Статьи и письма 1934–1943

Любовь к религиозным практикам

Любовь к институциональной религии, хотя имя Божие в ней по необходимости присутствует, однако сама по себе не может называться явной любовью к Богу; она есть пока еще неявная любовь. Ибо она не заключает в себе прямого, непосредственного контакта с Богом. Бог присутствует в религиозных практиках, когда они совершаются чисто, таким же образом, как и в ближнем, как и в красоте мира, но не в большей степени.

Формы, которые принимает в душе любовь к религии, очень различаются, в зависимости от жизненных обстоятельств. Бывают обстоятельства, которые мешают тому, чтобы такая любовь хотя бы возникла, или убивают ее прежде, чем она могла бы набрать достаточно силы. Некоторые люди в несчастье, сами не желая того, впадают в ненависть и презрение к религии оттого, что жестокость, чванство или корыстолюбие кого-то из ее служителей заставили их страдать. Другие с самого детства воспитывались в среде, проникнутой антирелигиозным духом. Следует полагать, что в таких случаях, чтобы возвести душу на любую высоту, по милосердию Божию, будет достаточно любви к ближнему и любви к красоте мира, если эти качества развиты до определенной степени силы и чистоты.

Обычно любовь к институциональной религии имеет своим объектом религию, которая господствует в той стране или в той среде, где человек вырос. Именно о ней, в силу привычки, всякий человек вспоминает в первую очередь, каждый раз, когда думает о служении Богу.

Сила религиозных практик может быть показана во всей полноте на примере буддийского предания относительно повторения имени Господа. Это предание говорит о том, что Будда обещал вознести к себе, в Страну чистоты, всех, кто будет повторять его имя с желанием получить через него спасение; и что по причине этого обещания повторение имени Господа имеет реальную силу преобразить душу.

Религия есть не что иное, как это обещание Бога. Любая религиозная практика, любой обряд, любая литургия – все это суть формы повторения имени Господа, и они в принципе должны иметь одну силу: спасти каждого, кто совершает их с желанием спастись.

Все религии произносят на своих языках имя Господа. Чаще всего для человека лучше именовать Господа на своем родном языке, нежели на чужом. За редкими исключениями, душа не способна полностью излиться в тот момент, когда вынуждена делать даже малое усилие в поиске слов неродного языка, хотя бы и хорошо ей известного.

Писатель, чей родной язык беден, мало удобен и мало распространен в мире, имеет очень сильное искушение перейти на другой язык. Случаи блестящего успеха в этом роде известны (Джозеф Конрад), но очень редки. Кроме исключительных случаев, такие перемены болезненны, они понижают уровень мысли и стиля. В чужом языке писатель остается посредственным и скованным.

Перемена религии для души – то же, что перемена языка для писателя. Это правда, что религии не в равной степени приспособлены к правильному повторению имени Господа. Некоторые из них, несомненно, представляют собой весьма несовершенные средства для этого. Так, например, религия Израиля должна была быть поистине очень несовершенным средством, если в ней стало возможным распятие Христа. Римская религия, может быть, вообще не заслуживала права называться религией99.

Но в целом установить иерархию религий дело трудное, почти невозможное, может быть, вообще невозможное. Ибо каждая религия познается изнутри. Католики говорят это о католицизме, но это верно для любой религии. Религия – это пища. Трудно оценить на глаз вкус и питательную ценность пищи, которую мы никогда не пробовали.

Сравнение религий в некоторой мере возможно только с помощью чудесной добродетели – сочувствия. Познавать людей до некоторой степени возможно, если, наблюдая их со стороны, мы в то же самое время переносим в них свою собственную душу силою сочувствия. Так и изучение разных религий приводит к познанию только в том случае, если мы посредством веры на время переносим себя в самую глубину того, что изучаем. Веры в самом сильном смысле этого слова.

Этого почти никогда не достигают. Ибо одни вообще не имеют никакой веры; другие имеют веру только в одну религию, а остальные в их глазах достойны внимания не больше, чем какая-нибудь раковина причудливой формы. А некоторые считают себя способными к беспристрастной оценке, потому что имеют блуждающую религиозность, которую им все равно куда обратить. Однако, напротив, следует относиться со всем вниманием, со всей верой, со всей любовью к одной определенной религии, чтобы быть способным рассуждать о любой другой религии на самом высоком уровне внимания, веры и любви, который в ее отношении возможен. Подобно тому, как только люди, способные на крепкую дружбу, – не другие! – могут от всего сердца интересоваться участью и кого-то незнакомого.

В каждой области жизни только та любовь реальна, что направлена на какой-то определенный объект; она становится всеобщей, не переставая быть реальной, только по принципу аналогии и переноса.

Заметим, к слову, что познание сути аналогии и переноса – познание, подготовку к которому дают математика, другие естественные науки и философия, – таким образом, напрямую связано с любовью.

Сегодня в Европе, а возможно и в мире, сравнительное познание религий стоит почти на нуле100. Нет и понятия о возможности такого познания. Если даже не говорить о предубеждениях, ставящих нам здесь препятствия, достичь даже предварительной готовности к этому познанию дело весьма трудное. Среди множества форм религиозной жизни существуют, как частичная компенсация видимых расхождений, определенные скрытые эвиваленты, которые может уловить лишь самое острое различение. Каждая религия есть своеобразное сочетание явных и скрытых истин; то, что явно выражено в одной, в скрытой форме присутствует в другой. Неявно выраженная причастность к какой-либо истине может иметь ту же силу, как и явная, а подчас и гораздо бóльшую. Только Тот, кто «знает тайны сердца»101, – знает и тайну различных форм веры. И, чтó бы об этом ни говорили, Бог не открыл нам эту тайну.

Если человек рожден в определенной религии, не слишком непригодной для призывания имени Господа, если он любит эту родную религию верно направленной и чистой любовью, – трудно представить себе законную причину ее оставить, прежде чем прямой контакт с Богом подчинит душу самόй Божественной воле. Помимо этого контакта, перемена может быть оправдана разве что по послушанию. История показывает, что на самом деле это имеет место редко. Чаще всего – может быть, даже всегда – душа, поднявшаяся на бóльшую духовную высоту, бывает утверждена в любви к той традиции, которая послужила для нее лестницей.

Если родная религия слишком несовершенна, если в родной среде человека она практикуется в слишком поврежденной форме, или же если обстоятельства помешали родиться любви к этой религии либо убили эту любовь, – принятие другой религии бывает оправдано. Оправдано – и для некоторых даже необходимо; но, без сомнения, не для всех. Это же относится и к тем, кто воспитан вне всякой практической религиозности.

Во всех других случаях перемена религии есть крайне тяжелое решение; и еще гораздо тяжелее – побудить другого сделать это. И еще бесконечно тяжелее – производить это силою власти в завоеванных странах.

Однако, несмотря на религиозные разделения, существующие на землях Европы и Америки, можно полагать, что – прямо или косвенно, в близкой или в дальней исторической перспективе – католическая религия является родной духовной средой для всех людей белой расы102.

Сила религиозных практик состоит в действенности контакта с тем, что совершенно чисто, ради разрушения зла. В этом мире ничто не является совершенно чистым, кроме всеобщей красоты мироздания, прочувствовать которую непосредственно не в наших силах до тех пор, пока мы не продвинемся в значительной степени к совершенству. Однако во всей полноте эта красота не заключена в чем-либо чувственном, хотя в некотором смысле она воспринимается чувствами.

Вещи, относящиеся к религии, суть вещи ощутимые, определенные, находящиеся в этом мире, – но при этом совершенно чистые. Они чисты не по образу своего собственного существования. Церковь может быть безобразной, пение фальшивым, священник порочным, а молящиеся рассеянными. В некотором смысле все это совершенно неважно. Это как если геометр, чтобы продемонстрировать правильное доказательство, начертит мелом на доске схему, где линии будут кривыми, а окружности продолговатыми. Вещи, относящиеся к религии, чисты по праву, теоретически, по допущению, по определению, по соглашению. Таким образом, их чистота безусловна. Никакая скверна не может ее коснуться. Поэтому она совершенна. Но совершенна не на манер лошади Роланда, которая, при всех мыслимых достоинствах, имела лишь то неудобство, что не существовала103. Человеческие условности бездейственны, – разве что если с ними соединяются мотивы, которые побуждали бы людей их соблюдать. Сами по себе они просто абстракции; они нереальны и ничего не делают. Но условность, которая делает чистыми религиозные предметы, закреплена самим Богом. Поэтому эта условность действенная, эта условность заключает в себе силу, которая сама по себе нечто производит. Эта чистота бесспорна, совершенна и в то же время реальна.

Такова фактическая истина, которую нельзя доказать. Ее можно проверить только экспериментально.

Фактически чистота религиозных вещей почти повсюду, когда нет недостатка в вере и любви, выражается в форме красоты. Так, например, удивительно красивы слова литургии, а более всего совершенна молитва, которую ради нас изрекли уста самого Господа. Так же удивительно прекрасны и романская архитектура, и григорианский хорал.

Но в самом центре этого находится нечто полностью лишенное красоты, не выражающее чистоту внешне, нечто, почитаемое исключительно в силу условности. Так и должно быть. Архитектура, песнопения, язык, – даже слова, которые мы соединяем с Христом, – все это есть нечто иное, чем абсолютная чистота. Абсолютная чистота в этом мире, представляющаяся нашим земным чувствам в виде определенной вещи, может быть только условностью, которая есть условность, и ничто другое. Эта условность, занимающая центральное место, есть Евхаристия.

Ее сила основывается на абсурдности догмата о реальном присутствии. Кроме столь трогательного символизма пищи, в кусочке хлеба нет ничего, что могло бы возвысить обращенную к Богу мысль. Таким образом, условный характер божественного присутствия здесь очевиден. Христос может присутствовать в таком предмете только в силу условности. И именно вследствие этого Он может присутствовать здесь совершенным образом. Бог может присутствовать в этом мире не иначе как втайне. Он присутствует в Евхаристии поистине таинственно – потому что ни одна часть нашего мышления не посвящена в эту тайну. Поэтому Его присутствие полно.

Никого не удивляет, что расчеты с применением идеальных прямых и идеальных окружностей, не существующих в природе, успешно применяются в технике, хотя это лишь наше допущение. Реальность божественного присутствия в Евхаристии более удивительна, но является допущением не в большей степени.