Казаки. Донцы, уральцы, кубанцы, терцы. Очерки из истории стародавнего казацкого быта в общедоступном изложении

Пластуны

Теперешние пластуны, может быть, и не знают, с каких времен повелась их служба и самое звание. Еще запорожцы в днепровских камышах залегали пластом, высматривая подолгу то татарский чамбул, то неприятельский разъезд. В числе 40 куреней значился Пластунский курень, товарищество которого исполняло, вероятно, эту трудную и опасную службу. На Кубани пластуны явились главнейшими стражами Кордонной Линии.

Они были разбросаны по всем постам особыми партиями и всегда держались на самых передовых притонах, батареях, где имелись сигнальные пушки. Когда неприятель наступал слишком быстро и в больших силах, пластуны палили «на гасло», на тревогу. Подражая походке и голосу разных зверей, они умели подходить и выть по-волчьи, кричать оленем, филином, либо дикой козой, петь петухом, и по этим сигналам подавали друг другу вести, собирались в партии.

От прочих казаков пластуны отличались как по виду, так и по одежде, даже в походке. Ходили неуклюже, переваливаясь, как бы нехотя; из-под нависших бровей глаза глядят сурово, лицо совсем бронзовое от загара и ветров; черкеска на пластуне истрепанная, вся в заплатах; папаха порыжелая, вытертая, хотя всегда заломленная на затылок; чевяки из кожи дикого кабана, щетиной наружу. Таков был старый пластун на Кубани, под Севастополем, на берегах Дуная.

За плечами у него сухарная сумка, в руках добрый штуцер с тесаком, на поясе разная мелочь: пороховница, пулечница, отвертка, шило, иногда котелок, иногда балалайка или скрипка. Кроме забавы, скрипка выручала зачастую из беды. Пластун Омелько Вернигора, будучи на льготе, ходил часто на охоту за Кубань. После удачной охоты он захаживал в мирные аулы и потешал молодежь игрой на скрипке, за что его угощали и подчас ссужали арбой перевезти за Кубань убитого кабана.

Особенно его жаловали девушки и «баранчуки»; если он долго не возвращался, начинали по нем скучать. Охота за Кубанью была в ту пору делом опасным, требовала большой оглядки. И Омельке не раз случалось в своих дальних поисках встречаться в одиночку с немирными. Эти встречи долго сходили ему с рук: он не прятался, а черкесы делали вид, будто его не замечают. Наконец, выпала Омельке и недобрая встреча: шапсуги подстрелили его в ногу и накрыли лежачего. Затем, известное дело, засадили в яму. Сидит подстреленный пластун, думает свою думушку. Он давно бы выбрался на свет Божий, да нога болит, подстрелена. Как только дошла об этом весть в мирные аулы, черкешенки взялись за дело так горячо, что скоро пластун был выкраден их же молодежью. Такие случаи считались на Кубани делом обычным.

Был еще пластун Строкач, которого знало все Черноморье, да не только Черноморье, все черкесы его знали. Тоже ходил на охоту, только, Бог его знает, почему-то излюбил черкесские камыши; когда же вернется, бывало, домой, соседи замечают у него то новую винтовку в серебре, то шашку с дамасским клинком или кинжал новый за поясом. Как-то он вернулся с пустыми руками, невеселый, товарищи пристали к нему и заставили его рассказать свое горе. «Забрался я, – говорит Стрекач – в черкесские плавни и вижу, что не туда попал, куда хотелось, ну, думаю, делать нечего, останусь. Только что хотел свернуть с битой дорожки в камыш, глядь: черкес бежит. Отскочил я шагов пять и схоронился в густом камыше. Сижу и думаю: что бы, например, сделал черкес, если бы на моем месте был? Пропустил бы он меня или убил? – Убил бы, думаю, а черкеску мою взял, и над телом моим наглумился… Так меня эта думка, знаете, рассердила, что взвел я курок и стрельнул. Напугать только хотел, а он в самом деле с коня хлопнулся; конь побежал в обратную. Хотел перехватить его – нет: шустрый такой, ушел. Он-то мне и напакостил!».

«Жалко, думаю, коня, а еще жальче черкеса: на чем он теперь поедет? Подбегаю к нему, хочу руку подать, а он не встает; зачерпнул воды – не хочет. Беда, думаю: что, тут делать? Распоясал я его – знаете, как они перетягиваются? – снял шашку, на себя повесил, не бросать же ее? Нет, не дышит, хоть ты что хочешь! Давай скорей снимать винтовку, пороховницу, кинжал; снял бурку, черкеску… Совсем, кажется, легко ему стало, а он не ворушится! Затащил я его в терновый куст, пошел сам дальше, и так мне его жалко. Надо, думаю, ему пару сыскать: что ему одному лежать? Он верно привык семейно жить. Прошел, этак с четверть версты, вижу, едут за мной человек 10 черкесов. Э, думаю, смерть моя пришла! Как приструнил я, как приструнил, так, я вам скажу, и лисица не догнала бы меня. А черкесы тоже, как припустят, как припустят, так в глазах и помутилось, душа замерла – не от страху, нет, ей Богу: от жалости, что один, скучно… Островок там есть, такой славный: кругом трясина и топь такая, что ни зимой, ни летом не проедешь. Шлепнул я в эту трясину по пояс, дальше, увяз по шею; карабкаюсь, что есть мочи, и выбрался на островок. Ну, думаю, слава тебе Господи! Теперь еще потягаюсь! Только что успел спрятаться за куст, и черкесы вскочили в плавню. Я схватил черкеску, что с убитого у меня невзначай осталась, раскинул ее сверху, а сам перескочил в другой куст, потом дальше… Один дурной и выстрелил в черкеску. Все туда бросились, думали, угорелые, что я убит. Накинул я тогда на куст бурку, прикрыл ее папахой, да вместо того, чтобы бежать дальше, разобрала меня охота потешить себя: как шарахнул в самую кучку, аж перья посыпались. Озлобились они здорово, кинулись к моему кусту: не тут-то было – я уже сидел за дальним. Однако по всем приметам, мне бы пропадать тут надо, всего оставалось камышом шагов 200, дальше чистая поляна, негде зацепиться. Думал, что они задержатся буркой: пока расчухают, я успею перебежать чистоту, а вышло совсем другое. Сколько-то черкесов бросились к кусту, а один прямо на меня с винтовкой в руках так и лезет, бестия, в самую гущину, без всякой опаски. Э, думаю, убить тебя не убью, а проучу, на всю жизнь будешь помнить: „А тю, дурний!“ – крикнул ему в ухо, сколько было силы. Как вскочит от меня черкес, как побежит, и винтовку свою выпустил… Я ее зараз прибрал: теперь у меня 2 заряда; черкесов же осталось только четверо: одного ранил, перепугал до смерти другого.

Стали черкесы смеяться над своим товарищем, что он с переляку (испугу) и винтовку бросил. Смеются, аж мне весело стало. „Ей, Иван, шалтан-болтай-гайда сарай!“ – кричат мне из-за кустов. „Чорта з-два, озвался я по-ихнему: еще кого-нибудь убью, а меня не пидстрелите, чортови дити!..“ Им хотелось взять меня живьем, потому чести больше; свои же могут засмеять, если узнают, что насели на одного… Передумал я это, что им стрелять не приходится, да как завихрил – в один дух перемахнул чистоту, даже сам себе удивился. Черкесы стреляли, да ничего: руки-то дрожат при скорости; кинулись догонять – не такие ноги, чтоб догнать пластуна! Вскочил я в камыш, взял вправо, влево, и лег под кочкой. А камыш там, знаете, какой? Как лес стоит, казак с пикой сховается! Послушаю – шолохтят невири: я опять прилягу, выжду, а как пройдут и полезу вслед за ними, так, чтобы не розниться от их шагов, да все в сторону, в сторону, то в одну, то в другую: двое суток вылазив, а по пиймали! Тильки дуже проголодайся. Спасибо, на кордони поив борщу, то стало легше…»

В последний набег закубанцев старый пластун, уже в чаще сотника, был послан с сотней таких же молодцов на ту сторону перехватить обратный путь. Среди бела дня они прокрались кустами и заняли опушку леса, но будучи замечены постовыми горцами, сидевшими на высоких деревьях, откуда те следили за движением своей партии. Набег оказался неудачен, остатки разбитой партии попали под выстрелы пластунов. Это было в 1802 году, а в Турецкую кампанию 1877–1878 годов, Строкач вызвался уже по охоте. Сказывают, что 80-летний старик жив и поныне – то рыбачит на Кубани, то вырезывает из дерева ложки и чарочки: это любимое занятие всех пластунов.

Если пластун и попадет в железный ошейник хеджрета, то недолго в нем будет сидеть, выкрутится. Да пользы от него хозяину мало. Что не спросят, один ответ: «не вмию», а на уме свое: как бы уйти! И непременно уйдет. Одного черноморца водили по всем горам: никто не хотел покупать, пока не догадались отпилить ему чуб. Это было вскоре после переселения. В более недавнее время прославился пластун Белозор. Он два раза бежал из плена, когда попался третий раз, его заковали в кандалы, а, продержав некоторое время в яме, заперли в саклю, прикованного при помощи ошейника железною цепью к столбу.

Полгода он провел в таком положении. На его счастье, три хозяина, которым он принадлежал, перессорились между собой, и один из них снял с пластуна свой ошейник. Пленнику полегчало и он стал теперь обдумывать свое бегство. Однажды джигиты уехали на охоту, оставив Белозора на попечение прислуги. Случай был подходящий, и пластун отлично им воспользовался. Он начал забавлять свою стражу шутливым рассказами, смешными выходками, потом пел песни, играл и, наконец, когда сняли, с него оковы, пустился в присядку. Это продолжалось с раннего утра до полуночи, караульщики так измаялись, что уснули как убитые; Белозор растянулся первым, по-видимому без чувств. Но как только все утихло, он разомкнул при помощи гвоздя свои оковы и полез через окошко, дверь-то была заперта снаружи. Окошечки в саклях маленькие, Белозор в нем и застрянь; была минута, что он не мог двинуться ни вперед, ни назад… Тут бедняга понатужился и уж вылез весь изорванный, исцарапанный до крови. Наступал рассвет, Белозор быстро сообразил, что ему далеко не уйти и бежал не к Кубани, как задумал раньше, а в горы, где скрывался несколько дней, пока не обшарили все плавни.

И в знойное лето, и в суровую зиму эти терпеливые люди идут безбоязненно навстречу всем бедам; чутко стерегут приближение врага, первые встречают его своими меткими выстрелами, первые приносят вести на посты. Повстречавшись с неприятелем, они никогда не дадут подавить себя многолюдством. Были промеры, что 5–6 пластунов несли на своих плечах целую партию: присядут за первым кустом, приложатся и ждут, грозя верной смертью. Горцы начнут оглядываться, нет ли засады, пускаются в обход, тогда бросаются в шашки – ан там торчат лишь папахи: пластунов и след простыл. Когда горцы пытались взять Крымское укрепление, что за Кубанью, они выслали сначала партию джигитов. Бабич, в свою очередь, отрядил 40 пластунов, чтоб их отогнать. Черкесы отвели их за несколько верст, потом сразу обнаружили свои силы: оказалось большое скопище, примерно от 2 до 3 тысяч; бόльшая его часть бросилась под укрепление, остальные окружили пластунов. Крыжановский был между ними за старшего. Он укрыл их под обрывом реченки, за большой колодой, после чего началось отсаживание. Ни силой, ни хитростью горцы не могли одолеть кучки пластунов: они били на выбор, не теряя ни одного заряда даром, не торопясь, метко, спокойно. Прошло более двух часов, пока укрепление отбилось и могло подать помощь героям той замечательной самообороны.

Пока не было за Кубанью наших укреплений, пластуны проникали в горы, сторожили неприятельские партии, следили за их передвижениями. При этом, скрывая свой собственный след, они то «задкуют», т. е. пятятся назад, или топчутся на месте; по следам же неприятеля узнают силу партии, когда она прошла и куда направит первый удар. В закубанских укреплениях пластуны проводили дни и ночи в поисках, оберегали наши пастбища, сенокосы, рубки дров и огороды. Нечаянные нападения стали делом невозможным. Когда начальство снабдило укрепления на случай штурма ручными гранатами, пластуны стали брать их с собой на поиски. В крайности, если не было иного спасения, они зажигали гранату, швыряли в нос шапсугам, а сами давай Бог ноги, с приговором: «Ну-те ж, ноги, та не лускайте!»