Это всё для меня…

Бабочки

Зима. Утро. Оля давно уже встала, и мне слышно за тонкой перегородкой, как она бегает в большой комнате, глухо ударяя по полу своими маленькими валенками. Оля и ко мне уже несколько раз подбегала, звала играть. Я не тороплюсь выбираться из-под тёплого одеяла, а всё глазею по сторонам и прислушиваюсь. Бабушка хлопнула дверью, звякнула ведром — принесла воды. Бросила у печки охапку мёрзлых поленьев — скоро затопит. Ещё не совсем рассвело, и в доме лёгкий полумрак. Прямо передо мною единственное окно в бабушкиной комнатке. Всё стекло разрисовано. На нём листья — белые, крупные, расширяющиеся и расходящиеся у концов, как мохнатые перья. Мне очень хочется посмотреть, что нарисовал мороз на остальных двух окнах в большой комнате, где бегает Оля, но вылезать холодно. Подходит бабушка. Она быстро разбирается со мной, стаскивая одеяло и бросая на кровать одежду и чулки: «Самовар простыл, Лёлька давно уже встала, а ты всё тянешься». Путаясь в рукавах, натягиваю платье, попадая несколько раз рукой в ворот. Засовываю ноги в валенки, они тёпленькие (бабушка сняла их с печки), и бегу к умывальнику. На розовые ладошки брызжет вода, которая холодна как лёд и жжётся. Я, сморщившись, провожу мокрыми руками по лицу и окончательно просыпаюсь. Мы бежим с Олей в переднюю и прилипаем к окнам. Смотрим, что нарисовано на каждом из них. На одном — тонкие, длинные мохнатые прутики, а между ними и сверху рассыпаны беленькие звёздочки-снежинки. А внизу… Это же травка! И как её много. Разные, разные листики. На другом трудно разобрать, что нарисовал мороз, но тоже что-то очень красивое. Мы выбираем окна, кому какое. Мне достаётся бабушкино, а Оле — с травкой.

Бабушка зовёт пить чай. Я быстренько выпиваю чашку чуть тёплого бледноватого чая, хлеб с маслом не доедаю, и баба Надя, как всегда, ворчит: «Танюшка, ты опять не доела, всё здоровье оставила». А мы уже прыгаем с Олей то на двух, то на одной ножке по большой комнате, которую у нас называют передней, теряем валенки с поджатой ноги, сбиваем половики, падаем и смеёмся. В валенках прыгать тяжело и неудобно, но весело.

В незамерзающее боковое окно светит солнышко, отражаясь на светлой перегородке. Оля прислоняется к солнечному пятну, заложив ладошки за спину. Теперь солнышко сидит на её фартуке, который она вполне серьёзно называет ляпиком. Моей младшей сестрёнке годика три, она плохо выговаривает слова, и иногда её никто кроме меня не понимает. Я старше её, и все говорят, что я уже большая.

Баба Надя гремит в кухне чугунами и ухватами — топит печку, и в доме немного пахнет дымком. Мы с Олей выволакиваем ящик с куклами из-под маминой кровати и перебираемся играть в маленькую прихожую. Кукол сажаем у перегородки на самом солнышке. Моя любимая — крошечная куколка-голышек, сидящая в маленькой ванночке. Я хочу укрыть её пёстрой тряпочкой — это будет одеяло. Прямо на одеяльце светит яркое, но не греющее солнышко, и мне думается, что моей куколке приятно лежать на солнышке под тёплым одеяльцем. Оля не любит маленьких кукол и вообще слишком мелких игрушек, не умеет в них играть и мне не даёт. Начинается потасовка, в которой я побеждаю и убегаю к бабушке в кухню проситься гулять. «Рано ещё, стужа на улице, дайте хоть потеплеет маленько», — орудуя в печке ухватом и повернув ко мне разгорячённое лицо, заявляет бабушка. По радио идёт детская передача, звучит знакомая песенка: «Угадай-ка». «"Угадай-ка" — интересная игра, тот, кто любит "Угадай-ку", слушать радио пора». Я со всех ног лечу в переднюю к репродуктору, радио — моя слабость. И замираю. Но Олю это не устраивает, она мне мешает. Начинает петь песенки собственного сочинения, невообразимо коверкая слова. А потом, согнувшись, как старушка, и задрав кверху ручки с растопыренными пальчиками, словно крылышки, изображает бабочку. Мне нравится. Я тоже сгибаюсь и начинаю бегать, как она.

По холодной комнате с замёрзшими окнами порхают две маленькие весёлые бабочки.