Простая милость

39

Жаркие дни следовали один за другим, при этом шли обильные дожди, и к середине августа фермеры из числа отцовских прихожан сдержанно сообщали друг другу, что хлеба в долине выглядят весьма прилично. В действительности они рассчитывали на лучший урожай за последние годы, но из суеверия не позволяли себе говорить об этом открыто.

Мать начала приготовления к нашему переезду. Думаю, что сложнее всего ей было освободить комнату Ариэли. Она занималась этим в одиночестве, много дней, и я часто слышал, как она плакала, пакуя коробки. Большинство вещей, принадлежавших Ариэли, мы не брали с собой в Сент-Пол. Отец передал ее вещи агентству, которое распределяло одежду и другие предметы первой необходимости среди семей мигрантов, во множестве прибывавших на уборку урожая.

Не только мы навсегда покидали Нью-Бремен тем летом. Семья Дэнни О’Кифа тоже переезжала. Его мать получила место учительницы в Гранит-Фоллз, они выставили дом на продажу, и ко второй неделе августа Дэнни и его семья уехали.

Последние дни в Нью-Бремене вызывали у меня необычное чувство. Было ли это из-за нашего переезда или из-за всего, произошедшего тем летом, не могу сказать. Казалось, что город и все в нем уже остались для меня в прошлом. Ночами я иногда пытался напрячься и уяснить, что именно я чувствую по отношению к этому городу, но все оказывалось безнадежно запутанным.

Я прожил там пять лет — дольше, чем проживу где-либо еще, прежде чем женюсь, заведу собственную семью и обоснуюсь где-нибудь окончательно. Там я провел часть детства и переступил — возможно, до срока — порог юности. В те дни я много гулял, в основном один, посещая места, которые стали для меня особо памятными. Эстакада, на которой тем летом разыгралось столько трагедий. Карьер, где я испытал такую детскую радость, когда вызвал на поединок и одолел Морриса Энгдаля. Аптека Хальдерсона и имбирное пиво в холодных кружках. Я спустился вдоль реки, прошел около того места, где Уоррен Редстоун соорудил себе шалаш. Его стены уже рухнули, и я знал, что весеннее половодье смоет отсюда всякие следы человеческого присутствия. Я задержался у того места, где начиналась тропинка, ведущая вверх по косогору, через тополя, к дому Эмиля Брандта и его сестры — тропинка, по которой, как я полагал раньше, мою сестру отнесли к реке. Прошел дальше и постоял неподалеку от Сибли-парка, где холодный пепел многих кострищ чернел на песке, словно язвы проказы, и где Ариэль видели в последний раз на этой земле. Если я искал каких-то объяснений, то мои надежды не оправдались.

После похорон Ариэли моя мать только один раз сводила Джейка к логопеду. Он рассказал мне, что его снова и снова расспрашивали о необъяснимом исчезновении заикания. Он твердил, что произошло чудо, а они смотрели на него, как будто он заявил, что поцеловал лягушку, и та исполнила три его желания. Тогда мать спокойно сказала, что это совершенная правда, произошло чудо по милости Божьей — и им было нечем возразить.

Гас все больше и больше времени проводил за городом. Он упорно молчал об этом, но от отца я узнал, что он помогает Джинджер Френч на ранчо. Он завязал с выпивкой и больше не якшался с Дойлом.

Приближался день нашего отъезда, и многие заходили к нам попрощаться. В основном это были отцовские прихожане, но были и неожиданные визиты. Эдна Суини принесла печенье. Я понятия не имел, наладилось ли у них с Эйвисом в постели, но поскольку Эдна была женщиной хорошей и сердечной, я надеялся, что все хорошо. Я с грустью осознал, что больше не смогу разглядывать ее белье, которое сушится на веревке, призывно покачиваясь от летнего ветерка. Вечером заглянули Клементы, и пока наши родители беседовали на веранде, мы с Питером и Джейком целый час сидели на лужайке за домом, болтали о "Близнецах", "Сумеречной зоне" и строили предположения насчет жизни в Сент-Поле. Питер не питал особых надежд. Он считал, что для жизни намного предпочтительнее место вроде Кэдбери, или на худой конец Нью-Бремен. Он предостерегал, что в Сент-Поле есть улицы, по которым небезопасно ходить вечерами. И что все запирают двери на засов. Перед уходом он повторил свое приглашение заходить в любое время, чтобы вместе повозиться с моторами. Коулы тоже зашли ненадолго. Они были уже немолоды, когда родился Бобби, а его смерть состарила их еще сильнее. Им было не больше пятидесяти, но в моей памяти они навсегда остались древними стариками. Уходя, они держались за руки, и я подумал, что хотя они потеряли Бобби, им все-таки повезло. Они по-прежнему были вместе.

За неделю до нашего отъезда Морис Энгдаль погиб во время несчастного случая на консервном заводе, где он работал. Его отпустили на поруки до начала судебных слушаний по иску о нарушении закона Манна, который ему предъявили. Он явился на работу пьяным, бригадир велел ему убираться домой, и Моррис Энгдаль пару раз замахнулся на своего начальника. Не удержав равновесия, он свалился с площадки, на которой происходила потасовка, и сломал шею. По иронии судьбы, отец Энгдаля, человек отнюдь не религиозный, попросил, чтобы мой папа провел заупокойную службу. Я спросил, можно ли мне присутствовать, и он разрешил. Это были едва ли не самые грустные похороны, на которых я бывал. Никто не пришел оплакивать Энгдаля — ни Джуди Кляйнштадт, ни его отец, который, как мы потом узнали, мертвецки напился в городском баре.

За два дня до переезда в Сент-Пол в доме уже ощущалось запустение. Мать отправила нас с Джейком паковать свои вещи в коробки, которые она нам выдала, и мы опустошили комод и шкаф. Джейк тщательно запаковал свои модели самолетов и комиксы. У меня ничего особо ценного не было, и я свалил в свою коробку какое-то барахло, случайно подвернувшееся под руку. Бродя по дому, мы проделывали дорогу между грудами коробок: постельное белье, полотенца и скатерти; отцовские книги; настольные лампы, вазы и картины в рамах; кухонная утварь, кастрюли и сковородки. Шторы на окнах еще висели, но уже не создавали уюта.

В те последние дни Джейк часто бывал у Лизы Брандт. Родители разорвали отношения с Эмилем. Когда Бравдт рассказал матери о своих отношениях с Ариэлью, она разгневалась, но ненадолго. "Что сделано, то сделано", — сказала она отцу, и, полагаю, искренне. Не знаю, простила ли она Эмиля Бравдта. Может быть, как и Джейк, она просто устала злиться. Насколько мне известно, Эмиля Бравдта она больше не видела. Наверное, в определенном смысле для нее это также было потерей.

Но с Джейком все оказалось иначе. Он сказал, что ему жалко Лизу. В целом мире о ней заботились только он и Эмиль. И хотя общество своего брата Лизу вполне устраивало, при ввде Джейка ее лицо всякий раз озарялось истинным восторгом. Он навещал ее часто, используя работу в огороде в качестве повода, чтобы предложить ей свою компанию. Он говорил, что иногда видел Эмиля Брандта, сидящего на веранде, или слышал, как из дома доносятся звуки его игры, но ни разу с ним не заговаривал. Не потому, что злился. Он утверждал, что от Брандта исходят какие-то мощные волны, которые его отталкивают. Я решил, что Джейк о чем-то догадывается. Семейство Брандтов всегда казалось своего рода островом, обособленным, отдаленным и слегка заповедным, и, насколько я замечал, там никогда не существовало такой силы, будь то любовь или стремление к простым человеческим отношениям, которая бы объединяла их или сближала с внешним миром. Поскольку моя собственная семья исцелилась, и воссоединение оказалось возможным, я неустанно молился за Брандтов.

За день до отъезда из Нью-Бремена, мой брат спросил, не помогу ли я ему и Лизе в одном деле. Она собиралась соорудить вокруг одной из клумб небольшую стенку из камней, которые выкопала и свалила в кучу, когда благоустраивала свой огород. Джейк сказал, что втроем справиться будет легче, потому что некоторые камни были довольно крупными. Я не особо рвался обратно в дом Брандтов, но согласился помочь.

Мы прибыли после ланча и застали Лизу за работой — она загружала тачку камнями из большой кучи возле сарая. Сама клумба находилась посреди двора, в солнечном месте, между двумя высокими черемухами. Она была круглой, посередине стояла ванночка для птиц. Джейк объяснил, что Лиза собиралась построить из маленьких камней стену, может быть, в фут вышиной, а большие разложить по клумбе, аккуратно разместив среди цветов и тем самым создав ощущение, будто внутри правильной окружности заключен кусочек дикой природы.

Лиза была одета в желтую свободную блузку с короткими рукавами, джинсы и теннисные туфли, на руках — испачканные землей садовые перчатки. Стояла жара, и ее блузка липла к бокам и спине. Мы пришли со стороны реки, пройдя через калитку в задней изгороди. Она возилась с камнями и не заметила нас, пока Джейк не обежал ее вокруг, так что она его увидела. Лиза хлопнула в ладоши, словно ребенок, обрадованный новой игрушкой, и сделала Джейку какой-то знак, а он сделал ей какой-то знак в ответ и сказал:

— Фрэнк тоже пришел.

Он показал в мою сторону, она обернулась, и хотя не просияла, как при виде Джейка, тем не менее она была мне рада.

— Спасибо, Фрэнк, — пробубнила она.

Мы приступили к работе. Главной задачей было переместить камни из кучи к цветнику, на расстояние тридцати ярдов. Этим занимались мы с Джейком, а Лиза тем временем сооружала стену. Мы наполняли тачку только наполовину, иначе взять и перевезти ее через двор было невозможно. Под тенью черемух мы в беспорядке сваливали камни вдоль границы цветника. Лиза тщательно подбирала один к другому, складывала их вместе и скрепляла цементным раствором из ведерка.

Работали мы допоздна. Ближе к концу я услышал, как из окна доносятся звуки музыки, в которой я узнал Рахманинова, и увидел, как Эмиль Брандт вышел на веранду и сел в качалку. Я решил, что он поставил пластинку на стереопроигрывателе или ленту на катушечном магнитофоне. Вскоре стена была готова. Мы с Джейком вспотели, точно парочка вьючных мулов. Лиза отложила шпатель, стянула садовые перчатки и спросила:

— Пить?

— Да, — в один голос ответили мы с Джейком.

Она улыбнулась и сделала Джейку знак, который он отлично понял. Когда она развернулась и ушла, Джейк сказал:

— Она хочет, чтобы мы пошли в сарай и взяли лом. Нам нужно перекатить большие камни, которые она хочет разложить среди цветов.

— Я принесу, — предложил я.

Дверь в сарай была открыта, и я вошел внутрь. Солнце светило мне в спину. В сарае пахло сырой землей и еще чем-то техническим, вроде смазочной жидкости. Лиза хорошо организовала это небольшое пространство. Цветочные горшки и горшечная земля находились в дальнем углу. Садовые инструменты — грабли, тяпка, косилка, ножницы, совок, лопата, кирка, гребок — аккуратно висели на крючках или гвоздях, которые были вбиты в два толстых бревна, горизонтально расположенных вдоль стены посередине между полом и потолком. Справа находился узкий верстак с тисками, а над ним — панель с отверстиями, на которой висели ручные инструменты — молоток, отвертки, напильники, гаечные ключи, стамески. Под верстаком был темно-желтый шкафчик с полудюжиной ящиков, вручную расписанных цветами. В одном углу сарая стоял заступ, а рядом на двух гвоздях висел небольшой ломик. Этот ломик я помнил хорошо. С того самого летнего дня, когда я, не подумав, дотронулся до "Лизы, а она пришла в ярость. И быть бы мне мертвым, если бы я не сумел увернуться от ее могучих взмахов. Я потянулся за ломиком, но, снимая его со стены, порезал палец о шляпку одного из гвоздей. Порез был неопасным, но пошла кровь, а руки у меня были грязные. Я отдал ломик Джейку и показал ему рану.