Казаки. Донцы, уральцы, кубанцы, терцы. Очерки из истории стародавнего казацкого быта в общедоступном изложении

Подвиги екатерининских войск и забвение вин казачьих

Стояла глубокая зима, в поле вьюжило, все дороги занесло сугробами снега. Люди и лошади утопали в заносах, и горе путнику, которому приходилось сворачивать в сторону; он там оставался погибать без помощи. Люди и природа одинаково ожесточились.

Воровские шайки, как стаи волков, рыскали по снежным пустыням, отыскивая добычу, упиваясь кровью и терзанием замученных жертв. Знатность, богатство, честь, красота, невинность, доброе имя – все, что украшает человека, подвергалось поруганию, насилию, искоренению. Ни предсмертный трепет невинных жертв, ни вопли, ни укоры или проклятия, ничто не трогало ожесточенные сердца. Запустели села и деревни, города превратились в вертепы пьянства и разгула. Весь край, обширный, хлебородный, пылал как в огне, и свои не могли распознать чужих: все спуталось, нашло на всех умопомрачение: не знали, где правда, где ложь. Войска Императрицы, углубляясь в край мятежа, подвигались чрезвычайно медленно, с большим трудом, с опаской. Впереди обыкновенно шли лыжники, за ними конница, и потом уже, по протоптанным следам, пехота; транспорты с продовольствием подвигались еще медленнее, причем задерживали движение отрядов. От Самары шел отряд генерала Мансурова, от берегов Камы, через Бугульму, отряд князя Голицына. Сближаясь к Оренбургу, они соединились в Бугуруслане; дальше на их пути лежала Татищева. Пугачев понимал, что из-за этой крепости придется выдержать смертельный бой. Здесь каждый клочок земли был облит кровью ее защитников, каждый камень вопил о мщении. Все помнили, как полгода тому назад мятежники, в опьянении успеха, сдирали с коменданта кожу, секли головы и вешали защитников. Пугачев забрал сюда из-под Оренбурга все, что у него было лучшего, поручив осаду Шигаеву. В числе восьми тысяч собранного войска, находилось около двух тысяч казаков и столько же заводских мужиков, превращенных в пехоту, остальное – разный сброд.

К разрушенным стенам крепости мятежники присыпали снежные валы, облили их водой, отчего они обледенели и окрепли. Самозванец сам расставил пушки, назначил прислугу, приказал сделать промеры и обозначил колышками расстояния от крепости. Защитникам было строжайше приказано, чтобы в тот день, когда Голицыну прийти к крепости, люди всячески скрывались, наблюдали тишину, ничем не выдавая своего присутствия, и к пушкам отнюдь не приступали, пока Голицын не подойдет на выстрел.

За три дня до Благовещенья выступил из Переволоцкой авангард екатерининских войск под начальством Бибикова, имея впереди чугуевских казаков. Последние подъезжали к крепости, кружились, выглядывали, она показалась им занятой. Стоявший за воротами Овчинников выслал бабу с хлебом-солью. Она должна была сказать, что население просит князя Голицына вступить и занять крепость. Однако хитрость не удалась: казаки, подъехавшие близко к воротам, заметили толпу вооруженных людей. Они бросились уходить; Пугачев, Овчинников и еще несколько человек пустились в погоню. Одного казака, исколотого копьями, им удалось схватить, но он успел только сказать, что у Голицына 6 тысяч пехоты и 70 пушек, после чего умер. Между тем, авангард занял прилегавшую высоту, с которой крепость открывалась как на ладони. Князь Голицын, осмотревши местность, выслал вправо Мансурова с тремя батальонами, а влево генерала Фреймана с тремя батальонами гренадер и владимирцев; колонна Бибикова, где находилось два батальона пехоты и три эскадрона конницы, должна была наблюдать правый фланг против обхода. Войска подходили к крепости, «а злодеи, засевши в своем гнезде, притаились так тихо, что не сделали ни одного выстрела, не выслали ни одной партии, чтобы наждать на себя и не терять напрасно ядер».

Спустившись в овраг, войска Императрицы перестроились в боевой порядок: в 1-й линии стала пехота, во 2-й – конница, изюмские и 2 эскадрона бахмутских гусар, 2 эскадрона драгун, архангелогородские карабинеры и две роты чугуевцев. Как только поставили на высотах батареи, из крепости открылся огонь: 30 пушек загрохотали в ответ. Ядра, рыская по полю, со свистом взметали столбы снежной пыли, рыли мерзлую землю, прыгали по обледеневшему валу точно мячи. Более трех часов гремела канонада; Голицын видел, что ею дела не решить. Он подал сигнал к атаке: батальоны пошли на приступ, подвигаясь уступами с левого фланга. Генерал Фрейман шел во главе владимирцев и гренадер. Мятежники сделали вылазку; их 7-орудийная батарея, поставленная на пригорке, поражала нашу пехоту убийственным огнем. Атака была так стремительна, что два батальона левого крыла остановились, расстроились. «Братцы-солдаты, что вы делаете? – кричали казаки. – Вы идете убивать свою братию-христиан, защитников Государя Императора Петра III, который сам здесь находится!». Минута быта опасная, тем более, что новые толпы конницы подваливали к месту решительного боя. Голицын поспешно переводит сюда с правого фланга пехоту Мансурова, а ему поручает конницу. Мятежники не уступают ни шагу, дерутся отчаянно. Уже вся пехота правого фланга вступила в дело, а успех не обозначился; в резерве оставался всего один батальон. Голицын посылает этот последний батальон. Бибиков получает приказание ударить своими егерями и лыжниками во фланг, а Мансуров – двинуть конницу.

В минуту последнего напряжения сил, когда резерв подвигался грозным строем штыков, сам Голицын, молодой и статный красавец, устремился в битву с приподнятой шпагой: «Вперед гренадеры! Вперед, за мной!». Генерал Фрейман, схватив знамя, тоже протискался вперед, среди ожесточенной свалки. Гренадеры, как бы пристыженные, опередили своего генерала, заняли высоту, на которой только что стояли казачьи пушки, и вся линия перешла в решительное наступление. Пугачевская конница сробела, стала укрываться. Уже сгущались сумерки короткого зимнего дня, надо было спешить прикончить. С высоты валов обдавали солдат картечью, но лыжники и егеря уже спустились в ров, уже карабкались на крутые, обледенелые окопы. Когда поднялись и гренадеры, на скользком гребне закипела штыковая работа; наконец мятежников сбили; они засели в домах, и долго еще под покровом темной ночи пехота выбивала их оттуда, а артиллерия очищала улицы картечью. Многие в отчаянии бросались с крутой стремнины в Яик, где и «кончали свой живот». Мансуров заблаговременно выслал часть конницы с приказанием перехватить обе дороги – в Илецк и Оренбург, но Пугачев уже успел проскочить с четырьмя из своих сообщников; чугуевцы гнали его версты три, однако, не догнали. Более 6 часов продолжался этот бой, и князь Голицын удивился, что «встретил в непросвещенных людях такое искусство и дерзость». По дорогам валялось около тысячи убитых, да в крепости осталось 1300 трупов. 1-я артиллерия самозванца, состоявшая из 36 пушок, досталась победителям, потерявшим в этом деле 20 офицеров и 600 нижних чинов, убитыми и ранеными. Все уцелевшие «от первого штаба до последнего солдата» получили от Императрицы не в зачет третное жалованье, генералам Фрейману и Мансурову она пожаловала ордена, князю Голицыну – поместья.

Прискакав сам-четыре в Берду, самозванец поспешил собрать к себе на совет наиболее ему близких. Речь шла о том, что теперь предпринять? Решили идти в Яицкий городок, а пешие толпы распустить по домам. Шигаев приказал выкатить несколько бочек водки; народ набросился с криками, с шумом; произошла свалка, которая увеличилась еще более, когда Шигаев стал кидать горстями медные деньги. Тем временем шли сборы к походу. С 12 пушками, с яицкими казаками и двумя тысячами остального ополчения Пугачев покинул Берду. Таким образом, Голицын своим подвигом освободил Оренбург из шестимесячной осады, но Пугачев не пошел на Яик; сделав кружный обход к Сакмарскому городку, мятежники заняли проходы перед деревней Каргалы. Их оттуда выбили, и мятежники обратились в «наглый бег». Полковник Хорват с изюмскими гусарами и архангелогородскими карабинерами гнал их около 7 верст. Гусары на плечах беглецов ворвались в Сакмарский городок, так что самозванец не успел зацепиться и здесь. Подхватя заводных лошадей, он поскакал на Тагил. Только тут Пугачев опомнился, стал считать своих сообщников: Максим Шигаев, секретарь Иван Почиталин, писарь Максим Горшков, Тимофой Падуров и множество других близких ему людей попали в руки гусар. С Пугачевым оставалось теперь не более 500 человек, с которыми он скрылся до поры до времени в Башкирию.

Дней за десять до Благовещенья из Яицкого городка был пущен бумажный змей с привязанным к нему пакетом. Как только змей стал над ретраншементом, казаки обрезали нитку и конверт упал на землю. От имени Пугачева они уговаривали Симонова не производить напрасно кровопролития, а лучше покориться; в противном же случае угрожали «зверояростной местью». Защитники в ответ выпустили несколько гранат. Тем не менее, положение гарнизона становилось безнадежным: продовольствия оставалось не более, как дней на десять. Уменьшивши дачу, солдатам выдавали по 1/4 фунта муки, без крупы, без соли, не смотря на трудную службу, на изнурительные работы. Половина защитников стояла под ружьем, другая половина могла дремать сидя. Холод и голод изводили людей, а тут надо было еще копать слуховой ров. О вылазках в ту пору уже не думали, потому что казаки усилили завалы и зорко следили за тем, что делается в укреплении. Кроме того, они пускали в ход другие средства: посылали увещательные письма, выкрикивали, что все войска разбиты, что Уфа, Казань, Самара – взяты, а Оренбург возьмут на днях. Многие жены солдат оставались в городке; казаки уговаривали их склонить своих мужей к измене, а коменданта посадить в воду. В ретраншемент подсылались беглые солдаты, погонщики, казаки…

Наконец защитники съели все, что было припасено. Тогда вспомнили, что в начале осады были брошены на лед три убитых лошади: их притащили и грызли кости уже обглоданные собаками. Нашли какую-то мягкую глину, без песку: стали варить из нее нечто вроде киселя. Кошки, собаки, падаль, ремни, кожа – все, что только можно было жевать, глотали несчастные, утоляя мучительный голод. Люди стали пухнуть, умирать. Женщины, терзаемые голодом, издавали жалобные вопли, раздиравшие душу. Схватив полуживых младенцев, они бегали из крепости и, валяясь в ногах у казаков, умоляли дать кусок хлеба, приютить в городке; их прогоняли обратно, исключая казачек. Старые солдаты ходили молча, бледные, с воспаленными глазами, пошатываясь; от истощения они падали и умирали без стона, без звука. Тоска грызла сердце, отчаяние овладевало умами, мелкая надежда исчезла. Подсыльщики и беглецы заговорили громче, смелее; измена и ропот проникли мало-помалу в сердца самых закаленных…

Но на страже долга стояли начальники офицеры. Они старались воскресить в подчиненных надежду на помощь; они ободряли страдальцев и уверяли, что лучше предать себя на волю Божью, чем служить вору и разбойнику. И увещания подействовали: за все время осады перебежало только три человека. Наступила Страстная; осажденные уже 16 дней питались глиняным киселем. Им оставалось одно из двух: или умереть от голоду, или умереть на вылазке.