Статьи и письма 1934–1943

2

<Марсель, 19 января 1942 года>

Дорогой отец,

Вот постскриптум к письму, о котором я говорила Вам, что оно является временным решением. Надеюсь, он будет единственным, ибо я опасаюсь Вам наскучить. Но если и так, отнесите это на свой счет. Ведь не моя вина, что я считаю себя обязанной давать Вам отчет в своих мыслях.

Препятствия интеллектуального порядка, которые до последнего времени удерживали меня на пороге Церкви, могут, в крайнем случае, считаться преодоленными, с тех пор как Вы не отказываетесь принимать меня такой, какая я есть. Однако препятствия остаются.

С учетом всех обстоятельств, я думаю, они сводятся к следующему. То, что внушает мне страх, это Церковь как социальный институт. Не только из-за пятен позора, которые на ней, но и потому, что, помимо других своих свойств, она еще и социальна. Не то чтобы я по характеру была большой индивидуалисткой. Я опасаюсь по причине противоположной. Во мне слишком силен стадный инстинкт. По своей природе я чрезвычайно, избыточно подвержена влияниям со стороны коллектива. Я знаю, что если бы сейчас передо мной двадцать молодых немцев распевали хором нацистские гимны, то какая-то часть моей души немедленно бы стала фашисткой. В этом моя большая слабость. Но так я устроена. Я уверена, что борьба с естественными склонностями ни к чему не приводит. Надо совершить насилие над собой, чтобы действовать так, будто их нет, в обстоятельствах, в которых долг этого властно требует. А в обычном течении жизни надо хорошо их знать, отдавать себе отчет в своей слабости и стараться найти ей доброе применение, потому что все наши слабости могут быть использованы во благо.

Я боюсь того церковного патриотизма, который существует среди католиков. Я понимаю патриотизм как чувство, относящееся исключительно к нашей земной родине. Я боюсь этим заразиться. Не потому, что мне кажется, будто Церковь недостойна вдохновлять на патриотизм. Но потому, что я не хочу для себя никаких переживаний из этой области. Слово «хочу» недостаточно точно. Я знаю, я глубоко уверена, что любое чувство подобного рода пагубно для меня.

Святые одобряли Крестовые походы, инквизицию. Я не могу не думать, что они ошибались. Я не могу отвергать свет разума. Если я думаю, что в какой-то точке я вижу лучше, чем они, будучи настолько ниже их, то я должна признать, что в этой точке они были ослеплены чем-то очень мощным. Это «что-то» – Церковь как социальный институт. Если социальный аспект Церкви причинил вред святым, что говорить обо мне, так сильно подверженной влиянию общества и бесконечно более слабой, чем они?

Никогда не было сказано или написано ничего, что шло бы так далеко, как слова дьявола о царствах мира сего в Евангелии от Луки. «Тебе дам власть и славу их, потому что мне предана она, и я, кому хочу, даю ее»5. Из этого следует, что социальное – это область дьявола. Плоть заставляет говорить «я», дьявол заставляет говорить «мы», или же, как диктаторы, «я» от имени коллектива. И, соответственно своей миссии, он фабрикует подделку, эрзац божественного.

Под социальным я подразумеваю не гражданские, а коллективные чувства.

Я хорошо знаю, что быть в том числе и социальным институтом для Церкви неизбежно. Без этого ее бы не существовало. Но насколько она социальна, настолько она принадлежит Князю мира сего. А поскольку она еще и сосуд сохранения и передачи истины, в ней заключена чрезвычайная опасность для тех кто, как я, слишком подвержен влиянию коллектива. Ведь самое чистое и самое скверное, если оно сходно по виду и перепутано под одними и теми же словами, составляет почти неразделимую смесь.

Существует католическая среда, готовая горячо принять любого, кто бы в нее ни вошел. Однако я не хочу быть принятой в среду, жить в среде, говорить «мы» и быть частью этого «мы», обретать себя в человеческом множестве, каково бы оно ни было. Говоря, что я не хочу, я выражаюсь неточно, ибо я этого, наоборот, хотела бы. Ведь это же прелестно. Но я чувствую, что мне это не разрешено. Я чувствую, что мне необходимо, мне предписано быть одной, чужой по отношению к абсолютно любой человеческой среде.

Это кажется противоречащим тому, что я писала Вам о потребности смешаться с человеческой массой, через которую я прохожу, исчезнуть в ней. Но в действительности это одна и та же мысль. Раствориться – не значит стать частью. И возможность смешаться со всеми подразумевает, что я не стану частью никого.

Не знаю, удалось ли мне донести до Вас эти почти невыразимые вещи.

Эти рассуждения касаются мира сего и кажутся ничтожными, если перевести взгляд на сверхъестественный характер таинств. Но я как раз и боюсь в себе нечистой смеси сверхъестественного со злом.

Голод относится к пище, разумеется, менее полно, но так же реально, как и к акту ее поедания.

Пожалуй, не исключено, что для существа, имеющего такие природные склонности, такой темперамент, такое прошлое, такое призвание и т. д., желание и лишение таинств могут дать более чистый контакт, чем участие в них.

Я совсем не знаю, так это для меня или нет. Я хорошо понимаю, что это было бы чем-то исключительным. А допускать, что ты являешься исключением, кажется мне безумно самонадеянным. Однако исключительный характер может происходить не только из превосходства, но и из неполноценности. Думаю, это как раз мой случай.

В любом случае, как я вам уже говорила, в настоящее время я ни в коем случае не считаю себя способной к подлинному контакту с таинствами, но только к предчувствию, что такой контакт возможен. Тем более я не могу поистине знать, какой способ взаимодействия с ними мне подходит.

Иногда я испытываю искушение всецело предаться Вам и попросить Вас решить за меня. Но в конечном счете не могу. У меня нет на это права.

Я полагаю, что в очень важных вещах нельзя перескакивать через препятствия. Надо смотреть на них пристально, долго, пока они не исчезнут, в том случае, если их природа иллюзорна. То, что я называю препятствием, это не разновидность инертности, которую надо преодолевать на каждом шагу, двигаясь к добру. У меня есть опыт этой инертности. Препятствия – совсем другое. Если мы хотим перепрыгнуть через них, пока они не исчезли, мы рискуем столкнуться с чем-то вроде феномена компенсации. Думаю, что именно это говорит Евангелие о человеке, из которого вышел один злой дух, а взамен пришло семеро.

Одна простая мысль, что если я буду крещена при неподходящих условиях, то потом могу, пусть на мгновение, испытать внутреннее движение сожаления, – эта мысль приводит меня в ужас. Даже если бы я была уверена, что крещение – непременное условие моего спасения, я бы не хотела так рисковать. Я бы выбрала воздержаться от крещения, пока не буду убеждена, что избавлена от опасности этого риска. Такую уверенность обретают только тогда, когда думают, что поступают по послушанию. Одно лишь послушание неуязвимо для времени.

Если бы мое вечное спасение лежало передо мной на столе и мне достаточно было протянуть руку, чтобы обрести его, я не сделала бы этого до тех пор, пока не осознала, что получила соответствующее повеление. По крайней мере, мне хочется так думать. И если бы вместо моего это было спасение всех человеческих существ, прошлых, нынешних и грядущих, я знаю, что следовало бы поступить так же. В последнем случае мне было бы трудно решать. Но если бы дело касалось только меня, мне кажется, я почти не испытала бы затруднений. Потому что я не желаю ничего, кроме послушания в полноте, то есть вплоть до креста.

Однако я не имею права так говорить. Говоря так, я лгу. Потому что, если бы я этого желала, я бы этого достигла. На деле же я постоянно, день за днем медлю с исполнением обязанностей, кажущихся мне очевидными. Обязанностей, которые сами по себе просты и легко выполнимы и важны по своим возможным последствиям для других людей.

Но было бы слишком долго и неинтересно занимать Вас рассказом о моих пустяках. И без сомнения бесполезно. Кроме, разве что единственной пользы – предотвратить Вашу возможную ошибку на мой счет.

Примите уверения в моей самой глубокой признательности. Думаю, что Вы знаете, что это не просто формула вежливости.

Симона Вейль