Грани «русской» революции. Как и кто создавал советскую власть. Тайное и явное

Дзержинский в сопровождении всего трех чекистов поехал в отряд Попова, и там они попытались, ломая двери, обнаружить убийц Мирбаха. Удивительная вещь: в показаниях Дзержинского содержится признание, что он в штабе у Попова увидел шапку Блюмкина, и поэтому решил: преступник прячется здесь. Но насколько близким надо быть к этому преступнику, чтобы точно установить, что попавшаяся на глаза шапка – его! Между тем, свои шляпы исполнители теракта оставили в посольстве – на месте преступления. Дзержинский либо ошибся, либо сознательно лгал Попову, чтобы обосновать разгром его штаба. Искал Дзержинский вовсе не Блюмкина, который отправился лечить раненую ногу в лазарет, а членов эсеровского ЦК. Он их нашел, потому что именно там в перерывах между заседаниями Съезда они и собирались. Продолжая свою провокацию, Дзержинский объявил арестованными двух эсеровских лидеров (может быть, их в комнате и было всего двое) и объявил, что один из них прямо здесь будет расстрелян. Его намерения и движения выглядели столь серьезно, что Попов и другие эсеры решили целесообразным арестовать Дзержинского вместе с его спутниками.

Ещё один странный факт – торопливый расстрел заместителя председателя коллегии (президиума) ВЧК Вячеслава Александровича[140], которому Дзержинский поручил работу комиссии по расследованию убийства Мирбаха – якобы (по словам Троцкого), тот похитил 500 000 рублей (точнее 544 тыс. «конфиската») и передал их ЦК партии эсеров на организацию восстания. Он же в отряде Попова, будто бы, арестовал самого Дзержинского и его охрану, а затем в здании ВЧК на Лубянке – Мартына Лациса (444). Если это так, то почему расстрел состоялся до детального расследования и публичного суда? Тем более что в показаниях Блюмкина (1919) указано, что Александрович поставил печать на документе о его полномочиях, не зная о её поддельности, и выдал записку на получение автомобиля в гараже ВЧК, не будучи в курсе планируемого убийства германского посла. Если отряд Попова был приведен в состояние полной боевой готовности за несколько дней до выступления, то это не могло скрыться от руководства ВЧК, в структуру которого входило это подразделение. Но в действиях «поповцев» был лишь один успешный эпизод. Сразу после ареста Дзержинского группа «поповцев» прибыла в ВЧК и арестовала Лациса и ещё нескольких большевиков-чекистов. Те безропотно сдались. Но на этом успехи закончились.

Действия отряда Попова были крайне робкими и почти исключительно оборонительными. На телеграф «поповцы» вошли беспрепятственно – отправили телеграммы и удалились. Никакой стычки с охраной или силами большевиков там не было. Срочно прибывшие туда две роты латышей были легко разоружены гораздо меньшими по численности силами (около 25 человек) и тут же отпущены обратно в Кремль. Смена охраны телефонной станции с эсеровской на большевистскую была произведена в полном порядке – телефоны в Москве работали бесперебойно, вплоть до момента, когда их стали отключать сами большевики. Также пассивен был и эсеровский караул в ВЧК. Считается, что силы эсеров обстреляли Кремль из немногих имевшихся орудий (обстрел не был ни интенсивным, ни эффективным, свидетельство об обстреле присутствует в речи Троцкого на Съезде, и больше ни у кого). При этом они даже не попытались проникнуть в Кремль или освободить делегатовэсеров из Большого Театра, находившегося в непосредственной близости от дислокации отряда в Трехсвятительском переулке. Собственно, наступать было нечем. Реально силы Попова и примкнувших к нему составляли вряд ли более 400 человек, плюс два орудия (большая часть отряда оставалась совершенно пассивной). Силы большевиков, напротив, были значительными – только в Кремле 1500 штыков под командованием свирепого латыша Петерса (537). Подтянув артиллерию, они разгромили штаб «поповцев» и полностью дезорганизовали его управление. Большевиков спасли латышские стрелки (два полка – около 4000 человек под командованием латыша Петерсона (311)) и венгерские коммунисты во главе с Бела Куном [141]. Латышские полки были заранее приведены в боевую готовность, один из них был также заранее переброшен в Москву.

О предстоящих событиях знали практически все – большевики, ВЧК, но только не левые эсеры. Лишь накануне погромная речь Троцкого на Съезде насторожила их. Но реальную опасность для большевиков представляли не эсеры, а антисоветски настроенный гарнизон (20 тыс. штыков), который мог бы поднять настоящее восстание, воспользовавшись ситуацией. Но войска остались нейтральными, в равной степени относясь к левым эсерам и большевикам. Командовавший подавлением «восстания» латыш Вацетис [142] порывался атаковать Ходынский военный лагерь, но был остановлен руководством, которое направило всю его энергию против эсеров.

О масштабах «восстания» говорит практически полное отсутствие сопротивления отряда Попова и несколько попыток договориться с многократно превосходящими силами. Но большевистскому руководству нужен был серьезный повод для расправы с левыми эсерами, и они применили артиллерию (не более 60 выстрелов). Впрочем, число погибших и раненых с обеих сторон было незначительным. Несмотря на прямые попадания в штаб Попова, арестованные большевики (около 27 человек) не пострадали и смогли покинуть здание через образовавшийся пролом (в речи на Съезде Троцкий лгал, что охрана разоружилась и сдалась под воздействием пропаганды Дзержинского и других задержанных).

Значимыми фрагментами из протокола заседания ЦК эсеров 24 июня были следующие: «Ц. Комитет партии считает возможным и целесообразным организовать ряд террористических актов в отношении виднейших представителей германского империализма; одновременно с этим ЦК партии постановил организовать для проведения своего решения мобилизацию надежных военных сил и приложить все меры к тому, чтобы трудовое крестьянство и рабочий класс примкнули к восстанию и активно поддержали партию в этом выступлении»; «осуществление террора должно произойти по сигналу из Москвы. Сигналом таким может быть и террористический акт, хотя это может быть заменено и другой формой». После этой записи, не содержащей никаких конкретных планов, эсерам можно было приписать всё, что угодно. И даже проигнорировать, что слово «восстание» относилось только и исключительно к Украине, оккупированной немцами. В данном протоколе сказано, что все конкретные планы будут утверждены на следующем заседании ЦК, которое так и не состоялось. Также в данном протоколе отмечалось: «Мы рассматриваем свои действия, как борьбу против настоящей политики СН Комиссаров и ни в коем случае, как борьбу против большевиков».

Своеволие левых эсеров, не желавших признавать решения Съезда Советов по ратификации Брестского мира, были аналогичны действиям большевиков, отказавшихся подчиняться I Съезду Советов и пошедших на вооруженный мятеж 3–4 июля 1917 года. При практически тождественных позициях левых эсеров и большевиков по большинству вопросов (и даже по отношению к Брестскому миру), общая революционная экзальтация позволяла легко спровоцировать какую-либо группу на необдуманные действия. Главным объектом провокации был, по всей видимости, склонный к авантюрам и пьянству матрос Попов, который был дезинформирован Блюмкиным и другими чекистами-провокаторами. Дальше была просто расправа – без всяких судов и разбирательств. Все вооруженные отряды левых эсеров разоружили, всех их активистов сместили с ответственных постов и заменили большевиками, позднее – изгнали из Советов. Свердлов на Съезде предлагал «руководствоваться тем соображением, что никого из левых с.-р. допускать к работе невозможно», но «тем с.-р., которым идут в ногу с постановлениями Съезда, мы дадим им полную возможность продолжать работу». Это была успокоительная ложь: у большевиков были другие планы – продолжение гражданской войны уже в своих собственных рядах. И террор по отношению ко всему остальному населению страны. Ленин призывал всех быть беспощадными. «Беспощадно» – одно и самых любимых слов у авторов всех большевистских резолюций. Впрочем, уже 15 июля на заседании ВЦИК Свердлов однозначно утверждал, что никакой попытки свержения Советской власти не было, а был только теракт. Может быть, по этой причине Свердлов долго не прожил – вышел из доверия у Ленина и Троцкого. Следственная комиссия под руководством Стучки (324) и Шейнкмана [143], установившая в результате опроса 650 свидетелей, что восстания не было, тихо распущена.

Когда утром 7 июля к арестованной в Большом театре фракции левых эсеров прибыл Троцкий, то ему предъявили претензии в нарушении конституционных прав – проект Конституции был на руках. На что Троцкий ответил так, как потом большевики отвечали целую эпоху на все жалобы на беззаконие: «Какие вообще могут быть речи о конституционных правах, когда идет вооруженная борьба за власть! Здесь один закон действует – закон войны. Задержанные вовсе не являются сейчас фракцией Пятого съезда Советов или ВЦИКа, а членами партии, поднявшей мятеж против советской власти, а стало быть, и закон, по которому мы сейчас действуем, есть закон усмирения мятежа»[144].

Примерно таким же осталось вплоть до наших времен отношение всей правоохранительной системы, а в особенности спецслужб, по отношению к закону и правам граждан. Только теперь правящая «партия» – это олигархическая номенклатура, в пользу которой трактуется любой закон, а политические оппоненты проходят по уголовным делам только как «экстремисты».