Казаки. Донцы, уральцы, кубанцы, терцы. Очерки из истории стародавнего казацкого быта в общедоступном изложении

Далеко от берегов остановились казаки шумным табором; посредине табора разбили кибитку. Из нее скоро вышел атаман и, по старинному обычаю, предложил бросить жребий, кому каким участком владеть. Билеты положили в шапку, прикрыли платком, после чего каждый казак подходил по очереди и вынимал жребий: какой номер, такой, значит, ему достался и участок. В минуту сделали во льду прорубь и воткнули туда сноп камыша. От этой точки вглубь моря провели по компасу две линии, или два «бакена», обозначив их вехами, – один правее, другой левее; по ним уж располагаются казаки, как кому выпало по жребию. В середине же, между бакенами, никто не может поставить свою сеть, потому что этим путем идет в Урал рыба. В бакенах тоже свой порядок: казаку положено ставить 50 сетей, офицеру 100, генералу 150. Здесь опасности нет, и снасть сохраняется в целости; на глуби же можно погибнуть в один час, в одну минуту. Чтобы собраться на глубь, казак должен обзавестись не менее, чем четырьмя лошадьми. В Гурьеве есть семейства, которые выезжают на 20–30 лошадях. Казаки едут верст за 60 от берега. Тут артели расстаются, каждая выбирает себе любое местечко, иные уезжают еще дальше. На избранном месте ставят «кошары» (войлочные кибитки), их окружают санями, к саням привязывают лошадей, укрытых попонами. И люди, и лошади одинаково приучены переносить все невзгоды среди пустынного моря, где гуляют-бушуют суровые ветры, кружатся снежные вихри, где небо и земля скрываются из глаз на многие дни. Лошади, вместо воды, довольствуются снегом или мелко-истолченным льдом. С утра до вечера промышленники ходят по рядам своих аханов, подтянутых под ледяной корой, и пересматривают, не запуталась ли где рыба. Если попадет, например, белуга в 20 или 25 пудов, то уж вытаскивают ее лошадью. Такие белуги, впрочем, теперь в редкость, а прежде попадались и в 50 пудов. Казаку, выехавшему на десяти лошадях, надо поймать 500 пудов рыбы, чтобы хорошо заработать.

Прошло 6 недель, как аханщики покинули свои дома. На вольных водах они рыбачили на глубине четырех сажен; дальше, по совету атамана, не заходили, но рыба ловилась тут плохо, в бакенах лучше. Они уже помышляли, выбрав аханы, ехать домой, как вдруг в половине февраля сильным южным ветром взломало лед, почти вплоть до устьев Урала; не успели еще аханщики опомниться, как ветер завернул от севера, и их разнесло, рассеяло по морю на льдинах. Более двухсот человек казаков и киргизов уплыли тогда от родных берегов. Это было в 1843 году. Ахнули гурьевцы, когда узнали об этом беспримерном относе. Не было семьи, где бы не тосковали по своим родичам. О помощи и думать нечего: дожди шли каждый день, лед на Урале совсем пропал; правда, у морского берега еще держался, но такой рыхлый, что по нему не ступить.

Аханщики бедовали ужасно. Вот плывет небольшая артель Затворникова, молодого казака 22-х лет, с ним 4 киргиза, 2 казачьих подростка да двое русских рабочих. Льдина им попалась тонкая и после двух недель до того искрошилась, так измельчала, что стала погружаться; аханщики стояли на ней по щиколотку в воде. В такой крайности Затворников столкнул 5 лошадей. Бедные животные не сразу утонули. Плавая возле льдины, они вскидывали на нее ноги и жалобно ржали. Затворников в сердцах схватив полено, стал бить своих лошадей по головам – и жалость, и злоба разом им овладели. Но это мало помогло: льдина час от часу исчезала, вешнее солнце уже в ту пору жарко пригревало. Затворников бодрился сам и ободрял своих горемычных товарищей, которые выли навзрыд или, припав к льдине, лежали точно мертвые; киргизы, сидя съежившись, по временам вздыхали, повторяя шепотом «Алла! Алла!».

Наступила ночь, 20-я по счету; хлеба оставалось всего 2 мешка. Когда рассвело, у Затворникова защемило на сердце; он почуял, что это последний день в его жизни: солнце выходило румяное, горячее; стаи птиц вились около исчезающей льдины; по временам ее окружали тюлени, глядевшие с завистью: им так хотелось погреться на солнышке. Кругом – чисто, как зеркало, ни льдинки, ни какой другой приметы; аханщиков несло в неведомую глубь. Затворников сдвинул все сани, связал их веревками, в надежде хоть сколько-нибудь продержаться на таком ненадежном плоту. Последний овес, какой еще оставался, он рассыпал и подпустил к нему лошадей, чтобы они насытились вдоволь перед концом жизни. Бедные твари понюхали овес, но есть не стали. Передернуло Затворникова. «Ну, думает, близко смерть… успеть бы покаяться?». Вдруг у него в глазах что-то мелькнуло, точно черное пятнышко; всматривается – оно все ближе, ближе… Наконец, он ясно различает трех людей и лошадь – тоже плывут на льдине. «Видно такие же горемыки!», – подумал Затворников, махнув в ту сторону рукой. Действительно, то был казак Курбетев, с мальчиком и киргизом. Судьба свела страдальцев и, к счастью Затворникова, потому что он сейчас же перешел на льдину Курбетева, которая была гораздо крепче. Мало этого, Курбетев сейчас же надоумил делать бурдюки. В несколько часов лошадей не стало: на место их явились бурдюки. Аханщики надули их воздухом, наподобие пузырей, потом подвязали их под сани, по 2 бурдюка на каждые. Едва успели сладить с этой работой, как льдина Курбетева изломалась на мелкие кусочки. Тогда аханщики расселись по саням, взялись за оглобли, за лошадиные лопатки, служившие им вместо весел, и повернули лицом в родимую сторону. По временам они выходили на встречные льдины, где отдыхали или пополняли бурдюки воздухом, после чего снова садились на свои плоты! Однажды навстречу им попалась льдина, на которой стояли сани с привязанной лошадью. Аханщики, придержавши льдину, хотели было снять их, но к удивлению своему увидели, что на дне саней сидит скрючившись человек, стиснув в окоченелых руках медную икону. Снявши с мертвеца шапку, в нем узнали казака Чирова, того самого, который кручинился, что позабыл образ Угодника. Застигнутый врасплох и отбитый от людей, старик, верно, умер с голоду. «Царство тебе небесное, добрый старик!» – сказали аханщики, перекрестивши труп. На их глазах льдина Чирова столкнулась с другой, немного побольше: сначала пошла ко дну лошадь, потом сани с покойником. Морская пучина скрыла их навеки.

Судьба артелей была разная. Блуждая по морю изо дня в день, то под дождем, то под жгучими лучами солнца, аханщики подавали о себе знаки. Днем они поднимали вверх шесты, на которых развевалась рогожа или кошма, а ночью делали маяки с огнем, для чего на самый конец шеста втыкали тюленью шкуру с жиром, немного пониже – пук зажженной мочалы. Жир таял и каплями падал на мочалу, отчего последняя еще больше разгоралась, но горела плавно, медленно, все равно как светильня. От нечего делать, аханщики били на льдинах тюленей, заготовляли бурдюки, весла; остальное время лежали по своим кошарам или выглядывали астраханцев. Эти добрые люди уже не раз выручали из беды казаков, свозили их на своих промысловых судах или в Астрахань, или в Гурьев, смотря куда ближе.

Еще пять дней плавала артель Затворникова и Курбетева. Ветер кружил по морю их утлые плоты, мало повинующиеся жалкому подобию весел. Наконец, на шестой день наши аханщики повстречали судно тюленьих промышленников. Астраханцы немедленно доставили их в Гурьев. «Слава Богу» – говорили обрадованные гурьевцы, – уж коли Затворников выплелся, так другие и подавно должны выехать».