Простая милость

— Она сочинила прекрасную вещицу, Рут, — сказал Брандт.

— Многому она научилась у тебя, Эмиль.

— У нее врожденный талант. Как у тебя.

— Она распорядится своим талантом гораздо лучше, чем я своим.

Я услышал, как на рояле одним пальцем сыграли простенькую мелодию, а потом Брандт сказал:

— Помнишь это?

— Конечно. Ты сочинил ее для меня.

— Подарок на твое шестнадцатилетие.

— А через два дня ты уехал в Нью-Йорк, даже не попрощавшись.

— Если бы тогда я знал то, что знаю сейчас, возможно, принял бы иное решение. Возможно, и с моим лицом бы ничего такого не случилось, и глаза остались бы на месте, и у меня были бы дети вроде твоих. Она так похожа на тебя, Рут. Я слышу тебя в ее голосе, я чувствую тебя в ее прикосновениях.

— Она обожает тебя, Эмиль. А я всегда буду тебя любить.

— Нет, ты любишь Натана.

— И тебя.

— Но по-другому.

— Да. Теперь по-другому.

— Он счастливый человек.

— И ты, Эмиль, тоже не обделен судьбой. Разве ты не видишь?

— Иногда на меня такой мрак накатывает, Рут. Такой мрак, что ты и представить не можешь.

— Тогда зови меня, Эмиль. Когда накатит мрак, зови меня. Я буду рядом, клянусь.

Во время их разговора я потихоньку переместился поближе к дверям и видел, что происходит на сцене. Оба они сидели на скамеечке перед роялем. Моя мать прижалась головой к левой щеке Брандта — той, что была обезображена плотными рубцами. А Брандт накрыл мамину ладонь своей.

— Я люблю тебя, — сказал он.

— Ты такой усталый, — ответила она, взяла его руку, нежно поцеловала ее и добавила: — Я отвезу тебя домой.

Она поднялась, и Эмиль Брандт поднялся вместе с ней. Он показался мне гораздо старше своих лет.

— Что это означает — шалава?

Джейк лежал у себя в постели. В комнате было темно.

— Ничего это не означает, — ответил я. Я тоже лежал в постели, заложив руки за голову и глядя в потолок, и размышлял о блондинке в красном купальнике, изо всех сил пытаясь представить себе ее груди в тот момент, когда она наклонялась над каменной глыбой.

— Это что-то плохое?

— Ничего.

— Та девица в карьере так сказала, будто это что-то плохое.

Для меня было неожиданностью, что Джейк запомнил это слово. О происшествии в карьере он не говорил ничего, разве только беспокоился, что Моррис Энгдаль может замыслить расправу. В какой-то мере я даже был рад. Я надеялся, что весь эпизод с шалавой вылетел у него из памяти. Оказалось, что нет.

Я хотел было увильнуть от его вопроса, но знал, что, если Джейку что-нибудь западет в голову, он не уймется, покуда всего не выяснит. К тому же я понимал, что он может обратиться за ответом к нашим родителям, а это грозило крупными неприятностями, поэтому в конце концов я решил рассказать ему правду. Насколько я сам ее понимал.

— Это девушка низких моральных качеств, — сказал я, пытаясь выразиться по-викториански, поскольку это звучало не так ужасно.

— Низких моральных качеств, — повторил Джейк. Потом немного помолчал и спросил: — А что он имел в виду, когда сказал, будто ее приходует богатенький мальчик?

При этих словах мне вспомнился случай, свидетелем которого я стал весной, когда вместе с отцом навещал одного его прихожанина, человека по имени Качмарек, владельца большой фермы с множеством живности. Пока мой отец стоял во дворе и разговаривал с Качмареком, я околачивался возле выгона, на котором паслись лошади. И тут чалый жеребец подошел к вороной кобыле и забрался на нее. Его член, размером с мое предплечье, полностью погрузился в кобылу. Когда случка закончилась, жеребец слез с кобылы и продолжил пастись, — как ни в чем не бывало.

Я попытался изгнать этот образ из своего сознания.

— Он имел в виду, что они милуются, — ответил я. — Ну знаешь, целуются, обнимаются.

— Но ведь в том, чтобы целоваться, нет ничего плохого?

— Конечно, нет.

— Ты когда-нибудь целовал девочку?

— Ну да. То есть, нет. Это она меня целовала.

— Кто?

— Лорри Дидрих.

— И как оно?

— Быстро так. Я ничего особо не почувствовал.

— Ты поцеловал ее в ответ?

— Это было на ярмарке в прошлом году, — объяснил я. — Она ела лакричное мороженое, и у нее остались черные усы. Она была похожа на Граучо Маркса.

Внизу мать играла на фортепиано, раз за разом повторяя аккомпанемент к хоралу Ариэли. Она всегда нервничала перед выступлениями, которыми сама же руководила, игра на фортепиано помогала ей успокоиться.

— Та девица, что была с Моррисом Энгдалем, — сказал Джейк, — она симпатичная. Они целовались, как сумасшедшие. Она шалава?

Мать закончила играть, дом погрузился в тишину, и только снаружи доносилось многоголосое стрекотание кузнечиков — будто музыкальное сопровождение какого-то безумного брачного ритуала.

— Да, — ответил я, силясь не представлять себе груди этой девицы. — Она шалава.