Разведчицы и шпионки - 2

— Извините, мадам, мне бы хотелось видеть мадемуазель Жозефину, — начала я как можно мягче.

— Моей дочери сейчас нет дома. Она находится в отъезде и будет только через два дня, — хриплым голосом ответила женщина, придерживая халат рукой. — Извините, пожалуйста, мне очень нездоровится.

— О, это я прошу прощения за беспокойство. Может, вам нужна какая-либо помощь? Лекарство купить, например? — спросила я участливо.

— Нет, нет, благодарю вас, у меня все есть.

— Не откажите в любезности принять эти цветы для мадемуазель Жозефины и передать ей привет от подруги из города Б. (назвала свою фамилию). Очень сожалею, что не удалось с ней повидаться. До свидания, мадам. Желаю вам скорого выздоровления.

Женщина молча кивнула головой в знак благодарности и бесшумно закрыла дверь.

Выйдя на улицу, я осторожно осмотрелась и направилась по проверочному маршруту. Проанализировала случившееся и пришла к выводу, что все идет нормально. Только после этого зашла на почту, отправила корреспонденцию и вернулась домой.

Нам нередко задают вопрос, неужели мы во всех случаях жизни использовали только иностранные языки, на каком языке мы, русские люди, думали? Отвечаем твердо — на иностранном, местном национальном языке. Большей частью нам верят на слово, но иногда сомневаются. И действительно, не так просто доказать правоту подобного утверждения. Как его достоверно проверить? Подтверждение для нас самих состоялось при довольно-таки беспокойных обстоятельствах.

У меня неожиданно появилась боль в правом боку. Врач поставил диагноз: аппендицит — и настаивал на операции. Делать ее нужно было под общим наркозом, что нас серьезно беспокоило. Как быть? Волновала не столько сама операция, врачи там опытные, сколько мое поведение при выходе из-под наркоза: не заговорю ли я на русском языке? Всеми силами убеждала себя, что мой мозг уже полностью перестроился, и мышление теперь протекает на местном языке. Объективно проверить себя не было никакой возможности, или, может быть, мы просто не знали, как это сделать.

Хирург, католик по вероисповеданию, направил меня в больницу, находящуюся под покровительством католической церкви, где он и практиковал. Мне, как «католичке», пришлось соблюдать там все религиозные обряды и ритуалы: посещать утреннюю и вечернюю молитвы в часовне при больнице, делать денежные пожертвования, исповедоваться перед операцией. Наступил назначенный день, меня повезли в операционную…

Я стала просыпаться от легких хлопков медсестры по щекам, и первое, что произнесла на местном языке, находясь еще в полубессознательном состоянии: «Где мои очки? Без них я плохо вижу». Как видно, все прошло благополучно, раз ни медсестра, ни соседка по палате ничего необычного в моем поведении не заметили.

В первое же воскресенье после операции сестры-монашенки подготовили меня к приходу кюре. Предстоял молебен благодарения Богу за успешный исход операции. Меня накрыли белой простыней, на грудь положили молитвенник, а на тумбочку при кровати поставили зажженную свечу. Такая церемония для меня была впервые в жизни. Кюре степенно вошел в палату и, шелестя своей длинной рясой, плавным шагом направился к кровати. Он поинтересовался моим самочувствием, а затем тихо начал читать молитву. По окончании осенил меня крестом со словами: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь!» — и поднес к губам крест для целования. Окончив процедуру, он спросил, нет ли у меня каких-либо просьб, пожеланий. Ответила: «Нет» и поблагодарила, а после его ухода облегченно вздохнула.

Иностранный язык настолько прочно вошел в нас, что по возвращении на Родину мы еще долго испытывали затруднения в общении на нашем истинно родном языке.

Не соглашусь с Юлианом Семеновым, у которого Штирлиц утверждал, что русская женщина, выдающая себя за иностранку (речь шла о радистке Кэт), при родах будет кричать на родном языке. Почему? Разведчица в этом случае наверняка кричала бы «как надо». Лично мне такие примеры известны.

Порой происходили случаи, которые невозможно было учесть ни на каких занятиях при подготовке. Как-то, вернувшись домой после проведения тайниковой операции, я приступила к обработке полученного из Центра материала, с которым «Сеп» по возвращении домой мог бы сразу ознакомиться. Мы строго придерживались правила не хранить материалы у себя дома, а после прочтения сразу же уничтожать. В квартире, да и вообще вокруг (мы жили на окраине города) было безлюдно и спокойно. Усевшись за стол спиной к двери, я с головой ушла в работу — расшифровку пленки — и внимательно вникала в содержание сообщения. Но вдруг мертвая тишина, царившая вокруг, нарушилась громким выстрелом, который раздался где-то сзади меня… в прихожей, на кухне, в ванной?.. От неожиданности я вздрогнула — что бы это могло быть? Затем встала, осмотрелась, осторожно, как говорится по-кошачьи, двинулась в сторону, откуда послышался столь таинственный выстрел. На кухне, в прихожей, в ванной — все спокойно. Оконные стекла не повреждены. Выглянула в окно на улицу — тихо, спокойно.

«Не галлюцинация ли у меня? — подумала я. — Нет, не может этого быть. Я же точно слышала выстрел. Вот так загадка!»

По возвращении «Сепа» я рассказала ему со всеми подробностями о результатах проведения тайниковой операции. Он ознакомился с содержанием сообщения из Центра, и только после уничтожения его я сообщила «Сепу» о выстреле. Он задумался, уточнил, точно ли я слышала выстрел, уверена ли я в этом. Я твердо стояла на своем.

— А может быть, это галлюцинация? — И тут же сам ответил: — Да нет. ты этим недугом не страдаешь.

Удрученная, пошла на кухню накрывать стол для ужина. Открыв дверцу холодильника, удивленно отпрянула назад, ибо на меня неожиданно брызнула пенистая жидкость (холодильник у нас был тогда маленький, стенной).

— Скорей, скорей! — крикнула я «Сепу», не приходя еще в себя от изумления. — Вот тебе и разгадка причины выстрела!

Мы оба весело рассмеялись, и инцидент был исчерпан допитием остатков шампанского. И сейчас мы вспоминаем об этом эпизоде с улыбкой.

В июле 1990 года в телепрограмме «На службе Отечеству» мы выступали по центральному телевидению. Коротко рассказали о себе, о своей зарубежной командировке. Насколько нам известно, многими это выступление было воспринято с интересом. Нас даже узнавали на улице, высказывали немало добрых слов и теплых пожеланий. Признаться, я всегда испытывала некоторое волнение в ожидании, что скажут женщины о моей профессии, которые узнавали меня на улице, в магазинах и т. д. И действительно, одни одобряли мой выбор, восхищались мужеством решиться на такую опасную и трудную работу. Некоторые были равнодушны, а были и такие, которые отрицательно отнеслись к моему выбору профессии и даже жалели меня.

Однажды на улице ко мне подошла женщина и спросила:

— Это вас вчера показывали по центральному телевидению? Я вас сразу узнала.

— Да, вы не ошиблись, — ответила я несколько смущенно, ибо не люблю быть на виду. — У вас хорошая зрительная память.

Женщина с удовольствием поделилась, что передача ей понравилась и она с большим интересом посмотрела ее с начала до конца. Она также высказала мнение, что разведка — работа не для женщины, ибо слишком опасная, тяжелая, нервная. Что касается ее, то она бы никогда не согласилась принимать участие в разведывательной работе. Выразила сожаление по поводу отсутствия у нас детей и что она нашему бездетному одиночеству очень сочувствует. Рассказала о своей семье, о своей профессии архитектора, и ей очень нравится в этой области трудиться и т. д. Наконец я ее прервала:

— Вы знаете, у каждого человека в жизни своя судьба. Вам нравится своя профессия, а мне — своя. Кто из нас прав?

Мы попрощались. Все это вполне понятно: сколько людей, столько мнений.

Что касается меня, то я никогда не жалела и не жалею, что всю свою жизнь посвятила разведке и, честно признаюсь, горжусь, что волею судьбы стала разведчицей».