Это всё для меня…

Чаепитие

Иногда по воскресеньям коротать зимние вечера мы ходили к другой нашей бабушке, бабе Пане. Чаевничали у неё, и непременно с пирогами. У бабушки Пани были необыкновенные пироги: пышные (нажмешь, и тут же поднимутся), с тёмной корочкой. Папе бабушка старалась хоть парочку испечь его любимых, с мясом. Мы с Олей любили с рисом и яйцом, но баба Паня каждый раз выставляла на стол большой коричнево-румяный пирог с вареньем, украшенный решёточкой и посыпанный запекшимся сахарным песком: «Ну а уж это ребятишкам», — спешила она обрадовать нас с Олей. Мы, чтобы не обидеть бабушку, брали из её рук по большому куску, но, как правило, не доедали, предпочитая сладкому пирожки с рисом.

«Ну что, в картишки перекинемся? Давайте в петуха», — предлагал после чая поиграть в карты папа. Со стола убирали самовар, снимали белую скатерть, и папа, вооружившись карандашом м бумагой, садился записывать очки: «Так, сейчас кое-кто будет с пе-ту-хом!» — заявлял он, посмеиваясь и довольно потирая руки, намекая тем самым на не умеющую играть в карты маму.

Кому-нибудь из детей давали «подснять», т. е. для удачи сдвинуть пальчиком карточную колоду, и игра начиналась… Сначала мы с Олей внимательно следили за азартным шлёпаньем карт по гладкой поверхности стола, смеялись вместе со всеми бабушкиным подтруниваниям над дедом Ваней, папиным шуткам и проигрышам мамы, которая не умела просчитывать карточные ходы, но потом уставали, и, пока кто-нибудь раздавал карты для нового кона, бабушка уводила нас из столовой в зал, включив там свет под красивым нежно-жёлтым шёлковым абажуром с кистями, и снимала с шифоньера большую аккуратную стопку журналов «Огонёк»: «Садитесь на кушетку журналы смотреть». Мы с Олей так любили эти журналы, что забывали обо всём на свете, когда нам разрешали их посмотреть.

Тут были невиданные нами цветные фотоснимки красивейших уголков природы, людей, животных, стоящих на рейде огромных пароходов, мчащихся по рельсам тяжёлых тепловозов, взлетающих ввысь самолётов и много чего привлекательного и интересного для детских глаз.

Были здесь и какие-то юмористические рисунки, которых мы не понимали, но над которыми часто смеялись взрослые. Я любила цветные фотоснимки, причём именно те, на которых были засняты дети. Особенным же моим расположением пользовалась детвора грудного возраста, а того больше новорождённые в розовых байковых распашонках, завёрнутые в одеяла с кружевными уголками, с пустышками во рту. Я просто замирала от удовольствия, когда видела нечто подобное, долго рассматривала малышей, их кружавчики и распашонки, а потом бежала к маме показывать понравившуюся фотографию. Оля бежала со мной за компанию, хотя грудничков явно недолюбливала. После всех своих рассказов и маминых комментариев мы возвращались на заветную кушетку к тёплой изразцовой печке и принимались за новый журнал. Рассматривали мы эти журналы с большой осторожностью, я бы даже сказала, с трепетом, и уж конечно, никогда не рвали — в этом бабушка была уверена и всегда нам полностью доверяла. Мы знали, что журналы эти выписывали дядя Лёша с тётей Тамарой, которые жили где-то далеко-далеко на Колыме.

Когда мама не была занята в игре и кон или два пропускала, то подсаживалась к нам на кушетку, и мы перелистывали журналы уже вместе с ней. С мамой было смотреть ещё интереснее. Она обращала наше внимание на репродукции известных художников, красивые пейзажи, снимки, отображающие смену времён года. «Вот, видите, избушка в лесу», — говорила мама, — огонёк в окне светится, а кругом снег, морозно, луна в тёмном небе. А в избушке тепло, печка топится, блины пекут. Красота какая, хоть картину пиши! «А вот это и есть картина, «Утро в сосновом лесу» художника Шишкина», — объясняет нам мама. — Видите, медвежат своих мама-медведица на прогулку вывела. Тот, который побойчее, на сосну сваленную залез, кругом лес дремучий, деревья огромные, темно, солнечные лучи туда еле проникают, а мишкам хорошо, не страшно. А здесь, видите, на снимке пароход в море, на таком ваш папа плавал, когда был матросом». Мы очень любили мамины рассказы.

В зале, как и везде у бабы Пани, было чисто, уютно: белые салфеточки на тёмном буфете, нарядный трельяж, вышитые подушки-думочки на покрытой ковром кушетке, мягкий свет из-под абажура, приятное тепло, исходящее от изразцовой печки, и мы с Олей, конечно же, засыпали, так и не досмотрев стопку журналов.

Откуда-то издалека доносился стук карандаша по бумаге, и папин бодрый голос, зачитывающий играющим записанные им очки, то затихал, то снова прорезывался сквозь сон: «Я — восемь, папа — шесть, Кока — не иг-ра-ла, Галя — петух, петушка опять схватила!». Мама что-то отвечает ему под общий смех, но слова её уплывают куда-то, и разобрать уже ничего невозможно…

Я просыпаюсь уже одетая, у папы на руках. Он стоит в холодном коридоре, куда дедушка Ваня с грохотом вносит старые плетёные санки. Прямо мне в глаза светит тусклая лампочка, освещая заиндевевший потолок и бревенчатую стену: «Клади их в наши санки, пока не разгулялись», — говорит бабушка и стелет туда что-то мягкое и тёплое, на которое укладывают меня рядом с Олей валетом, и я снова проваливаюсь в сон.

Пробуждаюсь уже на улице от надоевших толчков в спину. Папа быстро везёт наши санки, и, когда они проезжают по снежным бугоркам, то скрипят и толкают меня сзади, лежать становится жёстко и неудобно. Папа, поскрипывая по снегу своими белыми валенками, тянет за верёвку санки, и я вижу впереди его высокую фигуру в чёрном зимнем пальто и меховой кубанке и морозный парок над ней.

Следом за санками торопливо идёт мама, уткнув нос в высоко поднятый воротник. Кругом тишина. Слышно только: пру-пру, пру-пру, пру-пру. Бегут валенки, едут санки. Мороз усердно щиплет меня за щёки, тёмная звёздная ночь смотрит сверху, и кажется, что полная бледно-голубая луна еле поспевает за нами следом.