Казаки. Донцы, уральцы, кубанцы, терцы. Очерки из истории стародавнего казацкого быта в общедоступном изложении

«Горели, сгорели, а не сдались!»

Прошло три года, как замер звук оружия на Левом фланге Кавказской Линии: смирился Дагестан, поступилась Чечня; уже старый Шамиль жил на покое, и там, где прежде карабкались по обрывам скал или пробирались дремучим лесом, мирно проходил одинокий путник, не опасаясь засады, свободно двигался транспорт, нагруженный провиантом или срочными вещами. А на правом фланге все еще кипел бой, все еще горцы надеялись отстоять себе свободу жить, как хотят, грабить, когда вздумают. По пятам врагов кубанцы, рядом с прочими войсками, подвигались все дальше и дальше за Кубань, душили волка в его собственной яме. Дорого отдавали нам горцы свою родную землю, еще дороже платился за нее русский солдат и казак своею собственною кровью и костьми.

Как в Чечне закрепляли каждый шаг вперед постройкой укреплений, так же и за Кубанью возникали укрепления, передовые посты. Они стерегли выходы из ущелий, стояли в опасных местах, но, между тем, были не велики и слабы защитой. В числе таких постов стоял одиноко, окруженный на пушечный выстрел вековым лесом, в земле непокорных натухайцев, Липкинский пост. Его круглая насыпь возвышалась в виде холма, из-за которого сиротливо глядела единственная пушка. Пластуны Липкинского поста обитали в тесном помещении, построенном в расщелине горы, куда редко заглядывало солнышко; такое же убогое помещение занимал сотник Горбатко, одинокую жизнь которого разделяла его верная жена Марьяна.

Всех защитников на Линкинском посту считалось 34 человека, в том числе урядник Иван Молька, но каждый из них нес службу за десятерых. Этих людей нельзя было обмануть, что-нибудь от них выведать. Горбатко, известный у горцев под именем «султана», считался хитрее черта. Однажды натухайцы выпросили у мирных горцев арбу с быками, нарядили своего джигита в женское платье, закутали его с ног до головы в чадру и посадили с трехлетним мальчишкой, другой горец сел за кучера. В сильный дождь арба, проезжая мимо поста, как будто невзначай опрокинулась: марушка стала кричать благим матом, ребенок тоже запищал. Человек 20 пластунов выбежало с поста, один добрый человек захватил даже топор, но хитрый горец просил, чтобы его жену, приютили на время в казарме. Доложили сотнику.

Тот вышел сам, дал какое-то лекарство в пузырьке, сунул малютке 4 куска сахару, бублик, однако на пост не пустил, даже ребенка не позволил внести в казарму. К тому же и дождь перестал. Хитрость горцев, желавших выведать внутренность укрепления и число казаков, не удалась. Зато они держали защитников почти как в тюрьме, хотя, впрочем, пластуны никогда не оставались в долгу. Однажды они пробрались в горы, верст за 20, где украли корову. Мальчишка-пастух это видел и дал знать в аул. Черкесы сели на лошадей и вдогонку, ездили, ездили – нет пластунов, точно провалились сквозь землю. Горцы подумали, что они корову убили, где-нибудь забросили, а сами скрылись. Вышло не так. На другой же день, на высоком шесте, среди поста, красовалась напоказ коровья голова со шкурой. Горцы сделали по ней несколько выстрелов, посмеялись, с тем и разъехались. Так проводили время заброшенные в горы пластуны Липкинского поста. Наступила осень 1862 года, теплая, чудесная. Это лучшее время на Кубани, когда и люди, и скот отдыхают после знойного лета с его жгучими ветрами. Только не радовала она наших затворников: сердце чуяло что-то недоброе. Хотя кругом было все тоже, так же мрачно глядел лес, по его опушке проходили партии черкесов, по временам стреляли в крепость, но со всем этим они свыклись. Невесть отчего тоска разбирала все пуще и пуще. Паня Марьяна, чтобы отвлечь свою тяжелую думку, взялась за винтовку и выучилась стрелять так хорошо, что попадала в цель за полтораста шагов. И эта утеха скоро ей прискучила, старые пластуны тоже насупились, молча готовили патроны; многие почему-то надели чистые сорочки, точно наступал праздник…

А в это самое время огромная партия натухайцев стояла в сборе у Неберджаевского ущелья. Князья и лучшие джигиты держали совет, куда направить свой удар. Одни желали бороться за Липкинский пост, другие советовали переждать и пройти прямо на станицы, третьи, напротив, старались отговорить от набега, потому что партия припоздала, упустив лучшее время. Близость Липкинского поста искушала джигитов, и хотя более опытные старшины советовали ни в каком случае не трогать пластунов, так как это дело опасное, их голоса были заглушены криками молодежи: «Долой трусов! Разве мы хуже пластунов? Мы все готовы поклясться над священным оружием, что возьмем над ними верх: долой трусов!». Неизвестно, чем бы кончились эти споры, если бы в ту пору не раздались два выстрела со стороны Липкинского поста, минуты через две ударила пушка, а вскоре завыли волки.

То пластуны подавали тревожные вести: они подстрелили разъезд и заметили приближение партии. Тревога подлила масла в огонь: молодежь, всегда жадная на подвиг, заставила умолкнуть старшин. Отряд двинулся вперед.

Джигиты заскакали с двух сторон и оцепили укрепление, чтобы не выпустить ни одного пластуна, пехота разделилась на две части: одна толпа, примерно около 2 тысяч, двинулась на приступ, другая, в тысячу человек, заняла дорогу. К пешей толпе присоединились джигиты. Пластуны уже сидели за гребнем, уже поджидали врагов. На 100 шагов они дали залп, повторили его, и сотни горцев как не бывало. Толпа с остервенением ринулась к ограде и открыла пальбу, бестолковую пальбу, потому что горцы толкали друг друга, стреляли то вверх, то вниз, не причиняя вреда, а в то же время каждая пуля из-за гребня находила себе жертву. Старшины придвинули остальную пехоту, но это только увеличило давку и беспорядок. Тогда раздалась команда: «Гайда на забор!». Сотни отважных стали сгоряча карабкаться, их подсаживали, поддерживали, но тут они натыкались на грозный штык или увесистый приклад, трупы в страшных корчах валилась назад; их топтали свои же, среди отчаянных криков и воплей. Послышались голоса: «Бросим! Нельзя взять!». В ответ на это раздались насмешки старшин: «Что, джигиты, струсили? Не вы ли клялись оружием осилить гяуров». Тут муллы запели священные молитвы, возбуждавшие храбрость. Во второй раз ринулись отважно горцы, опять полезли на забор, опять встречали то же самое – штыки, приклады, от ударов которых трещали головы, валились трупы. В бессилии, в досаде, не зная, что делать, черкесы снова открывают бесполезный огонь. Прошло немного времени, как раздалась новая команда: «Руби забор!»

Залога на берегу Кубани

Отобрали сотню самых ловких, поставили их возле ворот и заставили рубить, убитого или уставшего заменяли другим. Из укрепления, между тем, послышался голос сотника Горбатка. Стали прислушиваться, но за стрельбой, за стуком топоров, доходили лишь отдельные слова: «Деды, отцы, Сам Бог. Штыком, штыком! Два, три, подавай!..». Только и слышался его одинокий голос, пластуны работали молча, слышен был еще женский голос: «Есть! Есть!», что немало удивляло горцев. Но вот раздался треск: упал забор, сажени на 3 шириной. Волной хлынули горцы в это отверстие и опять наткнулись на штыки: передние пали, задние навалились, притоптали пластунов, но за их спиной с приподнятой шашкой; врезался в толпу сам сотник Горбатко. Он рубил направо, налево: «Не робей, братцы!» и опять сверкала его шашка, как молния в небе. Однако его подсекли, он упал на колени, чуть слышно повторяя: «Не робейте, братцы!».

Рядом с ним работал могучий богатырь, с бородой по пояс, украшенный крестом. Он отбивался прикладом, когда же перебил свой приклад на голове одного черкеса, то схватил другого за шею и стал его душить руками. Сдавленные в толпе, горцы не могли его зарубить, а подсунули кинжалы, от которых богатырь-пластун свалился возле сотника. Тут со страшным криком рванулась в толпу жена сотника Марьяна. Горцы оторопели: они еще ни разу не встречали в открытом бою «марушку». Князья кинулись было ее выручать, но Марьяна, став над трупом своего мужа, выстрелом убила одного горца, штыком проколола на смерть другого. Освирепели горцы, изрубили на куски Марьяну, князья опоздали ее выручить.

Рукопашная резня прекратилась, но небольшая команда пластунов, 7 не то 8 человек, заперлась в казарме, откуда посылала пулю за пулей: то там, то тут падали черкесы. Старшины распорядились обложить казарму хворостом и, пока его таскали, пытались вступить в переговоры. «Сдайтесь, – говорили они, – мы вам худого ничего не сделаем, все равно пропадете, нам жалко, что такие храбрые джигиты уйдут со света». Пластун, стоявший у дверей, отвечал, что не было еще примера, чтобы его братья сдавались: «Что хотите, то и делайте с нами, а лучше всего идите, откуда пришли: мы не будем стрелять». – «Русский воин; не сдается!» – крикнул другой голос из казармы. Князья еще долго уговаривали, устрашали огнем, ничего не помогло, пластуны стояли на своем. Солнце уже показалось на вершинах гор, черкесы могли ожидать приближения страшного Бабука, – так они называли генерала Бабича, – почему решились прикончить разом. Несколько человек полезли наверх казармы, но в это время загорелся хворост, казарму охватило пламенем, пальба прекратилась… Дым начал душить защитников. Они издавали раздиравшие душу крики, чаще всего слышалось: «Боже мой! Боже мой!», однако ни один не выскочил, ни один не просил пощады. Они умирали в страшных муках. Горцы, не видавшие ничего подобного, пришли в изумление, в сердца самых отчаянных проникла жалость к этим безвременно погибавшим людям.

Князья собрали партию и стали быстро отступать, боясь привлечь пожаром подкрепление. За пять верст от поста они остановились, сделали привал, стали считать убитых, перевязывать раненых. Муллы прочли молитву, все помолились за убитых братьев. После того, эфенди, или старший мулла, сказал следующее: «О, до какого стыда мы дожили, правоверные, если уже марушка двоих у нас убила! Случай неслыханный между храбрыми горцами! Это позор и наказание нам от Аллаха! Не означает ли он, что мы должны покориться Московии? Нет, не то: мы покинем родную землю, станем искать защиты у правоверного султана, вместе с ним мы ударим на Московию, и кровь наших братьев, отцов не пропадет даром – ею обольются гяуры!». Мулла закрыл глаза: он горько плакал, заплакали и горцы. Когда же эфенди открыл лицо, то громко и протяжно, как бы в укор присутствующим сказал: «Горели, сгорели, а не сдались!».

«Горели, сгорели, а не сдались!» – повторили хором все горцы, у них такой обычай – повторять последние слова старшего.

Терцы