Простая милость

24

После смерти Ариэли окружной пресвитер предложил взять на себя заботы о ближайшем воскресном богослужении в церквях, подопечных моему отцу. Отец согласился препоручить ему раннюю службу в Кэдбери и позднюю службу в Фосбурге, но настоял на том, что богослужение в методистской церкви на Третьей авеню проведет сам.

Ветер, бушевавший накануне, разогнал сырость и очистил небеса, поэтому день выдался солнечный и ясный. Я уверен, что на службы в Кэдбери и Фосбурге пришло мало народу, потому что видел, как тамошние прихожане заполняли скамейки в церкви на Третьей авеню, чтобы послушать проповедь отца. Пришла миссис Клемент с Питером, и я удивился, когда увидел, что ее муж Тревис, одетый в помятый костюм, со смущенным видом сидит возле нее. Им, как и прочим, наверное, было любопытно, что хорошего скажет о Боге измученный горем человек. Моя мать и Джейк отказались прийти, и отец их не заставлял. Но дедушка и Лиз, хотя и были лютеранами, пришли вместе со мной, и Гас тоже. Все мы сели в первом ряду. Сорок лет миновало, а я по-прежнему хорошо помню эту службу. Хор исполнил одно из моих любимых песнопений, "Твердыня наша — вечный Бог", и все прозвучало прекрасно, несмотря на отсутствие моей матери. Лоррен Гризвольд, игравшая на органе, ни разу не сфальшивила. Отрывки из Книги Екклесиаста и Евангелия от Луки прочел Бад Соренсон. Обычно он постоянно сбивался, но тем утром читал превосходно. И мне подумалось, что все они проявили себя столь безупречно, потому что хотели сделать все возможное для моих матери и отца в память об Ариэли.

Когда пришло время отцу произносить проповедь, я заволновался, поскольку не видел, чтобы он готовился. Он взошел на кафедру и сначала просто оглядел ряды, заполненные до предела. А потом заговорил.

— Нынче не Пасха, — сказал он. — Но на этой неделе я часто вспоминал пасхальную историю. Не Светлое Воскресение, но тьму, которая ему предшествовала. Не припомню в Библии более мрачного эпизода, чем когда Христос среди крестных страданий взывает: "Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?" Мрачнее, чем его смерть, последовавшая вскоре, ибо Иисус, умирая, полностью предался Божьей воле. Но когда он решил, что его предал и покинул Отец — Отец, которому он всегда верил, которого любил глубоко и безгранично, сколь страшно было ему и сколь одиноким он себя, наверное, чувствовал. По смерти ему открылось все, но вживе Иисус, как и мы, смотрел смертными очами, ощущал боль смертной плоти и ведал смятение несовершенного смертного разума.

Я смотрю смертными очами. Мое смертное сердце обливается кровью. Мой разум в смятении.

Признаюсь, что я взывал к Богу: "Для чего Ты меня оставил?"

Мой отец остановился, и я подумал, что он не будет продолжать. Но спустя некоторое время он собрался с духом и снова заговорил.

— Когда мы чувствуем себя покинутыми, одинокими и бесприютными, что нам остается? Что остается мне, что остается вам, что остается любому из нас, кроме непреодолимого соблазна возроптать на Бога и укорять его за мрачную ночь, в которую он нас привел, укорять за наши несчастья, укорять и обвинять в небрежении.

Что нам остается, когда мы лишаемся того, что любили больше всего на свете?

Нам остаются три великих блага. В первом послании Коринфянам апостол Павел перечисляет их: вера, надежда, любовь. Эти дары, в которых и заключается основа жизни вечной, ниспослал нам Бог, и он же ниспослал нам возможность полновластно распоряжаться ими. Даже в самую мрачную ночь мы еще можем держаться за веру, можем предаваться надежде. И, какими бы нелюбимыми мы себя ни чувствовали, мы еще можем упорствовать в нашей любви к людям и Богу. Все это нам подвластно. Бог ниспослал нам эти дары — и не забирает обратно. Мы сами выбираем, отбросить их или нет.

Среди мрачной ночи я призываю вас держаться за веру, предаваться надежде и нести перед собой свою любовь, словно зажженную свечу, ибо обещаю, что она озарит ваш путь.

И неважно, верите вы в чудеса или нет, — я ручаюсь, что вы познаете чудо. Возможно, не такое, о котором вы молитесь. Бог не отменит того, что совершилось. Чудо будет в том, что однажды утром вы проснетесь и, как прежде, увидите поразительную красоту нового дня.

Иисус претерпел и мрачную ночь, и смерть, и в третий день вновь воскрес по благости своего любящего Отца. Солнце садится и восходит для каждого из нас, и по благости нашего Господа, перенеся мрачную ночь, мы просыпаемся на заре нового дня и радуемся.

Я призываю вас, братья и сестры, возрадоваться вместе со мной о чудесной благости Господа и о красоте нынешнего утра, которую Он нам даровал.

Отец обвел глазами прихожан, молчаливо сидевших на скамьях, словно одуванчики с поднятыми головками, улыбнулся и сказал:

— Аминь.

Спустя мгновение я услышал, как Гас рядом со мной повторил:

— Аминь.

Это было совсем не по-методистски. А потом я услышал, как еще чей-то голос повторил: "Аминь". Я обернулся и увидел, что это сказал Тревис Клемент, а его жена нежно коснулась его руки.

Выходя из церкви тем утром, я чувствовал — и по сей день чувствую, — что испытал чудо, то самое, которое обещал отец, изрекший такую глубокую и простую истину. Я перешел через дорогу и вернулся в дом, где моя мать и Эмиль Брандт сидели в гостиной с задернутыми занавесками, не пропускавшими утренний свет. Я поднялся наверх, к себе в спальню, где Джейк лежал на постели, все еще в пижаме.

Я сел на кровать и произнес:

— Я кое-что тебе не сказал. Кое-что важное.

— И что? — спросил Джейк безо всякого интереса.

— Ты мой самый лучший друг, Джейк. Мой самый лучший друг на свете. Ты всегда им был и всегда будешь.

Я слышал, как на улице прощаются друг с другом прихожане, как хлопают двери, как шуршат по гравию колеса машин, отъезжавших от церкви. Джейк смотрел в потолок, подложив руки под голову, и молчал. Наконец на улице все стихло, остались только я, Джейк и тишина.

— Я боюсь, что ты тоже умрешь, — сказал он наконец.

— Не умру, обещаю.

Он перевел глаза с потолка на мое лицо.

— Все умрут, — сказал он.

— А я нет. Я буду первым человеком, который не умрет. А ты вторым.

Я думал, что он хотя бы улыбнется, но этого не произошло. Он взглянул серьезно и задумчиво и сказал:

— Я не против умереть. Просто не хочу, чтобы ты умер.

— Вот тебе крест, Джейк, я не умру. Не брошу тебя. Он медленно приподнялся и скинул ноги с кровати.

— Лучше не надо, — сказал он. А потом добавил: — Все как-то неправильно, Джейк.

— Все?

— Днем. Ночью. Когда я ем. Когда лежу здесь и думаю. Все неправильно. Я по-прежнему жду, когда она поднимется по лестнице, заглянет в нашу комнату — ну знаешь, поболтать.

— Понимаю.

— Что нам делать, Фрэнк?

— Думаю, продолжать в том же духе. Делать то, что делали, и рано или поздно все наладится.

— Наладится? Правда?

— Думаю, да.

Он кивнул. А потом спросил:

— Что собираешься делать сегодня?

— У меня есть одна идея, — ответил я. — Но тебе это может не понравиться.

Дедушка и Лиз после церкви поехали домой. По словам Лиз, немного отдохнуть. Она пообещала, что приедет позже — заняться ужином. После исчезновения Ариэли они находились с нами постоянно, и теперь, оглядываясь в прошлое, я понимаю, что наше горе вымотало их напрочь, и они наверняка тоже страдали, но не произнесли ни единой жалобы.

Мы с Джейком застали их сидящими в тени на широкой веранде. Увидев нас, они удивились и обеспокоились, пока я не объяснил, зачем мы пришли.

— Сегодня воскресенье, — сказал дедушка. — День отдохновения.

— Честно говоря, так отдыхать гораздо лучше, чем целый день сидеть дома, — ответил я.

Мы с Джейком направились во двор — обычно мы занимались этим на день раньше — и во время работы я часто поглядывал в сторону тенистой веранды. После исчезновения и гибели Ариэли дедушка и Лиз предстали передо мной совсем в ином свете. Лиз нравилась мне всегда, а теперь нравилась еще больше. А дедушку я раньше страшно недооценивал. Я всегда рассматривал его в свете собственного мышления, которое напоминало горящую спичку в огромной темной зале. У деда имелись свои недостатки — он был придирчивый, высокомерный, порой недальновидный. Ожидал, что многого может добиться с помощью подарков. Но он любил свою семью, это было ясно.

Наведя порядок во дворе, мы поднялись на веранду, где Лиз уже поставила большой кувшин и несколько стаканов. Она предложила нам лимонаду.

Дедушка оглядел лужайку, которая сверкала зеленью в послеполуденном солнце и пахла свежевыкошенной травой.

— Не помню, говорил ли я вам, мальчики, как я благодарен за вашу работу, — промолвил он. — Мне постоянно твердят, какой красивый у меня участок.

Он и правда никогда не хвалил нас. Обычно он говорил что-то вроде: "Я вам хорошо плачу. Стало быть, вы хорошо поработали". И хотя мы надрывали задницы под его бдительным присмотром и чутким руководством, я не припомню, чтобы он положительно отозвался о наших трудах.

— Вот, — сказал он. — Пожалуй, вы заслужили премию.

Обычно за работу во дворе мы получали по два доллара на брата, но в тот день дедушка отсчитал нам по десять долларов. Вспоминаю жаркий давнишний спор между моими родителями, когда отец сказал, что дедушка — такой человек, который считает, будто в этом мире за деньги можно купить все, в том числе любовь. Хотя я об этом не задумывался, но с его суждением согласился. В тот воскресный день я разглядел кое-что еще. Не то после смерти Ариэли у меня открылись глаза, не то мышление и поведение моего деда изменилось, но, стоя в тени веранды со стаканом лимонада в руке, я смотрел на него с большим пониманием и симпатией, чем прежде.

Наконец Лиз предложила всем нам отправиться обратно. Пора было позаботиться об ужине.

— Вы готовы, ребята? — спросил дедушка.

— Я лучше пойду пешком, — ответил я.

— Уверен? Ну а ты, Джейк?

— Если Джейк пойдет, то и я пойду, — сказал он.

— Тогда ладно.

Дедушка поднялся с кресла-качалки.

Домой возвращались не так, как вчера. Стало легче. Рядом с Джейком я чувствовал себя привычнее, и улицы не казались такими незнакомыми. Но все было по-другому, никакой ошибки.

Внезапно Джейк застыл посреди дороги, как-то странно ссутулившись, будто из него разом вышел весь воздух.

— Что случилось? — спросил я.

Его голос срывался.

— Я все не перестану думать, как я хочу, чтобы она вернулась.

— Потом будет лучше.

— Когда, Фрэнк?

Я ничего не знал о смерти. У нас даже не было домашнего питомца, который бы умер. Но я подумал о родителях Бобби Коула, которые лишились всего, лишившись Бобби. Я подумал об одном вечере, за неделю до его гибели, когда после прогулки с Дэнни О’Кифом я проходил мимо их дома. Мистер Коул стоял во дворе и смотрел на вечернее небо, а когда заметил меня, проходившего по тротуару, улыбнулся и сказал: "Прекрасный вечер, да, Фрэнк?" Я подумал, может ли человек, который лишился всего, по-прежнему любоваться на красоту заката. И изменится ли ситуация для Джейка, меня и нашей семьи.

Я обнял брата и сказал:

— Не знаю. Но будет.

Когда мы вернулись домой, папы не было. На церковной стоянке Гас сидел на своем мотоцикле и через открытое окошко патрульной машины разговаривал с Дойлом. Мы прошли мимо.