Казаки. Донцы, уральцы, кубанцы, терцы. Очерки из истории стародавнего казацкого быта в общедоступном изложении

Трудные годы

Императрица Екатерина Вторая в самом начале своего царствования вступилась за наших единоверцев в королевстве Польском. Им худо там жилось, и, когда сам король принял сторону православных, польские паны ополчились на своего государя, объявили его лишенным престола. Конфедераты – так звали недовольных – поклялись истребить русских, с чего и началась война. Франция, из зависти, впутала в эту войну турок, так что в одно время мы имели на руках две войны: одну в Польше, другую – на Дунае.

Воюя с пруссаками, наши войска привыкли встречать армии многочисленные, стройные; здесь же, в Польше, прежде чем встретиться с противником, приходилось подолгу его разыскивать. Конфедераты появлялись везде; их многочисленные конные отряды проходили страну взад и вперед, но как только выступало наше войско, они исчезали. Конфедераты скрывались в лесах, где пропадали надолго, бесследно, чтобы при первом удобном случае появиться у нас в тылу или на фланге. Они находили защиту в обширных лесах своей родины, прикрывались течением рек или большими болотами; кроме того, поляки везде встречали доброжелателей и друзей, которые извещали их о всех передвижениях русских, о численности войск, составе отрядов и т. п. Даже разбитый неприятель успевал снова собраться где-нибудь на другом конце Польши. Это было тем легче, что польская конница имела за собой добрую славу, ее всадники хорошо владели оружием. Война превратилась в набеги, небольшие стычки. В такой войне казакам первое место: кому, как не казакам, выследить, где неприятель скрылся, в каких он силах, куда намерен двинуться! Кто лучше казаков мог пробираться в лесных трущобах или через топкие болота, переплывать реки, гнать разбитого противника, в конец его обессилить?

Хотя между польскими вождями не было согласия, и каждый вел воину, как ему казалось, лучше, но это были люди знатного происхождения, храбрые, в военном деле искусные. Более других отличил себя Казимир Пулавский. Кроткий и обходительный, Казимир Пулавский становился страшен в бою, когда крестил своей саблей или скакал перед строем. Поляки, не знавшие дисциплины, но умевшие повиноваться, слушали его как дети. Соперником Пулавскому явился Суворов. Суворова и Пулавского знала вся Польша, они также знали друг друга и взаимно уважали. Местопребыванием Суворова стал город Люблин, сильный своим замком. В Люблине сходились все главные дороги в крае; здесь Суворов собрал артиллерию, устроил военные склады, магазины; все соседние замки и укрепления он занял своими войсками, и отсюда же, как сокол, глядел на окрестности: едва где-нибудь появлялась партия, как он на нее налетал, сокрушал, после чего или снова возвращался в свое гнездо, или с такою же быстротою переносился на противоположный конец, где показывалась другая банда. Врагов он никогда не считал: нападал на противника вдвое, втрое, впятеро сильнейшего. Его небольшая дружина, в которой всегда находились донцы, готова была за ним в огонь и воду. Это бесстрашные бойцы, сказочные богатыри. При всем том Суворов щадил врага побежденного, был к нему милостив и справедлив.

Бог знает, сколько бы времени продолжалась эта партизанская война, если бы на помощь полякам не явились французы. Король прислал к ним одного полковника, по имени Дюмурье. Он призвал польских вождей действовать единодушно, нанял целый батальон беглых немецких солдат, вооружил крестьян и, таким образом, составил пехоту, которой у поляков раньше не было. С новыми силами поляки начали дружное наступление. По весне 1771 года наши разбросанные отряды очистили перед ними весь край до Вислы, и поляки, подвигаясь вперед, укрепили, между прочим, монастырь Тынец, стоявший на Висле, в 4-х верстах от Кракова, и замок Ландскрону, в Карпатских горах. Суворов получил приказание идти к Кракову. Он взял с собой 5 рот пехоты, 5 эскадронов карабинер и полк казаков, что составляло 1600 человек, при 8 пушках: по пути к нему присоединилось еще 2 тысячи из другого отряда. Суворов вошел в Краков, когда Дюмурье только узнал о его приближении. В деревнях конфедераты спокойно спали, лошади были расседланы, а в это время русские солдаты уже штурмовали крепкие редуты, защищавшие Тынец.

Дюмурье скакал, сломя голову, из одной деревни в другую, скликая на битву пировавших панов. Они поспешили к Ландскроне, где на гребне Карпатских гор заняли крепкую позицию. Левый фланг этой позиции упирался в замок, пушки которого хорошо обстреливали и без того трудный подъем на высоты; центр и правый фланг были прикрыты двумя рощами, занятыми французскими егерями, с двумя пушками; еще правее торчали обрывистые неприступные скалы. Поляки, кроме выгод местности, имели перевес и в силах: на 400 человек больше.

10 мая, на небольших холмах, лежащих перед неприятельской позицией, появился Суворов. Орлиным оком окинул он расположение польских отрядов и, не дожидаясь прибытия остальных сил, двинул казачий полк с приказанием атаковать центр. Казаки понеслись врассыпную. Дюмурье, завидев эту нестройную толпу, запретил полякам стрелять. Он боялся, чтобы Суворов не отменил свою безрассудную, как ему казалось, атаку. Поляки должны были атаковать наших только тогда, когда они, уже расстроенные, появятся на гребне. Однако француз ошибся.

Казаки, взобравшись с трудом на высоту, мигом устроились и, без всякого приказания, помчались лавой дальше, прямо на литовцев Оржевского и к отряду Сапега. Вслед за ними уже скакал эскадрон карабинер. Поляки сразу сдали тыл. Прискакал сам Дюмурье, работал саблей храбрый Сапега, чтобы повернуть их назад, – ничто не помогало: они же сами убили Сапегу, а Оржевский пал на казачьих пиках. Тогда Дюмурье бросился к гусарам. Те, вместо атаки, выпалили из карабинов и ускакали. В это время подошли полки Астраханский и С.-Петербургский.

Они выбили штыками стрелков, защищавших рощу, и едва устроились, как были сами атакованы конницей Миончинского, стоявшего также в центре. Отважный поляк врубился в ряды гренадер, но его скоро ссадили с седла, а конница отхлынула прочь. Затем все обратилось в бегство; один Валевский, занимавший левый фланг позиции, отошел в порядке к замку. Наши казаки, рассыпавшись по высотам, гоняли беглецов как зайцев. Сражение, на которое возлагалось столько надежд, продолжалось всего полчаса; поляки потеряли 500 убитых, двух маршалков[5], бросили 2 пушки. Вскоре после этого дела Дюмурье их покинул. Вернувшись во Францию, он подал королю совет отказаться вовсе от поляков: не посылать им ни денег, ни оружия, не жертвовать напрасно французской кровью.

Из-под Ландскроны Суворов погнался за Пулавским, который, не участвуя в битве, надеялся теперь пробраться в Литву. Суворов разбил его под Замостьем и погнал казаками дальше, к Люблину. Без артиллерии, с остатками разбитого отряда, Пулавский видел, что ему далеко не уйти, и придумал такой маневр: он оставил против русских арьергарды, а сам повернул вправо, обошел Суворова и, выйдя у него в тылу, поспешил к Ландскрон. Суворов похвалил искусство партизана; даже послал ему на память небольшую фарфоровую табакерку. В ту пору наш отряд прошел в 17 суток 700 верст беспрестанным боем: на двое суток приходился один бой. «Это еще ничего, – говорил Суворов, – римляне двинулись шибче!»

Как уже раньше было сказано, Россия вела одновременно две войны: с Польшей и Турцией. В то время, как 22 тысячи казаков бились за Дунаем с турками и крымчанами, несколько полков находились на Кубани, а все остальные, еще способные к службе, должны охранять верховые городки от пугачевских шаек. Конец 1773 и начало 1774 годов были самими тяжкими для донцов. Дон в ту пору обезлюдел: в опустелых станицах бродили лишь древние старцы, да охали израненные в боях казаки; многочисленные табуны лошадей паслись под присмотром малолеток. Некому было ни косить, ни пахать. Сиротливо глядели поля, где травы усыхали от зноя, а густые посевы безжалостно топтали кони и скот.

Некогда смертельная борьба с кубанскими татарами, как будто, притихла. Реже и реже они нападали на казачьи городки; если и случались схватки, то в глубине задонских степей – на реках Маныче, Кагальинке, Еи и других, да и то в редкость. С этой стороны казакам полегчало, как вдруг появились у них по соседству непрошенные гости. В разгар турецкой войны 4 ногайские орды, кочевавшие в Бессарабии, присягнули на подданство Русской державе. Их поселили на правой стороне Кубани, и сидели они смирно, пока крымский хан Девлет-Гирей не стал их возмущать. По его наущению три ногайские орды вызвались идти на Дон разорять беззащитные городки, а одна, именно Джамбулацкая, не согласилась, осталась нам верной. Тогда хан выслал против нее своего наместника, калгу, а вслед за ним двинулся из Тамани и сам, со всей ордой.

Стоявшие в Джамбулацкой орде полковники Бухвостов и Ларионов – один с гусарами, другой с казаками – бросились навстречу калге и разнесли его скопище после схватки на реке Еи. Хан остановился, стал выжидать случай. Вскоре после того узнает он, что с речки Калалы должен выступить большой транспорт, под прикрытием лишь двух донских полков – Платова и того же Ларионова. Хан призвал на помощь некрасовцев, пригласил многих городских князей, так что силы его почти удвоились. Он расположил их в скрытом месте, возле дороги.

Медленно поднимался с ночлега большой транспорт, состоявший из множества повозок и арб. Тут находились и больные, перевозился казенный провиант, имущество переселенцев; ногайцы, пользуясь прикрытием, перегоняли тысячи овец, верблюдов. Уже кавказское солнце начинало припекать; облако густой пыли скрывало передние повозки, ушедшие вперед. Казачьи разъезды шныряли по степи, зорко глядели вдаль и в то же время осматривали каждый кустик, попутный овражек. Вдруг, они натыкаются на целую орду, скрытую в глубоких балках реки Калалы. Первой думкой казаков было спасать свои души, но Платов их сдержал. Он надеялся устоять, пока не подадут помощи. Будущий атаман казачьего войска не растерялся, приказывал дельно, толково, внушительно. Казаки живо построили табор, навалили на земляной вал кулей и сели в осаду, а в то же время двое самых доброконных были вызваны оповестить Бухвостова. Перекрестились они и стрелой вынеслись из табора; но на глазах казаков один свалился, сраженный меткой пулей, другой скрылся в пыли. Было 8 часов утра, когда татары и горские князьки обступили со всех сторон неподвижный табор. Вот развернулось большое ханское знамя, и орда приветствовала его оглушающим криком. От одного этого крика могла застынуть в жилах кровь. Испуганные зверьки запрятались в свои норки; встрепенулись степные птицы, замолкли вверху жаворонки. По ханскому знаку загрохотал большой барабан; татары, на половину спешившись, пошли на приступ. Между цветными куртками и белыми чалмами красовались в бранных доспехах рыцарей князья Ка-барды, окруженные конными толпами послушных джигитов. Лихие наездники выносились вперед, гарцевали, спускали стрелы и снова скрывались, их сменяли другие, более смелые, которые кружились у самых окопов. Табор молчал, как могила. И только, когда забелели оскаленные зубы крымских разбойников, раздался первый дружный залп из пушек. Заметались ордынцы, многие в испуге повернули назад, другие с остервенением лезли вперед; князья Кабарды пришпорили коней. Казаки, еще мало выдержавши, выпалили из ружей, после чего схватились за пистолеты. Они били на выбор: ни одна пуля не пропала даром. Самые отважные уже стояли на валу, и, кружа саблями, кричали: «Вот неверные! Истребим же их, храбрые джигиты!». Она напрасно взывали: все остальное воинство удирало в степь. Переколовши храбрецов, защитники свободно вздохнули, но не надолго. Опять забил барабан, опять татары собрались и повалили на приступ. Семь раз они ходили и семь раз возвращались, с угрозами, с проклятиями. Многие не только побывали на валах, но успевали врубиться между повозок, где прокладывали путь своими кривыми и острыми как бритва саблями. Тогда, покинув на валах ружья, казаки брались за пики и травили этих «батырей», как зверей по клеткам. Вокруг земляного вала сам собой вырос другой вал, живой, где люди и кони, перемешавшись, копошились, ерзали, издавали крики, раздиравшие душу. Но и казаки ослабели, не хватало больше мочи: уже сабли притупились, руки опускались. Находило раздумье: не лучше ли сдаться? Раньше ли, позже ли, а татары осилят, потому их видимо-невидимо! Только будущий атаман хранил надежду и не терял обычной бодрости. Обходя казаков, он повторял: «Понадейтесь, станичники, на Бога; Он нас, православных, не оставит!