Простая милость

9

День Независимости был моим третьим любимым праздником. Сразу после Рождества, которое занимало второе место после Хеллоуина. Для меня, как и для любого мальчишки, День Независимости становился особенно привлекательным благодаря фейерверкам. Это теперь в Миннесоте запускать фейерверки запрещено законом, а в 1961 году в Нью-Бремене можно было приобрести все, чего душа пожелает, — были бы деньги. Чтобы купить пиротехнику, я откладывал почти все, что получал за работу во дворе у дедушки. За пару недель до Дня Независимости в городе появилось несколько киосков, разубранных красными, белыми и синими лентами, где продавалось невообразимое множество пиротехники, и каждый раз, проходя мимо них и видя все это богатство, разложенное на фанерных прилавках или сваленное в коробках под холщовыми навесами, я просто захлебывался слюной в предвкушении. Пока мой отец лично не одобрит каждое приобретение, нельзя было купить даже самую маленькую петарду, но я и не хотел — слишком велик был соблазн сразу повзрывать весь свой арсенал. Поэтому я поглядывал на прилавки издали и мысленно составлял список всего, чего мне хочется, — список, который я сотни раз пересматривал и исправлял по ночам, лежа в постели и представляя себе долгожданный день.

Фейерверки вызывали разногласия у моих родителей. Мать предпочитала, чтобы ее сыновья держались подальше от хлопушек, петард и римских свечей. Она очень заботилась о нашей безопасности, о чем и заявляла недвусмысленно нам с отцом. Тот мягко возражал, что фейерверки издавна являются частью праздничной культуры, а если мы с Джейком будем запускать пиротехнику под надлежащим присмотром, наша безопасность не слишком пострадает. Было ясно, что мать эти доводы не убеждали, но она понимала, что без всемерной поддержки отца она не устоит против возмущения, которое поднимем мы с Джейком, если она будет упорно настаивать на своем. В конце концов она ограничивалась строгим предостережением, адресованным отцу.

— Натан, — говорила она. — Если с ними что-нибудь случится, вся ответственность на тебе.

Целую неделю перед Четвертым июля отец ходил в растрепанных чувствах. Сказать по правде, фейерверки вызывали у него еще большую неприязнь, чем у матери. С приближением Дня Независимости, всякий раз, когда тишину нашей округи прежде срока нарушали хлопанье бомбочек и треск петард, мой отец выглядел расстроенным. Его лицо становилось напряженным и настороженным. Оказавшись в этот момент поблизости, я видел, как при внезапном взрыве его тело мгновенно замирало, голова резко поворачивалась влево или вправо, и он отчаянно пытался высмотреть, откуда шум. И тем не менее он отстаивал право своих сыновей праздновать День Независимости в согласии с общепринятыми традициями.

За десять дней до Четвертого, в субботу, закончив работать во дворе у дедушки и получив в уплату по два доллара на каждого, мы с Джейком направились в аптеку Хальдерсона, чтобы утолить жажду имбирным пивом. Когда мы оказались в тени навеса, расположенного над передней витриной, дверь распахнулась, и навстречу нам вывалился Гас, а следом за ним Дойл. Оба они смеялись и чуть не сбили нас с ног. Я почувствовал пивной запах.

— Мы собираемся за фейерверками, ребята, — сказал Гас. — Хотите с нами?

Мое недельное заточение уже миновало, и я ответил согласием. Но Джейк взглянул на Дойла и покачал головой.

— Нет, сп-сп-спасибо.

— Идемте, — сказал Гас. — Я чего-нибудь вам куплю.

— Нет, — повторил Джейк, засунул руки в карманы и опустил глаза.

— Пусть остается, — сказал я.

Гас пожал плечами.

— Тогда ладно. Идем, Фрэнки.

Он развернулся и зашагал к Дойлу, который ожидал возле открытой передней дверцы серого «студебеккера», припаркованного у самого тротуара.

Джейк схватил меня за руку.

— Не х-х-ходи, Фрэнк.

— Почему?

— У меня п-п-плохое предчувствие.

— Не бери в голову. Все будет хорошо. Иди домой.

Я стряхнул с себя его руку и залез на заднее сидение «студебеккера».

Дойл отъехал от тротуара, Джейк наблюдал за нами из-под навеса. Гас ударил кулаком по приборной доске и сказал:

— Ребята, сегодня мы повеселимся!

Сначала мы остановились у киоска под вывеской «Фейерверки Свободы», установленного на пустыре через дорогу от автозаправочной станции «Texaco». У киоска толпилось множество людей. Дойл приветствовал их по имени и пожимал руки всем вокруг, а перед уходом сказал:

— Надеюсь, к пятому июля пальцы у всех останутся целыми, — и засмеялся.

Гас и Дойл накупили кучу фейерверков, продавец разложил их по двум большим бумажным кулькам. Потом Гас повернулся ко мне и спросил:

— А ты чего хочешь, Фрэнки?

Я поглядел на коробку с М-80 — довольно мощными петардами, из-за которых как раз-таки можно было лишиться пальцев. Отец ни за что не разрешал мне их покупать. Я ткнул пальцем в коробку и сказал:

— Одну такую.

— Не думаю, что Натан одобрит, — усомнился Гас.

— Плачу все равно я, — вмешался Дойл.

Он вытащил из коробки пригоршню петард, швырнул деньги на фанерный прилавок, и мы ушли. Мы сделали еще одну остановку в винном магазине, где Дойл купил несколько банок пива, а потом свернули к Сибли-парку, что у реки, неподалеку от города. Он был буквально в нескольких ярдах от дома Брандтов, и когда мы проезжали мимо, я увидел Ариэль, сидевшую на веранде вместе с Эмилем. В руках она держала какие-то бумаги, я решил, что сестра работает над его мемуарами. Лиза поливала из шланга цветы возле изгороди. На ней были парусиновые штаны, зеленая майка, широкополая соломенная шляпа и садовые перчатки. Выглядела она почти красивой. Никто из них не обратил внимания, что я промчался мимо на дойловом «студебеккере». В парке были футбольное поле и детская площадка с уродливыми металлическими сооружениями — рукоходом, высокой горкой, тремя качелями и ржавой каруселью. В жаркий летний день о них можно было обжечься. На лужайке, которую никогда не поливали, из-за чего к концу июля она совершенно засыхала, стояло несколько облупленных столиков для пикника. Когда «студебеккер» Дойла въехал на посыпанную гравием стоянку, других машин там не оказалось, в парке было пусто. Мы вылезли, и я пошел по пожухлой траве за двумя взрослыми мужчинами. Направляясь к реке, они пересекли железнодорожные пути, проходившие через парк, миновали тополя и оказались на длинной песчаной отмели, где старшеклассники иногда жгли костры и пили пиво. Тут и там на песке виднелись обугленные кострища, похожие на черные болячки. Дойл и Гас поставили кульки, набитые фейерверками, в тени тополей. Гас вытащил из кармана открывалку и проделал несколько дырок в пивной банке, которую подал Дойлу. Потом продырявил банку для себя. Они сидели, пили и разговаривали, а я сидел рядом и гадал, когда же начнется веселье.

Разговаривали они о бейсболе. Начинался первый сезон для «Близнецов из Миннесоты», год назад называвшихся «Вашингтонскими сенаторами». Имена Хармона Киллебрю, Боба Эллисона и Джима Лемона были у всех на устах.

— Ты что скажешь, Фрэнки? — обратился ко мне Дойл. — Думаешь, у Миннесоты будет приличная бейсбольная команда?

Вопрос Дойла меня озадачил — немногие взрослые интересовались моим мнением. Я попытался ответить как можно вдумчивее.

— Да. Запасные питчеры у них слабоваты, зато бэттеры сильные.

— Это точно, — сказал Дойл. — Гас говорит, что ты сам хороший бейсболист.

— Вполне себе, — ответил я. — Довольно неплохой бэттер.

— Играешь в команде?

— Нет. Только дворовые игры на Равнинах.

— Хочешь стать бейсболистом, когда вырастешь?

— Навряд ли.

— А кем? Проповедником, как твой папаша?

Сказав это, он засмеялся — как будто быть священником забавно.

— Его отец хороший человек и отличный проповедник.

— А фейерверков боится, — ухмыльнулся Дойл.

Я удивился: откуда он узнал, но, взглянув на Гаса, сразу все понял.

— Это из-за войны, — сказал Гас. — У многих такое бывает.

— Но не у нас с тобой, — ответил Дойл.

— Все люди разные.

Дойл отхлебнул пива и заключил:

— У некоторых просто кишка тонка.

— Не у Капитана, — сказал Гас, и в его голосе послышалась злость.

Дойл уловил это и ухмыльнулся.

— Ты до сих пор зовешь его Капитаном. Почему?

— Таким я узнал его впервые. Отличный был офицер.

— Да? — Дойл хитровато подмигнул. — Я слышал, он малость тронулся.

Гас взглянул на меня и сказал:

— Ты слушаешь чересчур много сплетен, Дойл.

Тот усмехнулся.

— Возможно, но благодаря им я многое знаю, Гас. Ведь я многое знаю.

Гас перевел разговор на политику, они принялись обсуждать Кеннеди, а я стал думать о фейерверках, лежавших в кульках, и особенно о большой петарде М-80 — той, что предназначалась мне. Вдруг я услышал, что разговор вертится вокруг предмета, имеющего ко мне самое прямое отношение.

— Я несколько раз видел его на Равнинах, — говорил Гас. — Просто интересно, кто он такой.

— Его зовут Уоррен Редстоун, — ответил Дойл. — Как только он появился в городе, шеф велел глаз с него не спускать. Бывалый смутьян. Много лет назад он подбивал здешних сиу поднять восстание. Нарвался на неприятности с федералами и смылся. Шеф связался с ФБР, но, думаю, им он теперь уже неинтересен. На его счету много всяких мелких провинностей, но ничего серьезного он не совершил. Остановился он у племянницы и ее мужа, О’Кифов. Во время дежурства я регулярно объезжаю Равнины, чтобы напомнить ему о себе.

— Так вот почему я постоянно тебя вижу по соседству. — усмехнулся Гас. — Я готов был поклясться, что это из-за Эдны Суини.

Дойл запрокинул голову и завыл по-волчьи. Потом смял свою пивную банку и швырнул в песок.

— Ну давай, — сказал он и потянулся за кульком. — Устроим веселье.

Дойл установил несколько ракет, запалил три трута, и все мы разом подожгли фитили. Ракеты взмыли высоко и взорвались почти одновременно, выпустив клубы черного дыма, которые напоминали брызги грязи на голубой небесной стене. Мы отбросили запалы, и Дойл засунул бомбочку в пустую пивную банку Гаса. Банка взорвалась и подскочила, как будто в нее попали из дробовика. Потом Дойл достал из кулька три петарды, — по штуке каждому — поджег свою и подбросил в воздух. Взрыв раздался так близко, будто нам в лицо пальнули из пушки. Я отшатнулся, но Гас и Дойл даже ухом не повели. Гас поджег и подбросил свою петарду, я в ожидании зажмурился, но ничего не произошло.

— Барахло, — буркнул Дойл. — Эта дрянь не сработала. Я слышал, Гас, у тебя тоже иногда бывает такая проблема.

Он засмеялся, а я не понял, о чем таком он говорит.

— Давай, Фрэнки, — сказал Дойл. — Твоя очередь.

Мне не хотелось поджигать М-80 у себя в руках. Хотя фейерверки пробуждали во мне некоторое безрассудство, я все-таки считался с ограничениями, установленными отцом, и поэтому не собирался брать в руки зажженную петарду, особенно такую, которая может оторвать мне пальцы. Вместо этого я насыпал холмик из песка, воткнул в него М-80, как свечку в праздничный пирог, поджег фитиль и отошел назад. Спустя мгновение взрыв сровнял холмик с землей, а нас обдало жалящими песчинками.

Дойл запрыгал на месте, и я подумал было, что его чем-нибудь ранило во время взрыва. Вдруг он пустился бежать через песчаную отмель к реке, отпрыгивая то влево, то вправо, потом вытянул руки вперед и бросился наземь. Поднялся на колени, прижал руки к груди, встал на ноги и вернулся к нам, широко и глупо улыбаясь. Он протянул в нашу сторону сложенные ладони, и из узкого отверстия, которое образовали его большие пальцы, выглянула большая лягушка.