Статьи и письма 1934–1943

Любовь неявная и любовь явная

Даже самый узкомыслящий католик не решится утверждать, что сострадание, благодарность, любовь к красоте мира, любовь к религиозным практикам, дружба являются монополией тех веков и стран, где присутствовала Церковь. Чистые примеры этих форм любви редки, но едва ли можно доказать, что они в таких-то обществах встречаются чаще, чем в других. Полагая, что они могут существовать там, где отсутствует Христос, мы принизили бы и даже оскорбили Его; это было бы нечестием, почти богохульством.

Эти формы любви сверхъестественны, но в некотором смысле абсурдны. Они безумны. Пока душа не находится в прямом личном контакте с Богом, они не могут найти для себя опору в каком-либо знании, основанном на опыте или умозаключении. Таким образом, эти формы любви не могут опираться на некую определенность, во всяком случае, если подразумевать под ней то, что противоположно колебанию. Поэтому предпочтительно не связывать их ни с каким верованием133. Это будет интеллектуально честнее и лучше сохранит чистоту любви. Во всех отношениях это более уместно. Когда речь идет о вещах божественных, недостаточно просто веры. Здесь уместна только лишь определенность134. Все, что ниже определенности, недостойно Бога.

В течение подготовительного периода в этих формах неявной любви проявляется движение, возносящее душу ввысь, ее взгляд, с усилием устремленный к небесам. Но когда придет Сам Бог, – не просто посетить душу, как Он уже делал в течение долгого времени, но завладеть ею, – с этого момента будет уже по-иному. Проклевав скорлупу, цыпленок выбирается из яйца этого мира. Те, прежние, формы любви продолжают существовать, и даже более интенсивны, чем прежде, но теперь они стали иными. Тот, с кем это приключилось, уже сильнее, чем до сих пор, любит несчастных, любит тех, кто помогает в несчастье, любит своих друзей, любит религиозные практики и красоту мира. Но отныне эти формы любви переменились в движение нисходящее, как схождение Самого Бога, в луч, растворенный в Божьем свете. Во всяком случае, так можно предполагать.

Эти формы косвенной любви – суть только отношения к существам и предметам этого мира со стороны души, направленной ко благу. Как таковые, они имеют предметом не само благо. Благо пребывает вне этого мира. Таким образом, они и не могут называться любовью в собственном смысле слова. Они – лишь виды любовного отношения.

В течение подготовительного периода душа любит как бы вхолостую. Она не знает, отвечает ли что-то реальное на ее любовь. Она может верить, что знает. Но верить – не значит знать. Такое верование здесь не поможет. Душа знает определенно только то, что она голодна. Важно, что она кричит о своем голоде. Дитя не перестанет кричать, если мы, например, скажем ему, что хлеба нет. Оно будет кричать все равно.

Опасность не в том, что душа сомневается, есть хлеб или его нет, – но когда она ложью пытается убедить себя, будто не голодна. Она может убедить себя в этом не иначе как только ложью, потому что реальность ее голода – это не предмет веры, а несомненный факт.

Все мы знаем, что в этом мире нет блага, а все то, что здесь выглядит благом, конечно, ограниченно, растрачивается, и однажды, когда оно будет растрачено до конца, перед нами откроется лишь голая необходимость135. Вероятно, каждый человек может вспомнить немало случаев из своей жизни, когда он ясно осознавал, что блага в этом мире нет. Но лишь мы увидели эту истину, как сразу начинаем покрывать ее ложью. Многие даже тешат себя тем, что провозглашают эту истину, находя в скорби какое-то болезненное наслаждение, но при этом они не в силах смотреть ей в лицо больше одной секунды. Люди чувствуют, что смотреть на эту истину хоть малое время – смертельно опасно. Так и есть. Это познание разит острее меча, оно несет смерть более страшную, чем смерть плотская. Со временем оно истребляет в нас все, что мы называем нашим «я». Чтобы выдержать это познание, надо любить истину больше жизни. Кто любит ее именно так, те, по выражению Платона, всей душой отвращаются от всего преходящего136.

Не они обращаются к Богу. Как бы они могли это сделать, находясь в кромешном мраке? Бог сам устанавливает для них верное направление. И, однако, Он подолгу не открывает им самого Себя. Им суждено оставаться неподвижными, не отводить взгляда, не переставать вслушиваться, в ожидании того, чего они сами не знают, оставаться глухими к мольбам и угрозам, непоколебимыми под ударами. Если Бог, после долгого ожидания, даст слабо видеть зарю своего света или даже если откроется Сам, – это будет не более чем на миг. И снова им предстоит замереть во внимании и ожидать, не шевелясь, призывая Его только тогда, когда желание будет чрезмерно сильным.

Не во власти души – поверить в реальность Бога, если сам Бог не откроет эту реальность. Или она приклеит имя Бога, как этикетку, к чему-то другому, – что будет служением идолу, – или же вера в Бога останется для нее только пустым звуком и абстракцией. Это верно даже относительно тех эпох, когда людям и в голову не приходило усомниться в догматах веры. Состояние неверия – это как раз то, что святой Хуан де ла Крус назвал «ночью». Вера остается лишь на словах и не проникает в душу. В такую эпоху, как наша, неверие может быть равнозначно «темной ночи»137 святого Хуана де ла Крус, если неверующий любит Бога, если он – как младенец, который не знает, осталось ли у его родителей хоть немного хлеба, и все равно кричит, что голоден.

Когда мы едим хлеб и даже когда мы уже его съели, мы знаем, что хлеб реален. Тем не менее в реальности хлеба можно усомниться. Философы подвергают сомнению реальность чувственно воспринимаемого мира. Но это сомнение лишь на словах, которое не может поколебать определенность, которое делает ее только более явной для верно направленного ума. Равным образом тот, кому Бог открыл свою реальность, может беспрепятственно поставить Его реальность под сомнение. И это тоже – сомнение лишь на словах, упражнение, полезное для истинного здоровья ума. Грехом измены, даже до получения откровения, но намного больше – после него, является сомнение в том, что Бог – это единственное, что заслуживает нашей любви. Этим грехом будет отвратить от Него взгляд. Ибо любовь есть взгляд души. Этим грехом будет хотя бы на мгновение перестать ожидать и слушать Его.

Электра138 не ищет Ореста, она его ждет. Даже мысль о том, что Ореста больше нет в живых, что нигде в мире нет ничего, что было бы Орестом, не может принудить ее по этой причине сблизиться с теми, кто ее окружает. Она отстраняется от них с еще большей непримиримостью. Она больше любит отсутствие Ореста, чем присутствие чего-либо другого вместо него. Орест избавил бы ее от неволи, от лохмотьев, от труда наравне с рабами, от грязи, от голода, от ударов и бесконечных унижений. Она уже не надеется на это. Но ни минуты не помышляет искать какого-то другого средства, которое могло бы обеспечить ей жизнь в роскоши и чести, средства к примирению с теми, кто сильнее ее. Она не желает ни довольства, ни уважения, если они будут добыты для нее не Орестом. Она не принимает даже мысли об этом. Все, чего она желала бы, это – не существовать самой, с тех пор как не существует Орест.

И в эту минуту Орест уже не в силах сдерживать себя. Он не может дальше скрывать, что он – это он. Он дает сестре неопровержимое доказательство, что он действительно Орест. Электра видит его, слышит его, осязает. Она больше не спрашивает, жив ли ее спаситель.

Кому довелось пережить то же, что и Электре, кто наконец увидел, услышал, осязал руками – и не только руками, но самой душой, – тот узнаёт в Боге реальность всех этих форм непрямой любви, которые суть словно отражения. Бог есть чистая красота. Это необъяснимо, потому что красота, по определению, есть то, что воспринимается чувствами. Любому человеку, который в своей мысли руководствуется мало-мальски строгими критериями, разговор о красоте, недоступной чувствам, покажется злоупотреблением словами. И не без оснований. Красота – это всегда чудо. Но чудо в квадрате – когда душа воспринимает отпечаток красоты, неподвластной чувствам, – если это не что-то абстрактное, но впечатление реальное и непосредственное, как то, которое вызывает у нас пение в момент, когда мы его слышим. Все происходит, как если бы по какой-то чудесной милости нашим чувствам открылось, что молчание не есть отсутствие звуков, но нечто бесконечно более реальное, чем звуки, что оно есть обитель гармонии более совершенной, чем самая прекрасная из гармоний, сочетания звуков которой доступны нашему слуху. Но есть еще разные степени молчания. Молчание, таящееся в красоте вселенной, звучит как гул, если сравнить его с молчанием Бога.

Бог – это также и наш истинный ближний. Термин «личность», в собственном смысле, неприложим к Богу, так же как и определение «безличный». Бог есть Тот, кто склоняется над нами – несчастными, доведенными до состояния куска неподвижной и окровавленной плоти. Но в то же время Он, некоторым образом, есть тот несчастный, являющийся нам лишь в виде бездушного тела, в котором, кажется, отсутствует всякая мысль; тот несчастный, которого никто не знает ни по положению, ни по имени. Бездушное тело есть этот сотворенный мир. Любовь, которой мы обязаны Богу – и которая станет нашим высшим совершенством, если мы ее достигнем, – есть божественный образец и благодарности, и сострадания.

Бог – это и наш друг, в первейшем смысле этого слова. Чтобы между Богом и нами, сквозь бесконечное расстояние, существовало подобие равенства, Он пожелал вложить в свои создания нечто абсолютное: абсолютную свободу принять или отвергнуть то направление к Нему, которое Он нам сообщает. И еще Он оставил нам возможность ошибки и заблуждения, вплоть до того, что позволил нам в мечтах мнить себя господствующими не только над вселенной и людьми, но и над самим Богом, пока мы не умеем правильно пользоваться Его именем. Он оставил нам эту возможность безграничной иллюзии, чтобы мы с помощью любви могли ее отвергнуть.

Наконец, встреча с Богом есть истинное священное таинство.

Но можно утверждать почти с полной уверенностью: люди, в которых любовь к Богу заглушает чистые формы любви к этому миру, суть ложные друзья Бога.

Ближний, друзья, религиозные обряды, красота мира – не обесцениваются до уровня вещей нереальных после прямой встречи души с Богом. Напротив, только эта встреча и делает их реальными. До нее они были наполовину призрачны. До нее не было реальным ничто.

Письма