Статьи и письма 1934–1943

Любовь к ближнему

Христос достаточно ясно показал это, говоря о любви к ближнему, что настанет день, когда Он с благодарностью скажет тем, кто сделал Ему добро: «Я был голоден, и вы дали Мне есть»39. Кто может быть благодетелем для Христа, если не Сам Христос? Как человек сможет накормить Христа, если он хотя бы на миг не достигнет состояния, о котором говорит апостол Павел, что «он более не сам живет, но живет в нем Христос»40?

В тексте Евангелия речь идет только о присутствии Христа в несчастном. Однако, как видим, духовное достоинство того, кто получил помощь, там не обсуждается. Тогда следует предположить, что это сам благотворитель, как носитель Христа, дал Христу войти в голодного бедняка, вместе с хлебом, который подал ему. А голодный может принять или же не принять в себе Христа, точно так же как тот, кто причащается. Если дар дан, как подобает, и принят, как подобает, передача куска хлеба от одного человека к другому становится чем-то поистине похожим на причащение.

Христос не называет сделавших Ему добро «любящими» или «милостивыми». Он называет их справедливыми41. Евангелие не проводит никакого различия между любовью к ближнему и справедливостью. По воззрениям греков, почтение к «Зевсу молящему»42 также было первым долгом справедливости. Это мы придумали различие между справедливостью и милосердием. Легко понять зачем. Наше понятие о справедливости оставляет свободным того, который имеет, чтό дать. Если он и в самом деле дает, то считает себя вправе быть вполне довольным собой. Он думает, что сделал доброе дело. А что касается получающего, – в зависимости от того, каким образом он усвоил это понятие, он или полностью освобождается от всякой благодарности, или вынужден благодарить униженно.

Только безусловное признание тождества между справедливостью и любовью делает одновременно возможными, с одной стороны, сострадание и благодарность, а с другой стороны – уважение к достоинству бедности, как у самих бедных, так и у остальных.

Надо полагать, что никакая доброта не может идти дальше, чем справедливость, – иначе мы рискуем ввести ложное понимание доброты. Но мы должны быть благодарны справедливому человеку за то, что он справедлив, поскольку справедливость есть вещь в высшей степени прекрасная, – так же как мы благодарим Бога за Его великую славу. Любая другая благодарность будет рабской и даже животной.

Единственное различие между тем, кто просто присутствует при справедливом деянии, и тем, кто при этом получает материальную пользу, состоит в том, что в этих обстоятельствах красота справедливости для одного – только прекрасное зрелище, а для второго – предмет, с которым он соприкасается, или даже пища. И ответное чувство, которое у первого является простым восхищением, у второго, по причине горячей благодарности, должно быть гораздо более возвышенным.

Проявить неблагодарность, когда с нами поступили справедливо в тех обстоятельствах, когда несправедливость была вполне возможна, – значит лишить себя сверхъестественной43, освящающей добродетели, заключенной в каждом чистом акте справедливости.

Ничто не дает лучше представить эту добродетель, чем доктрина о так называемой естественной справедливости, как она выражена с бесподобной откровенностью в нескольких замечательных строках Фукидида.

Афиняне, ведя войну против Спарты, хотели заставить жителей маленького острова Мелос, которые с глубокой древности были союзниками Спарты и до сих пор сохраняли нейтралитет, присоединиться к ним. Напрасно мелосцы, получив ультиматум афинян, взывали к справедливости, умоляли о пощаде, ради древности их города. Поскольку они не согласились уступить, афиняне сровняли их город с землей, убили всех мужчин, продали в рабство всех женщин и детей.

Строки, о которых идет речь, вложены Фукидидом в уста этих самых афинян. Они начинают речь с того, что и не собираются доказывать мелосцам справедливость своего ультиматума.

«Давайте будем говорить только о том, что возможно… Вы сами знаете это так же, как и мы. Человеческий разум устроен так, что по справедливости поступают, только когда одна и другая сторона имеют одинаковые потребности. Но когда один силен, а другой слаб, первый может потребовать то, что захочет, а второму остается это принять»44.

Мелосцы сказали, что в случае битвы боги будут на их стороне, по причине справедливости их дела. Афиняне ответили, что не видят ни малейших оснований это предполагать.

«Относительно богов мы верим, а относительно людей определенно знаем, что всегда, по закону природы, каждый повелевает там, где имеет власть. Не мы установили этот закон, не мы первые его применяем. Мы застали его уже установленным; мы сохраняем его таким, как он будет оставаться всегда, поэтому сообразно с ним и поступаем. Мы знаем, что и вы, и все другие, достигнув той же степени могущества, поступили бы так же»45.

Такая ясность понимания, где начинается несправедливость, есть свет лишь немного более слабый, чем свет милосердия. Ясность, которая сохраняется еще некоторое время там, где милосердие светило, но уже погасло. Ниже ее – тот мрак, когда сильный искренне верит, что его дело более справедливо, чем дело слабого. Так верили римляне и древние евреи.

«Возможность», «необходимость» в приведенных выше строках – термины, противоположные справедливости. «Возможно» все то, что сильный может навязать слабому. Резонно спросить: где граница этой «возможности»? По тому, что мы знаем, очевидно, что сильный навязывает свою волю вплоть до крайних пределов возможного. Это механическая необходимость. С другой стороны, все будет именно так независимо от того, хотел бы он того или не хотел. Это настолько же является необходимостью для сильного, как и для слабого.

Когда два человека должны делать что-то вместе и ни один из них не имеет власти навязывать свою волю другому, им остается только прийти к взаимному согласию. Здесь и обнаруживается справедливость, ибо только справедливость имеет силу сделать так, чтобы две воли совпали. Она есть образ той любви, которая в Троице соединяет Отца и Сына, которая составляет единую мысль двух отдельных мыслящих субъектов. Но когда есть сильный и есть слабый, тогда нет ни малейшей надобности соединять две воли. Есть только одна воля – воля сильного. Слабый подчиняется. Все происходит так, будто человек имеет дело с неодушевленным веществом. Там нет двух воль, которые надо было бы соединить. Человек делает что хочет, а вещество испытывает его действие. Слабый – как вещь. Нет никакой разницы – бросить камень, чтобы отогнать надоедливую собаку, или сказать рабу: «Прогони эту собаку».

Начиная с определенной степени неравенства в человеческих отношениях, основанных на силе, для зависимого человека наступает переход к состоянию вещества, когда теряется личность. Древние говорили: «Человек теряет половину своей души в тот день, когда становится рабом»46.

Весы в равновесии – знак равноправных отношений – были во всем Древнем мире, особенно в Египте, символом справедливости. Возможно, они даже были культовой принадлежностью, прежде чем их стали применять в торговле. Их использование в торговле есть образ взаимного добровольного согласия, которое есть самая суть справедливости и которое должно быть правилом обмена. Определение справедливости как того, что основано на взаимном добровольном согласии, вписанное в законодательство Спарты, несомненно, имеет эгео-критское происхождение.

Если кто стоит на более высокой ступени в отношениях, основанных на неравенстве силы, сверхъестественная добродетель справедливости будет состоять в том, чтобы он вел себя точно таким образом, как если бы обращался с равным. Строго во всех отношениях, учитывая малейшие детали в манере разговаривать или держать себя. Ибо какой-нибудь одной мелочи достаточно, чтобы отбросить нижестоящего к состоянию вещества, которое в этом случае является для него как бы естественным, – подобно тому как малейшее сотрясение превращает в лед воду, которая оставалась в жидком состоянии при температуре ниже нуля.

Для нижестоящего, к которому проявили справедливое отношение, добродетель справедливости состоит в том, чтобы не думать, будто в самом деле здесь существует равенство сил, но сознавать, что единственной причиной такого отношения явилось благородство другого. Это называется признательностью. Для нижестоящего, к которому отнеслись иначе, сверхъестественная добродетель справедливости состоит в понимании, что отношение, которое он на себе испытал, с одной стороны, чуждо справедливости, но с другой, соответствует необходимости и механизму человеческой природы. Он не должен иметь в душе ни рабской покорности, ни возмущения.

Человек, который держит себя на равных с теми, кого отношения силы ставят далеко ниже его, поистине дарует им качество человеческой личности, – то, чего они были лишены их участью. Насколько это возможно для существа сотворенного, он воспроизводит по отношению к ним изначальную благость Творца.

Эта добродетель есть добродетель по преимуществу христианская. Но именно она запечатлена в египетской «Книге мертвых» в словах столь же возвышенных, как слова самого Евангелия: «Я никого не заставил плакать. Я не говорил ни с кем высокомерно. Я никогда не был причиной страха для другого. Я не был глух к справедливым и истинным словам»47.

Признательность бедняка, если она чиста, является подлинным участием в той же самой добродетели, ибо человек может быть признателен только за то, на что способен сам. В противном случае человек не осознает того, чтό получает.

Такая добродетель равняется реальной, проявляемой в действии, вере в истинного Бога. Афиняне у Фукидида думали, что божество – так же как и человек в своем естественном состоянии – повелевает вплоть до крайних пределов возможного.

Истинный Бог – это Бог, о Котором мы знаем, что Он всемогущ, но не повелевает повсюду, где имеет власть; ибо, по Писаниям, Он известен нам именно как «сущий на небесах»48 или же сущий на земле, но «втайне»49.

Афиняне, перебившие мелосцев, вовсе не имели понятия о таком Боге.

Ошибочность их взгляда доказывает прежде всего, что – вопреки их утверждению – бывает, хотя и чрезвычайно редко, когда человек из чистого благородства отказывается повелевать там, где он имеет власть. Что возможно человеку, тем более возможно Богу.

Можно спорить о конкретных примерах. Но очевидно: если относительно того или иного поступка бывает возможно доказать, что он совершен из чистого благородства, этим благородством, как правило, восхищаются. Все то, чем человек способен восхищаться, возможно Богу.

Еще более верное доказательство представляет рассмотрение нашего мира. Чистое благо нигде в этом мире не встречается. Отсюда должно следовать одно из трех:

– или Бог не всемогущ,

– или Он не абсолютно благ,

– или же Он не повелевает везде, где имеет власть.

Итак, существование зла в этом мире не только не является доводом против реальности бытия Бога, но открывает ее нам во всей истине.