Это всё для меня…

Будни

Целый день идёт густой мокрый снег, и уже после обеда начинают надвигаться тяжёлые сумерки. Бабушка смотрит на часы-ходики, подтягивает гирю и вздыхает: «Батюшки, только три часа, а уж свет пора зажигать». В маленькой столовой и в кухне вспыхивают тусклые лампочки.

В доме как-то скучно и неуютно. У двери в прихожей и в кухне мокрые следы от бабушкиных калош. Она всё ходит туда-сюда: то за водой, то за дровами, то кур кормить, то козу доить. От её влажной фуфайки резко пахнет сеном и козой Люськой. Оля спит, а я никак не могу найти себе никакого занятия.

Управившись с делами, бабушка надевает очки, берёт шкатулку с бумагами, начинает раскладывать их на столе, искать какую-то квитанцию. Меня эти бумажки совершенно не интересуют, я хочу, чтобы поскорее пришла с работы мама.

Но приходит дядя Ваня Котов — наш сосед. Они с тётей Аней оставляют у нас ключи от своего дома: кто первый идёт с работы, тот к нам и заходит за ключами. Дядя Ваня весь в снегу, и шапка, и пальто облеплены белыми хлопьями. Бабушка смеётся: «Что, Прокофьич, занесло?» Тот шамкает в ответ, чудно шлёпая оттопыренными губами: «Здравствуй, Петровна! Вот снегу-то навалило!». Бабушка снимает с гвоздика на стене большие ключи на мягкой кожаной бечевке и протягивает дяде Ване, но он не торопится уходить, отряхивается от снега в сенях, и у них с бабушкой начинается долгий и скучный разговор. Я ёрзаю на стуле, вожу пальцем по клеёнке с зелёными цветочками, пытаюсь внимательно рассмотреть каждый из них, но веселее от этого мне не становится. Дядя Ваня отправляется домой, и тут же приходит с работы папа. Баба Надя гремит ухватами, достаёт из печки чугунки с супом, с тушёной картошкой. Суп сегодня со снетками, и из кухни плывёт противный запах, я не выношу ни этого супа, ни перепревшей в печке тушёной картошки. А бабушка, как назло, ещё и сообщает папе: «Мы с Лёлькой уже пообедали, а Татьяна опять ничего не ела, прямо беда».

Папа велит немедленно садиться за стол. Я нехотя повинуюсь, сижу за столом, насупившись, смотрю в тарелку и не ем. Он строго поглядывает в мою сторону, доедает свой суп и берётся за меня. Насильно суёт мне ложку с супом в рот, я реву, а суп проливается мне на грудь. Папа в гневе, громко кричит на меня, снова пытается кормить, но это уже бесполезно, я захожусь в надрывном плаче и уже ничего не понимаю и ни на что не реагирую. Он хватает попавшуюся под руку тряпку и вытирает мне нос, да так сильно, что несчастному ребенку кажется, будто нос вместе с его содержимым остаётся прямо в этой тряпке. Я срываюсь с места и бегу в переднюю. Там, уткнувшись лицом в шифоньер, задыхаюсь от плача и начинаю икать, несмело ощупывая рукой свой многострадальный нос.

Оля молча стоит рядом и то ли сочувствует мне, то ли смотрит с любопытством. Наконец-то приходит с работы мама, успокаивает меня, каким-то непостижимым образом уговаривает-таки съесть пару ложек тушёной картошки и даёт нам с Олей по творожному сырку в мокренькой белой пергаментной упаковке с красивой фиолетово-оранжевой этикеткой сверху — невиданное доселе лакомство.

Папа никогда в жизни нас с Олей не наказывал, даже не шлёпнул ни разу, поэтому-то, наверное, и запечатлелась в моей памяти эта первая детская трагедия.