Статьи и письма 1934–1943

II. Гитлер и внешняя политика Древнего Рима

Аналогия между гитлеровской системой и Древним Римом настолько разительна, что можно подумать, будто за истекшие две тысячи лет только Гитлеру удалось стать по-настоящему верной копией римлян. Эта аналогия не вполне очевидна для нас лишь потому, что мы, можно сказать, и читать-то учились по Корнелию Непоту и его «De viris».34 Мы привыкли ставить себя на место римлян, даже когда они завоевывают Галлию; так что и сегодня, когда сами попали в аналогичную ситуацию, но роль Рима играет наш враг, мы по-прежнему не узнаем аналогии. Ибо нас ужасают лишь те завоевания, угрозе которых подвергаемся мы; но те, которые ведем мы сами, прекрасны и замечательны. К тому же мы знаем римскую историю не иначе как из уст самих римлян и подвластных им греков, принужденных, на свою беду, льстить хозяевам; таким образом, чтобы справедливо оценивать политику Рима, нам требуются постоянные критические усилия. Мы не располагаем версиями, которые могли бы предоставить карфагеняне, испанцы, галлы, германцы, бретонцы.

Римляне завоевали мир серьезностью, дисциплиной, организованностью, преемственностью в воззрениях и методах; верой в то, что они являются высшей расой и рождены повелевать; обдуманным, расчетливым, методичным – то одновременным, то попеременным – использованием самой неумолимой жестокости, холодного вероломства, лицемернейшей пропаганды; непоколебимой решимостью всегда жертвовать всем ради престижа, не поддаваясь ни чувству опасности, ни жалости, ни уважению к чему-либо человеческому; искусством растлевать страхом или усыплять надеждой души противников прежде порабощения их силой оружия; и, наконец, таким умелым применением грубейшей лжи, что им удалось провести даже потомков, и до сего дня они обманывают нас. Кто не узнает сегодня все эти черты?

Римляне научились манипулировать чувствами людей по собственному усмотрению. Так и становятся хозяевами мира. Всякая растущая власть вызывает вокруг себя различные чувства; если благодаря умению или удаче она вызывает такие чувства, которые дают ей возможность расти еще, она пойдет далеко. Народы и люди, жившие вдоль границ подвластных Риму территорий, испытывали попеременно, как и все смертные, то страх, то ужас, то гнев, то негодование, то надежду, то покой, то оцепенение; но в каждый момент они испытывали именно то, что было выгодно Риму, и это производилось искусством римлян. Для такого искусства нужно что-то вроде гениальности, но также и безграничная жестокость, которая не остановится ни перед чем.

Невозможно превзойти римлян в искусстве вероломства. Вероломство имеет два недостатка: оно вызывает негодование и делает невозможным доверие в будущем. Римляне сумели избежать и того и другого, так как бывали вероломны только тогда, когда могли ценой этого уничтожить свои жертвы. Таким образом, ни одна из этих жертв не была в состоянии упрекнуть их в недобросовестности. С другой стороны, те, кто видел это вероломство, были поражены страхом; поскольку ужас делает душу легковерной, само вероломство римлян вело не к уменьшению, а к увеличению у окрестных народов склонности им верить; люди охотно верят чему-либо, когда очень желают, чтобы это было правдой. В то же время римляне восхваляли свою собственную верность с заразительной убежденностью и чрезвычайно заботились о том, чтобы казаться обороняющимися, а не нападающими, соблюдающими договоры и соглашения, за исключением тех случаев, когда они могли безнаказанно наносить удары, а иногда даже и в этих случаях. Среди их обычаев был такой: когда мирный договор, заключенный одним из их консулов, казался им слишком умеренным, они возобновляли войну и отправляли этого консула нагим и закованным в цепи к врагам во искупление нарушенного договора; те, кто не знал этого обычая и доверял заключенному миру, получали в этом нагом теле лишь слабое утешение. Примеров вероломства и нарушения договоренностей в римской истории так много, что их слишком долго перечислять; общая их черта в том, что они рассчитаны и продуманы заранее. Таким-то образом римляне создали себе репутацию честно исполняющих договоры. Рец пишет, что, когда люди хладнокровно решаются сделать зло, они могут сохранять видимость, тогда как, если кто не хочет его делать и тем не менее позволяет его себе, он всегда вызывает скандал35. Римляне вполне применили этот принцип к нарушению данного слова, – тогда как другие народы, подобно карфагенянам, нарушавшие обещания из-за крайней нужды, ярости или отчаяния, прослыли вероломными даже у потомков, всегда глухих к голосу побежденных.

Самый яркий пример в этом роде показал Эмилий Павел36, который в один момент разграбил семьдесят городов и обратил их жителей в рабство, после того как пообещал этим городам безопасность и в соответствии с этим обещанием разместил в каждом вооруженный отряд. Сенат был автором этого обмана. История испанских войн по Аппиану37 полна случаев, когда римские полководцы нарушали слово, истребляли целые народы, после того как разоружали их, пообещав им свободу и жизнь, неожиданно нападали после заключения мира. Но самым ужасным последствием римского вероломства было несчастье Карфагена, когда целая цивилизация, бывшая, благодаря совместному влиянию Востока и Греции, по меньшей мере столь же блестящей, что и цивилизация латинская, была уничтожена навсегда и бесследно.

Сначала Карфагену посчастливилось, если можно так выразиться, потерпеть поражение от одного из очень немногих римлян, способного на проявление умеренности, а именно Сципиона Африканского Старшего38. Таким образом, Карфаген, потеряв все свое могущество, выжил, но ему пришлось заключить союз с Римом и дать обещание никогда не вступать в войну без разрешения римлян. В течение последующих пятидесяти лет нумидийцы непрестанно совершали грабительские набеги на земли Карфагена, который не осмеливался защищаться; и за тот же период времени Карфаген помог римлянам в трех войнах. Карфагенские посланники, упав ниц перед курией, с оливковыми ветвями мольбы в руках слезно умоляли Рим о защите, право на которую предоставлял им договор; Сенат упорно им ее не давал. Наконец, доведенный до края набегом нумидийцев, более угрожающим, чем прежние, Карфаген взялся за оружие, потерпел поражение, его войско было полностью разгромлено. В этот самый момент Рим и объявил Карфагену войну, сославшись на то, что карфагеняне вступили в войну помимо его согласия. Делегаты из Карфагена прибыли в Рим с мольбой о мире и, не имея возможности добиться его иначе, отдали себя на волю Сената. Он оставил карфагенянам их свободу, их законы, их территорию, пользование всей их частной и общественной собственностью при условии, что они в течение месяца пришлют в качестве заложников триста детей знати и исполнят все приказания консулов. Детей тут же прислали.

Консулы прибыли в Карфаген с военным флотом и армией и приказали передать им все без исключения оружие и орудия войны. Приказ был исполнен немедленно. Сенаторы, старейшины и жрецы Карфагена явились к консулам перед строем римского войска. Следующая сцена, рассказанная Аппианом, полна трагизма, достойного Шекспира, но еще сильнее напоминает то, что рассказывалось о ночи, которую провел Гаха39 в ставке Гитлера.

Один из консулов объявил стоящим перед ним карфагенянам, что все их сограждане должны очистить прибрежную полосу и покинуть город, который будет полностью разрушен. «Когда он еще говорил, они с криком стали поднимать руки к небу и призывали богов как свидетелей совершенного над ними обмана; много горьких поношений высказывалось против римлян (…) Они бросались на землю, бились об нее и руками и головами; некоторые разрывали одежды и истязали собственное тело, как охваченные безумием. Когда же наконец у них прекратился острый приступ отчаяния, наступило долгое и полное печали молчание, и они лежали как мертвые. (…) Консулы решили терпеливо переносить их речи, (…) хорошо зная, что величайшие бедствия сначала толкают на безумную храбрость, со временем же дерзость сгибается перед необходимостью. Это испытали тогда и карфагеняне: когда во время молчания сознание их несчастия еще глубже овладело ими, они перестали негодовать; с воплями оплакивали они и себя, и детей, и жен, называя их по именам, и самую родину, обращаясь к ней с жалобами, как к живому человеку. (…) Хотя и консулов охватила жалость при виде превратности человеческой судьбы, но они оставались суровыми, ожидая, пока карфагеняне насытятся своим плачем. Когда же последние прекратили стенания, вновь наступило молчание. И, дав себе отчет в том, что их город безоружен и малолюден, что нет у них ни кораблей, ни катапульт, ни стрел, ни мечей, ни людей, способных обороняться, так как недавно еще погибло у них пятьдесят тысяч человек, что у них нет никакого наемного войска, ни друга, ни союзника, (…) – они воздержались от шума и дальнейшего выражения негодования, как нисколько не помогающих в несчастьях, и вновь обратились к речам».40

Далее следует речь, в которой оратор вспоминает договор, заключенный со Сципионом, и недавние формальные обещания Сената. «При молениях нет ничего могущественнее, как ссылка на договор, да и мы не имеем возможности прибегнуть к чему-либо другому, кроме слов, мы, которые всю нашу мощь выдали вам. (…) Если и этого вы не примете во внимание, то мы перестанем говорить – что остается еще несчастным, – станем плакать и просить. (…) Мы делаем вам другое предложение, более приемлемое для нас и более славное для вас: город, ни в чем перед вами не повинный, оставьте невредимым, нас же самих, которых вы переселяете, если желаете, убейте… Не оскверняйте вашего доброго имени таким поступком, который и совершить трудно и столь же тяжко о нем слышать; к тому же он будет совершен вами первыми. Ведь много было войн у эллинов и у варваров, много и у вас, о, римляне, против других народов: и никто никогда не разрушал до основания города, протянувшего до битвы руки с просьбой о пощаде, передавшего оружие и детей и согласившегося перенести любое наказание, какое только есть у людей».41

Консулы не уступили ни в чем, в том числе и в просьбе позволить еще раз ехать в Рим, чтобы умолять Сенат, объяснив, что приказ срыть город до основания дан в интересах самих же карфагенян. Такого рода изощренность в несправедливости, совершенно незнакомая грекам, в последующей истории, вероятно, не встречалась вплоть до 1933 года. Народ Карфагена охватило отчаяние, и римская армия, слишком надеявшаяся на свои силы, погруженная в разгул и удовольствия, вынуждена была вести трехлетнюю осаду, прежде чем под руководством Сципиона Африканского Младшего42 смогла уничтожить город и его жителей. У Полибия можно прочесть, что думали об этой агрессии греки, начиная с самого Полибия, несмотря на все вынужденные недомолвки этого подданного Римской державы и смиренного клиента Сципионов.43

Самая ужасная жестокость проявлена в этой истории в той же мере, что и вероломство, и в сочетании с ним. Никто не мог сравниться с римлянами в умелом использовании жестокости. Когда жестокость проявляется под действием каприза, болезненной чувствительности, гнева, ненависти, она часто несет роковые последствия для того, кто ее допускает; зато холодная, расчетливая жестокость, представляющая собой метод, жестокость, которой не умеряют ни изменчивость настроения, ни соображения осмотрительности, уважения или жалости, которая не преклоняется ни мужеством, достоинством и энергией, ни покорностью, мольбами и слезами, такая жестокость есть ни с чем не сравнимое орудие господства. Ибо, слепая и глухая, как силы природы, и в то же время проницательная и дальновидная, как человеческий интеллект, она самим этим чудовищным сплавом парализует умы ощущением словно некоего рока. Сопротивляются ли ей с яростью, отчаянием и предчувствием крайнего несчастья, или трусливо уступают, или кидаются от одного к другому – так или иначе, ум при этом бывает ослеплен, не способен к расчету, хладнокровию и предвидению. Такое ослепление обнаруживается у всех противников римлян. Более того, жестокость такого рода порождает чувства, которые, казалось бы, могут быть вызваны только великодушием. Она вызывает доверие, как можно видеть из истории Карфагена, во всех обстоятельствах, когда не доверять было бы слишком страшно, – так как человеческой душе нестерпимо смотреть в лицо крайнему несчастью. Она вызывает признательность у всех тех, кого могли уничтожить, но не стали; потому что они ожидали уничтожения. Что же до тех, которые были уничтожены, то есть убиты или проданы в рабство, их чувства уже не имеют значения, поскольку они молчат.