Статьи и письма 1934–1943

Заключение

Тщетно было бы пытаться умалить значение подобных аналогий, утверждая, что мораль меняется и что действия, которые когда-то были простительными или достойными восхищения, теперь стали недопустимыми. Это общее место не выдерживает критики. Ничто не позволяет думать, что мораль когда-либо менялась. Напротив, все свидетельствует о том, что люди самых отдаленных времен представляли благо (когда они его представляли) столь же чистым и совершенным образом, как мы, пусть они и творили зло и восхваляли его, когда оно было победоносным, – точно так же, как это делаем мы. В любом случае самое древнее представление о добродетели, дошедшее до нас, выработанное в Египте, чисто и так совершенно, что не оставляет места для прогресса в этом отношении. Сорок веков назад на этой благодатной земле самый жалкий человек имел безмерную цену, потому что ему предстояло быть судимым и он мог получить спасение. Тогда от лица Бога говорилось: «Я сотворил четыре ветра для того, чтобы любой человек мог дышать так же, как и его брат… Я сотворил каждого человека подобным его брату. И я запретил им творить беззакония, но их сердца нарушили то, что предписало Мое слово». У нас никто никогда не написал для определения добродетели ничего столь трогательного, как слова, произносимые в «Книге мертвых» душой, которая будет спасена: «Господин истины… я приношу тебе истину. Я уничтожал зло ради тебя… Я не презирал Бога… Я не выставлял свое имя впереди других для получения почестей… Я не был причиной того, что господин доставил страдание своему слуге… Я никого не заставил плакать… Я не был ни для кого причиной страха… Я не говорил ни с кем высокомерно… Я не был глух к справедливым и истинным словам»95. В течение многих сотен лет Египет был примером того, какой может быть цивилизация, не запятнанная империализмом или систематической жестокостью; и мы, тридцать пять веков спустя, разве что во сне, да и то не часто, можем представить, что подобное возможно.

Представление греков о том, что такое добродетель, известно еще лучше; было бы глупо верить, будто в этом отношении возможен прогресс по сравнению с ними. Тогда находились мыслители, безоговорочно осуждавшие институт рабства; Эсхил в своем «Агамемноне» косвенно осудил насилие и войну96; Антигона у Софокла отвергала всякую ненависть, какова бы она ни была97.

Бесспорно, у Афин были поползновения в сторону империализма, которые, надо сказать, и привели их к крушению; их внешняя политика отнюдь не была свободна от вероломства и жестокости. Но никто (во всяком случае, никто больше, чем сегодня) не считал такие практики достойными похвалы или безразличными с точки зрения морали; если кто-то оправдывался в них, то делал это, развивая в той или иной форме принцип «политика прежде всего»,98 в точности как и сейчас. Кроме того, у империализма и его методов были непримиримые противники, из которых наиболее известен Сократ; да, он был казнен, но ему все-таки дали дожить до семидесяти лет, и его последователи имели полное право прославлять его в своих трудах и речах. Что же до римлян, то если мы изучаем их историю по античным текстам, особенно по книге Полибия, создается впечатление, что с тех дней до наших моральная чувствительность почти не изменилась.

Без сомнения, все народы той эпохи практиковали подчас, в большей или меньшей степени, вероломство и жестокость; мы не смогли бы утверждать, что в какую-либо эпоху, не исключая и нашу, было иначе. Но, как и сегодня, хоть и были применяемы вероломство и жестокость, они обычно осуждались; при этом, как и сегодня, одна нация холодно и систематически делала это самим принципом своей политики с целью достижения имперского господства. Подобная политика со стороны нашего нынешнего врага кажется нам чудовищной; она не должна была казаться менее чудовищной современникам римлян. Лучшим доказательством этого является плотная завеса лицемерия, которой римляне ее прикрывали, – лицемерия, столь поразительно похожего на практикуемое в наши дни, особенно в том, что касается маскировки агрессии целями законной обороны. Поскольку тогда лицемерили так же, как и в наше время, это значит, что они понимали, чтó такое добро, не хуже, чем понимают сегодня.

Но даже если бы мораль изменилась, это никоим образом не уменьшило бы значение факта, что в наши дни о Древнем Риме повсюду говорят с восхищением. Ибо человек не может судить о каком-либо действии – независимо от того, когда оно совершено, – по представлению о добродетели, отличному от того, которое служит критерием для его собственных действий. Если я признаю достойным восхищения или даже оправдываю сегодня некий акт жестокости, совершенный две тысячи лет назад, это означает, что я сегодня, в своей мысли, лишаю себя добродетели человечности. Человек состоит не из закрытых друг от друга отделений, и невозможно восхищаться некоторыми методами, которые использовались в прошлом, не вырабатывая в себе склонности подражать им, когда случай сделает такое подражание легким.

Рим силой уничтожил разнообразные культуры Средиземноморского бассейна, за исключением греческой, которую отодвинул на второй план, и вместо этого ввел культуру, почти целиком подчиненную потребностям пропаганды и воле к господству. Тем самым чувство истины и справедливости было и остается почти непоправимо искаженным; ибо на протяжении всего Средневековья римская культура была почти единственной культурой, известной образованным людям на всем Западе.

Достаточным противовесом этому влиянию могло бы быть влияние христианства, если бы второе можно было отделить от первого. К несчастью, Рим, приняв христианство через несколько столетий после его основания и официально утвердив его среди подвластных народов, тем самым заключил с ним союз, его запятнавший. Другим несчастьем стало то, что место происхождения христианства навязало ему наследие текстов, в которых зачастую выражаются жестокость, стремление к господству, бесчеловечное презрение к побежденным врагам или к тем, кто предназначался на роль таковых, и почитание силы, – что чрезвычайно хорошо согласуется с духом Рима. Таким образом, вследствие двойного исторического несчастного случая, еврейская и римская традиции совместно в течение двух тысяч лет удушают в значительной мере божественное вдохновение христианства. И Запад так и не обрел заново того звучания несравненной человечности, который делает «Илиаду» и греческие трагедии непревзойденными произведениями.

Франция имела много первоклассных умов, которые не были ни прислужниками, ни поклонниками силы. С пятнадцатого по семнадцатый век Вийон, Рабле, Ла Боэси, Монтень, Морис Сэв99, Агриппа д’Обинье100, Теофиль101, Рец102, Декарт, Паскаль, столь разные между собой и неравные по славе, имели это общей чертой, помимо общей для них всех гениальности. Однако в воспитание каждого из последующих поколений внесли вклад те, кто были ей и прислужниками, и поклонниками. Единственная «песнь о подвигах», изучаемая в лицеях, прославляет Карла Великого, то есть попытку установления имперского господства. Герои светских трагедий Корнеля ставят превыше всего свою славу, которая заключается в том, чтобы побеждать, завоевывать, господствовать, и, кажется, никогда не задумываются о том, чтобы подчинить эту славу справедливости или общественному благу; в качестве предмета восхищения в них предлагается нарушение меры. Многие герои Расина, когда они заняты чем-либо, кроме любви, одержимы все той же навязчивой идеей; поэтому только в любовной теме (в «Федре») у Расина единственный раз возникает некий отзвук греческой трагедии103. Беседы о смерти и Боге не мешают Боссюэ прославлять земных монархов в их царственном блеске104. В восемнадцатом веке деспоты не переставали находить во Франции прославленных льстецов; тогда лишь нужно было, чтобы то были иностранные деспоты! А позже – как только не славили Наполеона! Представление о герое презираемом и униженном, столь распространенное у греков и составляющее центральную тему Евангелий, почти чуждо нашей традиции; культ величия, представляемого по римскому образцу, был передан нам почти непрерывной цепью знаменитых писателей.105

Этот культ всегда вдохновлял наши поступки, равно как и наши слова. Даже теперь, несомненно, было бы трудно отрицать, что мы использовали и продолжаем использовать методы, аналогичные римским, в целях расширения нашей колониальной империи и сохранения господства над ней; многие французы скорее склонны хвастаться этим, чем это отрицать.

Деятели революции не поддались бы столь легкому искушению завоевательной войны, не будь они воспитаны на латинских писателях и на Плутархе, этом угодливом вассале римлян, и не вспоминай они о Риме каждый раз, заводя речь о Республике. Наполеон и Людовик XIV были очевидным образом одержимы воспоминаниями об Августе106, и им казалось, что все римские приемы вполне могут быть предметом имитации. Если их усилия не увенчались устойчивым успехом, причиной тому был некоторый недостаток сноровки, но, уж конечно, не чрезмерная щепетильность. Неспровоцированная агрессия против Голландии, аннексия целого ряда городов в мирное время, предпринятая против воли их жителей, вскоре после заключения договора, которым была торжественно провозглашена нерушимость границ, наконец, опустошение Пфальца, также абсолютно неоправдываемое нуждами войны, – все это были инциденты, удивительно схожие с самыми характерными фактами римской истории. То же самое можно сказать, например, о ловушке, подстроенной Наполеоном королевской семье Испании, о маневрах, которыми ее готовили, и о судьбе, которая впоследствии постигла эту несчастную страну. Наконец, и при Наполеоне и особенно при Людовике XIV раболепие подданных, слепое подчинение, крайняя лесть, отсутствие всякой духовной свободы на некоторое время возвели Францию на уровень имперского Рима и его провинций.

К чему устремлен сейчас Гитлер вкупе со своими подручными, если не к величию, представляемому на римский манер? Разве они добиваются его не теми методами, которые уже более или менее удачно имитировали все подражатели римлян? Возможно ли что-то еще, столь же хорошо известное, столь же узнаваемое? Куда годится, что хорошо знакомое нам явление возникает где-то в другой стране, не у нас, угрожает нам – и вдруг начинает казаться нам непонятным? Бесконечно прискорбно, что наш крупнейший поэт принял участие в этом отказе от понимания, заявив, будто мы ничего не можем понять в Германии107. Сегодня Германия является страной, которая непрерывно ставит под угрозу мир и свободы Европы; то же самое можно было сказать о Франции в 1815 году108. Она представляла для Европы главную угрозу со времен Ришелье, то есть в течение почти двух столетий, с недолгим периодом ослабления при Людовике XV и Людовике XVI. В 1814 и 1815 годах Наполеона разбили; побежденной Франции не причинили никакого вреда; после этого Европа была в мире в течение полувека. Если кому угодно отсчитывать период германской угрозы от Фридриха II Прусского (а найти ее раньше никоим образом невозможно), получатся те же два столетия. На каком основании можно утверждать, что в случае нашей победы подчинить Германию будет нужнее, чем было необходимым подчинить Францию в 1815 году?