Простая милость

35

Мы вернулись в церковь, где в общинном зале были расставлены круглые столы и стулья. На кухне приготовили угощение — ветчину и жареную курицу, запеченный картофель и пирог из фасоли, салаты, рулеты, печенье и десерты. Из напитков были холодный лимонад, "кулэйд" и кофе. К тому времени мы успокоились. Все, кроме матери. Она уже не плакала, но скорбь тяжким бременем лежала на каждой черте ее лица, а ступала она, словно человек, долго пробывший в пустыне без воды. Отец стоял с одной стороны от нее, а дедушка — с другой, и я понял, что они боятся, как бы она не упала. Они поскорее усадили ее за стол, а Лиз, Джейк и я сели рядом.

Кто-то занял места за столами, кто-то стоял и разговаривал, но никто не принимался за угощение, поскольку благословение еще не было произнесено. Насколько мне известно, это входило в обязанности отца, который, усадив мать, спокойно беседовал с диаконом Гризволь-дом. Хотя люди говорили приглушенными голосами, сообразуясь с торжественностью минуты, в зале было довольно шумно.

Амелия Клемент отошла от мужа и направилась в нашу сторону, за ней в некотором отдалении следовал Питер. Миссис Клемент подсела к моей матери и негромко заговорила с ней. Питер встал неподалеку от меня, и я понял, что он хочет поговорить. Я встал и подошел к нему.

— Я очень скорблю о твоей сестре, — сказал он.

— Да, спасибо.

— Знаешь, мой папа научил меня обращаться с моторами и всякому такому. Показал, как их разбирать и собирать обратно, как выяснить, что не так, если они не работают. Будет здорово, если ты придешь и мы покопаемся в них вместе.

Я вспомнил день, когда стоял в дверях сарая мистера Клемента и с удивлением смотрел на все эти разобранные механизмы, а потом увидел синяки на лице Питера и его матери, и я подумал, как мне стало их жалко и как испугался я за их семью. Тогда я подумал, что моя семья лучше, она исключительная, и разрушить ее невозможно. Тот день словно бы остался в какой-то другой эпохе. Теперь я видел на лице Питера, вероятно, точно такое же выражение, с которым я смотрел на него тогда, и я понял, что он боится за меня и за мою семью, и небезосновательно.

— Разумеется, — ответил я, но про себя подумал: "Вряд ли".

Миссис Клемент поднялась, на мгновение взяла мою мать за руку, а потом вернулась к мужу, Питер последовал за ней.

Мой отец вернулся к столу, но не сел.

— Минуту внимания, пожалуйста! — произнес диакон Гризвольд. — Я бы хотел попросить пастора Драма, чтобы он благословил нашу трапезу.

Все стихло.

Отец собрался с духом. Перед молитвой ему всегда требовалось мгновение тишины. Благословения, которые произносил мой отец, относились не только к пище, непосредственно стоявшей на столе, но напоминали обо всем, за что нам следует быть благодарными, а также о тех, кому повезло меньше нас.

И тут посреди тишины, пока отец мысленно подбирал подобающие слова, раздался голос матери.

— Ради Бога, Натан, — сказала она, — неужели ты не можешь хотя бы раз произнести обычное благословение?

Тишина в зале стала совсем иной. Я открыл глаза и увидел, что все смотрят. Смотрят на Драмов. На семью священника. Смотрят на нас, словно на бедствие, происходящее у них перед глазами.

Отец откашлялся и промолвил:

— Кто-нибудь еще хотел бы произнести благословение?

Никто не ответил, и тишина стала еще более грозной.

И вдруг неподалеку от меня чей-то звонкий голосок ответил:

— Я произнесу благословение.

Я остолбенел, потому что — Боже правый — это говорил мой брат, заика Джейк. Он не стал дожидаться отцовского позволения. Просто поднялся со стула и склонил голову.

Я оглядел присутствующих. Никто из них не мог заставить себя зажмуриться и не смотреть на катастрофу, которая вот-вот случится, а я взмолился — отчаянно, как никогда: "Боже, избавь меня от этой пытки!"

— Отец не-не-не… — начал Джейк. И остановился.

"Боже, — молился я, — убей меня на месте".

Моя мать протянула руку и ласково положила ему на плечо. Джейк откашлялся и снова начал:

— Отец небесный, спасибо тебе, что благословил эту трапезу и наших друзей, и нашу семью. Во имя Иисуса, аминь.

Вот и все. Благословение настолько обыкновенное, что нечего и вспоминать. Но минуло сорок лет, а я не забыл не единого слова.

— Спасибо, Джейк, — сказала мать, и я увидел, что лицо ее полностью переменилось.

Отец выглядел озадаченным и почти довольным.

— Спасибо, сын мой, — сказал он.

Словно освободившись от какого-то гипнотического транса, все снова задвигались, поначалу медленно, и принялись наполнять тарелки.

Я посмотрел на брата почти с благоговением и подумал: "Спасибо тебе, Боже".

Вечером мать вернулась домой. Шторы она оставила открытыми, и в окна влетел прохладный ветерок. Когда она отправилась спать, отец пошел вместе с ней.

До самой темноты я пролежал без сна, размышляя.

Я не спрашивал Джейка о благословении. В каком-то смысле я боялся приоткрыть завесу этой тайны, потому что знал — то, чему все мы стали свидетелями, было чудом. Чудом, на которое я надеялся все время после смерти Ариэли. И исходило оно из уст мальчика, который за всю жизнь не произнес прилюдно и трех слов без того, чтобы не начать чудовищно заикаться. Когда мать вернулась домой, мне хотелось думать, что нашу семью спасло чудо этого обыкновенного благословения. Я не знал, почему Бог забрал Ариэль, Карла Брандта, Бобби Коула и даже того безымянного странника, и был ли в этом вообще Божий промысел или Божья воля, но я знал — безупречное благословение, сошедшее с уст моего заики-брата, есть дар божественный, и я воспринял его как знак того, что Драмы спасутся.

Скорбь продолжалась еще долго, как и подобает скорби. Спустя несколько месяцев после похорон Ариэли я застал мою мать в слезах — она думала, что одна, и никто этого не увидит.

Потом ее улыбка никогда больше не была такой прелестной и жизнерадостной, как прежде, но то, что сохранилось, казалось мне еще более ценным — ведь я слишком хорошо знал и понимал, какова причина этой перемены.