаков, скликая их в поле». Каждый полк помещался особо, в своих землянках, имел свое знамя из шелковой материи, с изображением креста или вышитым ликом Спасителя, иногда – святителя Николая. Ежедневно полки высылались на сторожевую службу, которая, впрочем, исполнялась крайне небрежно. Сам Пугачев почти не вмешивался в управление. Все распоряжения делала так называемая военная коллегия, состоявшая из четырех судей; главным ее заправилой был Шигаев. Коллегия выдавала указы, чинила суд, расправу, распоряжалась по хозяйственной части, и все это без ведома Пугачева. Он держался далеко, при всяком удобном случае напускал на себя важность, точно того требовало его высокое звание. Просителей он принимал не иначе, как сидя в кресле и имея по бокам двух казаков: одного с булавой, другого с топором. Все приходящие кланялись в землю, после чего целовали ему руку. Всегда одетый в казачье платье, Пугачев в торжественных случаях надевал шаровары малинового бархата, голубой шелковый бешмет, черную мерлушечью шапку с бархатным дном и белую рубаху с косым воротом; с боку прицеплял саблю, за поясом торчала пара пистолетов. Ходил он не иначе, как поддерживаемый двумя татарками. При таком парадном шествии, яицкие казаки пели нарочито сложенную песню, а писарь Иван Васильев подыгрывал, на скрипке. Невежество самозванца было так велико, что он дерзал на святотатство.

Однажды, присутствуя в церкви Георгия Победоносца, Пугачев, после божественной службы, сел на престол, желая тем уверить присутствующих, что он истинный государь. «Вот, детушки, 12 лет, как я уже не сиживал на престоле». Однако нашлись люди, которые отозвались на это неодобрительно: «Если бы и подлинный он был Царь, – говорили они между собой, – то непригоже ему сидеть в церкви на престоле». К таким речам самозванец был чуток и без церемонии вешал за малейшее сомнение в его личности. Дмитрий Лысов, один из его полковников, проговорился как-то спьяна: «Знаю, откуда проявился наш Государь!». На другой же день его повесили. Пугачевские шпионы шныряли день и ночь между населением Берды, прислушиваясь к толкам. Это не мешало казакам жить весело, разгульно: они ели и пили всласть, потому что все лучшее из добычи попадало прямо в их руки. Среди же детального сборища происходили ежедневно драки, буйства, насилия и всякие другие безобразия. Слобода Берда обратилась в вертеп, где были забыты и божеские, и человеческие законы. Ежедневные казни стали любимым зрелищем пресыщенной кровью толпы. Нагие и обезображенные трупы заполняли все соседние овраги; никто не помышлял о том, что их нужно убрать. Иногда сам Пугачев, окруженный своей гвардией, присутствовал на этих казнях. От безделья казаки устраивали скачки или стрельбу в цель, при чем тешился и самозванный «батюшка»: то он пробивал кольчугу, набитую сеном, то на всем скаку попадал в шапку поднятую на копья. Присутствуя на подобных забавах, он зорко высматривал лучших скакунов, отбирал их у хозяев и отправлял в свою конюшню, чтобы иметь под рукою на случай бегства. Пугачев иначе не выезжал под Оренбург, как одетый в простое казачье платье и имея за собой 5–6 заводных лошадей; под выстрелами же не был ни разу.

Прошло 4 месяца блокады. Хлеб у жителей давно вышел, его выдавали из казенных магазинов, но так как приходилось довольствовать все городское население, то запасы истощались быстро. Лошадей кормили хворостом, для рубки которого высылались особые команды, часто целиком попадавшие в Берду. Положение гарнизона и жителей с каждым дном все ухудшалось. Никто не знал, что творится в стане самозванца, где войска Императрицы, все сидели как в потемках. Самым лучшим концом этой томительной осады был бы штурм: отбивши мятежников, гарнизон перешел бы в наступление и захватил в Берде продовольствие. Однако, Пугачев понимал, что с таким ополчением как у него, взять Оренбург невозможно, почему он считал за лучшее извести его голодом. Кроме того, в это время он помышлял о взятии Яицкого городка, куда уже отправил часть своих сил.

Между тем Симонов не дремал. Как только пугачевцы двинулись на Линию, он взялся за лопаты и окружил окопами лучшую часть города, где помещались, между прочим, соборная церковь, войсковая канцелярия, гауптвахта и тюрьмы. На колокольню втащили две 3-фун-товые пушки, при которых засели лучшие стрелки. По окончании всех работ, Симонов перевез внутрь укрепления провиант, порох, дрова и, наконец, разместил своих солдат большею частью по землянкам. Весь гарнизон этого ретраншемента[9] состоял из тысячи драгун и казаков. По первому слуху о приближении шайки Симонов приказал ударить в набат, а поэтому сигналу все яицкие казаки должны были перейти из городка в укрепление. Однако их явилось только 70.