Статьи и письма 1934–1943

Гитлеризм и немцы

Расистское предубеждение, которого эти люди, впрочем, и не скрывают, не дает им видеть абсолютно ясную истину: то, что напоминало гитлеровскую Германию две тысячи лет назад, это Рим. Между племенами, описанными у Цезаря и Тацита, и нынешними немцами нет никакого сходства. Его хотят найти в том факте, что эти племена были воинственны. Но это общее свойство всех примитивных народов – свободных и в той или иной степени кочевых. Гитлер и его подручные любят не войну; они любят господство и только и мечтают о мире – о таком мире, конечно, который был бы полностью подчинен их воле, – как мечтал об этом и Древний Рим.

Часто цитируют строки Цезаря: «Чем более опустошает известная община соседние земли и чем обширнее пустыни, ее окружающие, тем больше для нее славы. Истинная доблесть в глазах германцев в том и состоит, чтобы соседи, изгнанные из своих земель, уходили дальше и чтобы никто не осмеливался селиться поблизости от них; вместе с тем они полагают, что они будут находиться в большей безопасности, если будут устранять повод для страха перед неожиданными набегами».20 Перед нами обыкновение племен, высоко ставящих независимость и воинскую славу, но отнюдь не господство. Они прогоняли опасных соседей; Рим отнимал у них оружие и порабощал; при таком выборе кто не предпочел бы иметь соседями германцев?21 Тем более что в этих лесах, перемежающихся с возделанными участками, миграция не могла быть трагедией, кроме каких-то случайных обстоятельств.

У Тацита хорошо показано, откуда восприняли германцы этот вкус к войне. Он выработался оттого, что они презирали труд. Эта черта роднит их с испанцами, но не с современными немцами, чья способность к индустриальному соперничеству нашего времени коренится в их любви к упорному, методичному и сознательному труду. Они имеют, – пишет Тацит, – «рослые тела, способные только к кратковременному усилию; вместе с тем им не хватает терпения, чтобы упорно и напряженно трудиться. (…) И гораздо труднее убедить их распахать поле и ждать целый год урожая, чем склонить сразиться с врагом и претерпеть раны; больше того, по их представлениям, пόтом добывать то, что может быть приобретено кровью, – леность и малодушие. Когда они не ведут войн, то много охотятся, а еще больше проводят время в полнейшей праздности, предаваясь сну и чревоугодию, и самые храбрые и воинственные из них, не неся никаких обязанностей, препоручают заботы о жилище, домашнем хозяйстве и пашне женщинам, старикам и наиболее слабосильным из домочадцев, тогда как сами погрязают в бездействии, на своем примере показывая поразительную противоречивость природы, ибо те же люди так любят безделье и так ненавидят покой».22

При этом вкусе к войне некоторые из германцев заботились, однако, о справедливости, если верить Тациту. Пример – хавки, бывшие, правда, союзниками римлян. «Эти раскинувшиеся на столь непомерном пространстве земли хавки не просто занимают, но плотно заселяют; среди германцев это самый выдающийся народ, предпочитающий оберегать свое могущество, опираясь только на справедливость. Свободные от жадности и жестокости, невозмутимые и погруженные в собственные дела, они не затевают войн и никого не разоряют грабежом и разбоем. И первейшее доказательство их доблести и мощи – то, что, будучи сильнее других, они не пользуются этим для совершения несправедливостей».23

Сильнее всего поражает Тацита у германцев именно то, что более всего отдаляет их от современных им римских подданных и граждан, как и от немцев 1939 года: то, что они были свободными. «Но и цари не обладают у них безграничным и безраздельным могуществом, и вожди начальствуют над ними, скорее увлекая примером, чем властью; если они решительны, если выдаются достоинствами, если сражаются всегда впереди, они правят восхищением, которое вызывают. Впрочем, ни карать смертью, ни налагать оковы, ни даже подвергать бичеванию не дозволено никому, кроме жрецов, да и они делают это как бы не в наказание и не по распоряжению вождя, а якобы по повелению бога, который, как они верят, присутствует среди сражающихся».24 «О делах менее важных совещаются их старейшины, о более значительных – все; впрочем, старейшины заранее обсуждают и такие дела, решение которых принадлежит только народу. (…) Царь и старейшины выслушиваются в зависимости от их возраста, знатности, боевой славы, красноречия; они обладают скорее авторитетом, чтобы убеждать, чем властью приказывать».25 Здесь отсутствуют принудительно взимаемые подати. «У их общин существует обычай, чтобы каждый добровольно уделял вождям кое-что от своего скота и плодов земных, и это, принимаемое теми как дань уважения, служит также для удовлетворения их нужд».26 Даже рабы у них почти свободны. «Рабов они используют – впрочем, не так, как мы, для определенных работ по дому: каждый раб самостоятелен в своем жилище и своем очаге. Господин облагает его, как если б он был колоном, установленной мерой зерна, скота или одежд; только в этом и повинуется раб. (…) Сечь раба, наказывать его цепями или работой – дело редкое; случается, что кого-то из них убивают, не ради поддержания дисциплины и не из жестокости, но в порыве гнева, как убивают личного врага, с той разницей, что безнаказанно».27 «Господина от раба не отличает никакая утонченность воспитания; они растут среди того же скота, на той же голой земле, пока свободнорожденных не отделит возраст и не отличит доблесть».28

Было бы слишком долго выписывать те энергичные похвалы, которые делает Тацит нравам германцев, их целомудрию, их гостеприимству, их благородству. «Не дать крова любому из смертных у них считается нечестием… В праве на гостеприимство никто не делает разницы между знакомыми и незнакомыми. Если гость, уходя, попросит что-то, обычай велит ему это отдать; но и попросить у него что-то можно с такой же легкостью. Они любят подарки, но не требуют признательности за то, что дают, и не чувствуют себя обязанными за то, что получают».29

Самая характерная черта – черта, которая вовсе не дает признать в этих германцах предков Гитлера, но которую было обычным связывать с немцами до 1870 года, это простодушие, отсутствие лукавства. «О примирении врагов, заключении союзов, выборе вождей – словом, о решении вопросов войны и мира они чаще всего предпочитают совещаться среди пиров, так как никакой другой случай не открывает лучше душу для мыслей искренних и не разгорячает ее для мыслей крупных. (…) Так сохраняется возможность, предоставляемая и одним и другим моментом: они обсуждают дело, когда не способны притворяться, и решают его, когда ничто не вводит их в заблуждение».30

Правда, Цезарь подчас обвиняет германцев в вероломстве; но его собственное свидетельство, даже если верить всему, что он говорит, вполне показывает, с чьей стороны исходило вероломство.

Когда одно германское племя, изгнанное со своей территории, перешло через Рейн в поисках нового места поселения, Цезарь выступил ему навстречу. К нему пришли посланцы этого племени, которые сказали, что оно готово поселиться там, где он пожелает. Цезарь указал им на другое германское племя, союзное римлянам, которое могло бы их принять. Он не хотел позволять им селиться в Галлии, потому что, как признает сам, галлы, находившие тиранию германцев предпочтительнее тирании римлян, были бы слишком расположены принять их и призвать еще и других. Послы германцев тщетно просили Цезаря подождать, пока их народ примет решение. Он подошел уже совсем близко, когда германские посланники еще умоляли его дать им остановиться или, по крайней мере, предоставить три дня перемирия, в течение которых они могли бы убедиться, что назначенный Цезарем народ действительно согласился их принять; в этом случае они пообещали отправиться туда. Цезарь согласился на перемирие, хотя и неохотно; потому что, если ему верить, он ошибочно или верно полагал, что они просят его только для того, чтобы выгадать время для подхода части своей конницы, находившейся в то время на другой стороне Мааса. Он сказал им, чтобы они пришли к нему завтра в сколь возможно большем количестве. Когда римская конница, которой Цезарь позволил продолжить движение вперед, подошла в поле видимости германской конницы, германцы бросились на нее и в количестве восьмисот человек обратили в бегство пять тысяч конников Цезаря.

Очевидно, что, поскольку германцы так упрашивали о перемирии и так в нем нуждались, столкновение было случайностью, вызванной или задержкой с передачей приказов (поскольку германские посланники покинули Цезаря лишь незадолго перед этим), или недисциплинированностью германцев и провокационным приближением римской кавалерии. Цезарь решил не соблюдать перемирия; однако дождался следующего дня и принял представительную депутацию, которая включала всех вождей и старейшин, пришедших извиниться за инцидент. Цезарь взял их под стражу и выступил против германцев, которых застал врасплох оставшимися без вождей и не ожидавшими ничего подобного. Женщины и дети бросились бежать; Цезарь послал за ними свою конницу, побежденную накануне, чтобы их перебить; зрелище этой бойни привело германцев в ужас. В конце концов они были истреблены все, все до последнего – мужчины, женщины и дети – кто железом, кто потонув в стремнинах Рейна, общим числом в четыреста тридцать тысяч31. У римлян не было ни одного убитого и совсем мало раненых. Сенат присудил Цезарю много почестей за этот подвиг, но Катон потребовал, чтобы в наказание за вероломство его, в соответствии с древним обычаем, отослали германцам закованным в кандалы. Цезарь воспользовался этой бойней, чтобы навести ужас на земли за Рейном, применяя это свойственное римлянам и вновь обретенное в наши дни мастерство подчинения всех скорее посредством устрашения и престижа, чем действительной силы. Если кто и напоминает Гитлера варварством, преднамеренным вероломством, искусством провокации, умелым использованием коварства, так это Цезарь; несчастные же германцы в своей наивной непоследовательности похожи на все народы, незнакомые с дисциплиной, организацией и методичностью.

В тех считаных текстах, по которым мы знали о германцах двухтысячелетней давности, нет ничего, ровно ничего, что могло бы заставить поверить в злобный или опасный дух, который якобы сохраняла в веках германская раса. Что еще можно привести в защиту этого тезиса? Искать ли нам примеры жестокости и разрушений, совершенных во время так называемых великих варварских вторжений? Мы их там, без сомнения, сможем найти; но мы встретим и одного из самых безупречных исторических деятелей в лице первого короля готов, правившего Италией, Теодориха32. Хотя и ставился вопрос, имели ли готы чисто германское происхождение, никогда не возникало сомнений в том, чтобы числить их в ряду тевтонских племен, к тому же их язык является самой древней известной на сегодня формой немецкого языка. Трудно указать законного правителя, который бы правил более справедливо и более гуманно своим собственным народом, чем Теодорих страной, которую захватил; он не посягнул в ней ни на язык, ни на установления, ни на религию, ни на имущество населения, ни на что-либо другое. Об этом свидетельствуют не только сочинения его придворных писателей, но и сочинения Прокопия, секретаря византийского полководца, спустя недолгое время разгромившего италийских готов; он рассказывает, что Теодорих за время своего правления только однажды совершил несправедливое насилие и в печали от этого поступка почти сразу умер.33