Статьи и письма 1934–1943

2

Париж, июль 1937 г.

Дорогой друг,

Вы, наверное, полагаете, что я забыла свое обещание относительно «Государства»26. Нет, я очень часто думала об этом, но после возвращения была нездорова и, как следствие, не способна к работе. Не знаю, увижу ли еще когда-нибудь оливы… Это лишение, которое я чувствую постоянно. Чувство, с которым я думаю об Италии, можно выразить разве что словом «Heimweh»27. Например, не могу без волнения прочесть само имя Джотто или вспомнить название любой из улиц Флоренции. А еще постоянно нахожусь под впечатлением «Коронации»28 и, кажется, даже в самый момент смерти буду мысленно представлять себе сцену смерти Сенеки. Я горю желанием вернуться туда при первой возможности. Хотя, с другой стороны, чувствую, что моя боль от взятия Бильбао29 будет еще острее в стране, где это взятие считают победой – во всяком случае, те, кто имеет свободу высказываться.

Я так желала бы, чтобы в Ла Мубра было много разнообразных и ярких людей, способных поддерживать вокруг Вас живую и теплую атмосферу. В том, что Вы рассказываете о молодом математике из Германии, звучит симпатия. Думаю, что Вы, в конце концов станете друзьями. И конечно, он однажды подчинится влиянию того необычного феномена, который делает Вашу комнату центром общественной жизни в Ла Мубра, – влиянию, перед которым не могут устоять даже эти серые французы – образчики непробиваемой посредственности… Спросите-ка у него, слышал ли он о моем брате или еще о «Бурбаки» (коллективный псевдоним группы молодых математиков, воодушевленных моим братом, который готовит революцию в математическом анализе). Я Вам желаю, чтобы он и Вас увлек математикой. Помните, что Платон повелел вырезать над воротами своей Академии (где учился Евдокс30…): «Никто да не входит сюда, если он не геометр». Говоря мне о Декарте, Вы не упомянули о «Правилах для руководства ума»31. Неужели Вы прошли мимо них? На мой взгляд, это одно из лучших его произведений: первая его работа, написанная, когда он был еще молод и никому не известен, не предназначенная для публикации, нечто вроде интеллектуальной «исповеди».

Вот и я, как только вернулась домой, тут же засела за Луи де Бройля32. Признаться, он оставил у меня смешанное впечатление. Мне кажется, его гениальная интуиция проявилась главным образом в обнаружении того, что явление целых чисел в атомических феноменах, после сенсационного объяснения Планком стабильного движения электронов33, содержит в себе нечто аналогичное интерференции волн. Эта интуиция особенно подтверждается удивительным опытом дифракции электронов в кристаллической среде или в оптической сетке. Все это – физика, и самая прекрасная. А вот считать понятие волны первым из относящихся к структуре материи – не абсурд ли это? Ведь волну можно помыслить только с помощью понятий удара или толчка, применительно к жидким телам. Вы помните сравнение с агатовыми шарами, которое использует Гюйгенс в начале своего замечательного исследования34? (В этом отношении потрясающе интересны работы также Френеля35.) С другой стороны, волновая и корпускулярная модели – несовместимы; что ж тут необычного? Это показывает, что следует выработать третью модель, в которой можно будет совместить аналогии, представленные двумя другими. Пока это не удалось, я не нахожу ничего шокирующего в том, что нам приходится опираться на две несовместимые модели в описании феномена; ведь модели всегда представляют аналогии лишь так, как «чувствует сердце», говоря словами Паскаля36.

Кроме того, квантовая механика приходит к формулам, где имеются члены, не удовлетворяющие правилу коммутативности умножения. В картине волновой механики этот странный математический феномен соответствует дуализму между «волновым» и «корпускулярным» аспектами материи. Во всяком случае, допускается, что эта коммутативность соответствует невозможности одновременно точно измерить две величины. (Согласно волновой интерпретации, положение и скорость.) Эта невозможность выражается через «отношения неопределенности»37. Я никак не могу понять, что из этого наносит удар по детерминизму. То, что мы, оказывается, не способны определить измерениями эти две величины сразу, – означает ли, что эти величины могут быть сами в себе не детерминированы? – Сам этот вопрос не имеет смысла. Устанавливаем ли мы, что невозможно получить данные, необходимые для того, чтобы конкретно познать природу как детерминированную? – Но это нам всегда позволял признавать простой здравый смысл. Ничего не понимая в физике, можно понять, что мы ни в едином случае не обладаем данными о проблемах, к которым пытаемся свести природные феномены. Чтобы взяться за изучение любого предмета, мы абстрагируемся, с одной стороны, от всего, что происходит вовне, а с другой стороны, от всего, что происходит на более мелком уровне, таким образом придумывая что-то вроде двойного закрытого сосуда, причем сами себе не верим, ибо знаем, что само понятие о детерминизме подразумевает невозможность выделить что-то в природе. А именно, мы очень хорошо знаем, что сам факт наблюдения и измерения видоизменяет наблюдаемый и измеряемый объект. Мы соглашаемся считать эти видоизменения такими, которыми «возможно пренебречь» (слово, которое в теоретическом смысле не имеет никакого значения), притом что уже заранее знали, что по мере нисхождения на уровень величин мы приближаемся к той границе, за которой уже нельзя «пренебрегать». Это уже очень хорошо – когда можно математически измерить несовершенство наших мер. Можно представить до уровня, еще намного, намного меньшего, чем атомарный, иных корпускул, ни положения, ни скорости которых мы не узнаем, без сомнения, никогда; и внутри их и т. д. Детерминизм в науке был всегда всего лишь направляющей гипотезой и останется ею всегда. Де Бройль ввел вероятность в описание феноменов, но это ни в коей мере не значит, что нам следует в описании феноменов заменить необходимость – вероятностью. Напротив, мы можем помыслить вероятность, только когда перед нами встает проблема, относительно которой мы полагаем, что ее решение строго детерминировано данными, но некоторые данные нам неизвестны. Я уже давно (так как об этом говорят уже несколько лет) безуспешно пытаюсь выяснить, чем же могут быть революционны «отношения неопределенности», описанные де Бройлем, для нашей общей теории научного знания. Чтобы признать их такими, нужно совсем потерять понятие о том, чтό есть наука.

Но есть вещь, которая шокирует меня еще больше, – это та самая «постоянная Планка», которая появляется во всех математических доказательствах, но никто не может перевести ее в термины физики. Если кто-нибудь достигнет этого, то, значит, именно он, а не де Бройль выполнит синтез между гипотезами волнообразного движения и излучения.

У меня, как и у Вас, есть достаточно причин думать, что наука входит в период кризиса, который еще тяжелее, чем кризис пятого века, и, как тогда, ему сопутствует кризис морали, преклонение перед ценностями чисто политическими – то есть перед силой. Новый феномен тоталитарного государства бесконечно усиливает опасность этого кризиса, грозя превратить его в агонию. Потому что, как мне кажется, из людей одни – мыслят и любят (сколько раз в Италии чтение надписей на плакатах живо приводило мне на память прекрасные слова, которые у Софокла произносит Антигона: «Я рождена разделять любовь, а не ненависть»38), а другие – преклоняют свою мысль и свои сердца перед силой, облеченной в идеологические одежды.

Если наша эпоха есть эпоха кризиса, сравнимого с кризисом пятого века, из этого с очевидностью следует, что необходимо предпринять усилие мысли, сравнимое с тем, которое сделал когда-то Евдокс39.

Относительно тоталитарного государства: я сочла Э. одержимым идеей нации не потому, что он много говорил об Италии, о дуче и т. д. (я сужу не по этим или по другим внешним признакам), а потому, что видела печать этой одержимости на мыслях, которыми он со мною поделился, на его суждениях, на всей манере его поведения. А также потому, что не обнаружила в нем никаких других увлечений, которые бы его занимали. Если я до какой-то степени ошиблась, то очень за него рада. Все, что мне хочется ему пожелать, – потому что его личность меня заинтересовала, – это чтобы, в силу дружбы между вами, Ваш энтузиазм по отношению к Платону передался и ему.

Вы ему показывали «Нуво кайе»? Я, кажется, говорила Вам о Детёфе40. Администратор больших электротехнических компаний. Человек широкого, свободного ума и редкой доброты. Я его очень люблю. Это он позволил мне стать рабочей, устроив меня на один из своих заводов, откуда я перешла потом на другой. Мы там были просто несчастными. Его доброта не распространялась на его рабочих.

Как Вы правильно отметили, «Электра» Жироду41 – не моя. Мне нравятся те же вещи, что и Вам. Центральная идея (повреждение совести) сильная и верная, но не разработана драматически, особенно во втором акте.

Ах, иметь бы мне энное количество жизней, чтобы посвятить одну из них театру! …А еще во мне живет замысел скульптуры – оттого, что я насмотрелась на них в Италии. Это статуя Справедливости. Стоит обнаженная женщина, колени ее подгибаются от усталости (в иные моменты я вижу ее на коленях, с цепями на ногах, но это не так выразительно в скульптуре), руки скованы за спиной, лицо, несмотря ни на что, совершенно светлое; она смотрит на весы (они изображены перед ней на горельефе); а весы держат одинаковые грузы на плечах разной длины – и склоняются на одну сторону…

Раз уж Вы готовы подружиться с моим другом Монтенем (еще один космополит!), тогда извольте полюбить и того, кто вдохновил его лучшие строки и к которому я привязана с еще большей нежностью, чем к нему, – Ла Боэси42, этого молодого стоика, будто сошедшего со страниц Плутарха.

«Илиада» в новом издании Бюде43 – далека, ах далека от уровня «Одиссеи», хотя и сильно превосходит прежние переводы. Если Вы ее будете покупать, купите на всякий случай и текст, и перевод. Кто знает?..44 Он совершенно не ритмизован и хотя довольно точен, но не всегда в достаточной мере передает изумительную мощь гомеровского языка и его простоту. Вы, вероятно, говорили мне именно об этом переводе? Откуда там возьмется другой?

Вопреки Вашим предположениям, это лето во Франции – спокойное как никогда. Политика совершенно никого не интересует – просто потому, что все устали: ею слишком много занимались в течение целого года. Я не вижу в этом ничего плохого; но – только бы боги не воспользовались случаем начать представление большой международной драмы!.. Ну а Вы… Вы – во всяком случае, сейчас – не годитесь в пушечное мясо. Тем лучше.

ΧΑΙΡΕ45

Симона Вейль.

[К письму приложены переводы больших фрагментов из «Государства» Платона и диалога Электры и Ореста из драмы Софокла «Электра», выполненные Симоной Вейль. – П. Е.]