Статьи и письма 1934–1943

2

4 августа 1943 г.

Вот и вернулись теплые дни, прерванные сильнейшими ливнями. Не очень надолго. Говорят, сентябрь здесь часто бывает сухим и солнечным; но слишком жарким он, вероятно, не будет. Ну а потом – «туманный Альбион», уже до весны.

Вечерами в парках устраиваются танцы на открытом воздухе. Бесшабашным девчонкам cockney охота всеми вечерами напролет гулять в parks и pubs вместе с boys, подцепленными по пути, к большому огорчению их матерей, которым теперь не затащить их в церковь. Девчонки уже не понимают, зачем туда ходить.

Пишу во множественном числе, а думаю, разумеется, в единственном. Здесь есть одна девчушка девятнадцати лет, свежая, здоровая, симпатичная и очень славная, которая приходит делать уборку9. Мы с ней немного болтаем, несмотря на разницу языка. Она часто рассказывает мне длинные истории, из которых мне не удается понять ни слова, а потом спрашивает, что я об этом думаю10. Я энергично поддакиваю, трепеща от мысли, какие ругательства или аморальные вещи, может быть, одобряю при этом! Впрочем, думаю, она не теряет до конца голову с этими ее boys, как и сама говорит. В свободное время, если boys ее не берут с собой, самое лучшее, что она может придумать, это пойти к парикмахеру. В голове нет и пары мыслей, а может, и одной. Семья соckney11 в чистом виде. Мать – чрезвычайно набожная методистка. Шестеро детей от девяти до девятнадцати лет, из которых двое мальчишек. Младшая, девяти лет, проводит в церкви (методистской) все воскресные дни, вместе с матерью, одна из всей семьи. Ей там очень нравится. Кажется, единственный человек в семье, который читает новости, это отец. Старшая дочь (моя знакомая) думает о войне только как о бомбах, которые могут упасть на нее. Абсолютно не разбирается в том, что происходит.

С большим удовольствием вношу поправку в неверную информацию, которую я передала. Здесь часто подают на третье самый простой компот из сушеных яблок, без всякой другой примеси, как и у нас.

Что касается коктейлей, их называют fruit fool12. Это сколько-то компота из сухофруктов, смешанного с порядочным количеством custard13 (химического), или желатина, или чего-то другого. Прелестное название, правда?

Но эти fools не похожи на шекспировских fools. Они лгут, притворяясь настоящими фруктовыми, тогда как у Шекспира дураки – единственные, кто говорит правду.

Когда я смотрела здесь «Короля Лира», то спрашивала себя, как же не разглядели за долгое время люди (в том числе я) их невыразимо трагический характер. Их трагизм заключается не в чем-то сентиментальном, что говорится о них порой, а вот в чем.

В этом мире только существа, павшие на самое дно униженности, далеко ниже нищих побирушек, лишенные не только общественного уважения, но рассматриваемые в качестве обделенных первым из человеческих достоинств, разумом, – только они на деле имеют возможность говорить правду. Все прочие лгут.

В «Лире» это просто поражает. Даже Кент и Корделия смягчают, приглушают, подслащивают, прикрывают правду, лавируют с нею всякий раз, когда ситуация не вынуждает или высказать ее без обиняков, или лгать напропалую.

Я не знаю, как обстоит с этим в других пьесах, которые я не видела и не перечитывала здесь (кроме «Twelfth Night»14). Darling Мим, если ты перечтешь хотя бы немного из Шекспира с этой мыслью, ты увидишь у него, я думаю, новые аспекты.

Крайний трагизм в том, что, поскольку эти дураки не имеют ни звания профессора, ни митры епископа, и никто не предупрежден заранее, что надо придавать какое-то значение их словам (все заранее уверены в противоположном, раз они дураки), – правды, выраженной в их словах, просто не слышат. Никто не понял за четыре века, что они говорят правду: не сатирические или юмористические «правды в глаза», но просто правду. Чистые истины, без примеси, светлые, глубокие, существенные.

Не в этом ли секрет и шутов Веласкеса? Печаль в их глазах – не от этой ли горечи: обладать истиной, иметь, ценою безмерной униженности, возможность ее высказать и не быть услышанными никем? (Кроме художника.) Стоило бы взглянуть на них заново с этим вопросом.

Дорогая Мим, ты чувствуешь сродство, глубинную аналогию между этими дураками (то, что узаконивает применение этого слова по моему адресу – или моих идей – обоими Андре15) и мной? Несмотря на Эколь нормаль, преподавательский диплом и похвалы моему «интеллекту»?

Вот и еще один ответ о том, «что я имею дать». Эколь нормаль и т. д. в моем случае только усиливают иронию.

Известно ведь, что большой ум часто парадоксален, а подчас и несколько сумасбродствует…

Эти похвалы и делают лишь, чтобы уйти от вопроса: «Правду она говорит или нет?» Репутация моего «интеллекта» практически равняется ярлыку дурака из тех дураков. Насколько милее было бы мне носить их ярлык…

С моего последнего письма вам (от 28 июля; если вы не получили его, сообщите мне телеграммой) у меня нет ничего нового по вашему предмету. Как и по моему собственному16.

[Далее следуют шесть старательно вымаранных строк.]

Возможно, Рапкин17 мог бы послать письмо, например, на имя Капитан18а (в Алжир), чтобы сообщить ему всё, что он думает об Андре со всех точек зрения? – Андре, как я предполагаю, в курсе, что ректором в Алжире теперь Ложье.

Как бы я хотела, чтобы Сильвия немного побыла у вас, с вами! Мим, я вас умоляю, защитите ее от привычки обмениваться улыбочками с теми, кто ею восхищается! Уверяю вас, ее характер уже начинает формироваться. Эта прелестная малышка может совершенно запросто превратиться в эгоистичное и бессердечное (и по-прежнему прелестное) создание. Думать об этом неприятно; но мы не должны просто наслаждаться ею. Подумайте об Андре. Он причиняет вред; но ведь и ему причинили вред19.

Горячо целую вас, darlings. Надейтесь, но с умеренностью. Будьте счастливы. Обнимаю вас обоих много-много раз.

Симона

P.S. В похвалах А<ндре> самое важное – после уверений в его совершенной лояльности – это сказать, что многие перворазрядные математики, как французские, так и иностранные, считают, что… и т. д., и что математическое творчество неотъемлемо от жизни всей западной науки. Я подключу к этому Ш<умана>20.