Простая милость

Эпилог

Всем знакома одна математическая задача. Даются два поезда. Один отправляется из одного пункта — к примеру, из Нью-Йорка, а другой из другого — скажем, из Сан-Франциско. Поезда следуют навстречу друг другу с различной скоростью. Предлагается рассчитать, какое расстояние каждый из поездов проедет к моменту их встречи. Я никогда не был силен в математике и не тратил время на решение этой задачи, но много о ней размышлял. Не о том, сколько миль проделают эти поезда, а о пассажирах, которые в них едут. Кто эти люди, почему они уезжают из Нью-Йорка и Сан-Франциско, чего они ищут на другом конце железнодорожной линии? Особенно занимало меня, представляют ли они, что их ожидает, когда поезда встретятся. Ведь я думал, что они следуют по одному и тому же пути, и их встреча представлялась мне катастрофическим столкновением. Так математическая задача превращалась для меня в философское рассуждение о жизни, смерти и несчастных обстоятельствах.

В моей собственной жизни двумя поездами из этой задачи стали лето 1961 года и настоящее. Каждый год в День поминовения они сталкиваются на кладбище в Нью-Бремене.

В этом году отец терпеливо дожидается меня, сидя в тени на веранде своего кооперативного дома в Сент-Поле и глядя на мир из-под козырька безупречно белой бейсболки. Он всю жизнь был высоким и худым, а в последние годы совсем истощал и высох, его сердце беспокоит нас обоих. Когда я выруливаю на подъездную аллею, он встает со скамеечки и ковыляет к моей машине. Отец ходит, словно человек, склеенный из спичек, — опасаясь, что сочленения не выдержат. Он открывает дверцу и устраивает свое тело, неуклюжую конструкцию из костей и слабой плоти, на пассажирском сидении.

— Добрый день, сэр, — говорит он бодро и улыбается, обнажая потемневшие зубы и радуясь мне и новому дню.

Выезжая на юг из Городов-Близнецов в сторону Нью-Бремена, мы беседуем о различных предметах, по большом счету незначительных. О бейсболе: в этом году "Близнецы" отлично играют, но впереди еще почти целый сезон. Об Открытом чемпионате Франции: кто выбыл, кто еще нет, и почему там нет американцев, которые умеют играть в теннис. И, конечно, о погоде. В Миннесоте погода затмевает все прочие темы для разговора. Мой отец, когда-то страстный книгочей, теперь редко покупает книги. Он сетует, что руки трясутся, а внимание рассеивается. Ему больше восьмидесяти. Все разваливается.

В Манкейто мы сворачиваем на запад и следуем по широкой долине реки Миннесота. Весна выдалась хорошая, дожди шли обильные, но в меру, все зерновые были посеяны, и поля зеленели. Отец оценивает их одобрительно, как будто грядущий урожай представляет для него личный интерес. Я знаю его и понимаю, что это не просто праздные разговоры. Он желает добра этим фермерам, чья жизнь рабски зависит от прихотей природы. Слишком сильные дожди, слишком слабые дожди, разрушительный град, нашествие саранчи, насекомые-вредители — все это проносится по долине, словно всадники Апокалипсиса, а тем, кто стоит и смотрит в небо, остаются лишь молитвы и проклятия.

За несколько миль до Нью-Бремена мы, как обычно, замолкаем, и наши мысли устремляются в прошлое.

Мне кажется, что, оглядываясь на жизнь, свою или чужую, мы видим тропинку, которая то исчезает в глубоком сумраке, то появляется снова. Утрачивается многое. Прошлое мы выстраиваем из того, что осталось видимым, из мешанины зыбких отблесков. Наши жизненные истории, словно теперешнее тело отца, представляют собой сооружения, склеенные из спичек. Поэтому и мои воспоминания о том давнем лете в Нью-Бремене составлены как из того, что осталось на свету, так и из того, что я могу лишь вообразить, но не вижу во мраке.

Въехав в город, мы следуем по новой дороге, через недавно построенный мост, протянувшийся над рекой. Всего в ста ярдах к востоку находится эстакада, оставшаяся неизменной до нынешнего времени. Зерновые элеваторы вдоль железной дороги исчезли, зато теперь Флэт-стрит просматривается до самых Равнин. Церковь, за все эти годы перестроенная и расширенная, по-прежнему существует, и к вечеру тень от шпиля, как и раньше, падает на дом, в котором когда-то жили Драмы.

В аптеке Хальдерсона теперь видеопрокат и солярий. Парикмахерская, где мистер Баак когда-то орудовал ножницами и разносил сплетни, теперь называется "Чудесный локон" и обслуживает в основном женщин. Полицейский участок по-прежнему располагается на площади, в том же самом каменном здании, заложенном еще при основании города. Интерьер, говорят, осовременился, однако у меня не было желания это проверить. Для меня он навсегда останется таким же, каким мы с Джейком увидели его в ту далекую летнюю ночь, когда приехали вместе с отцом забирать Гаса.

Мой дедушка и Лиз покинули этот мир около двадцати лет назад, и семья, купившая их дом, не особенно ухаживает за участком, — увидь дед это запустение, непременно изрыгнул бы парочку крепких ругательств.

Особняк Брандтов по-прежнему оставался особняком Брандтов и принадлежал носителям этой фамилии. Аксель и Джулия усыновили ребенка, маленького мальчика из Кореи, растили его, любили и завещали ему пивоварню. Зовут его Сэм. Я видел его несколько раз, и мне он показался человеком приятным, хотя и не лишенным высокомерия, как многие состоятельные люди.

Мы подъезжаем к кладбищу, и у ворот нас ожидает Джейк. Он приехал из Уиноны, где служит пастором в методистской церкви. Джейк стал высоким, стройным мужчиной, понемногу начинающим лысеть. Он заключает нас обоих в крепкие объятия, кивает в сторону своего микроавтобуса и говорит:

— Я привез цветы.

Джейк ступает впереди нас по тропинке между надгробий, украшенных цветами и различными предметами, которые свидетельствует о памяти и уважении. Мы приезжаем сюда ежегодно в этот день, чтобы выразить свое почтение. Раньше нас часто сопровождали наши семьи, но наши дети выросли, наши жены ездили сюда уже много раз, и на сегодня у них другие планы, поэтому нас только трое. После кладбища мы собираемся в немецкий ресторан, чтобы выпить брандтовского пива и съесть сытный немецкий обед.

Каждый год мы навещаем много могил. Некоторые из них были вырыты летом 1961 года. Мы возлагаем цветы к надгробию Бобби Коула, чья смерть положила начало всем ужасам того лета. Несмотря на подозрения офицера Дойла, я всегда считал смерть Бобби трагической случайностью, связанной, вероятно, с его склонностью забываться в мечтах, чему я нередко становился свидетелем при его жизни. Кладем букеты к безымянному надгробию, под которым погребен странник, и к надгробию Карла Брандта. Всегда кладем скромный букет и ненадолго задерживаемся у могилы Морриса Энгдаля. С каждым годом становится все понятнее, что мы единственные, кто о нем вспоминает, но отец настаивает на этом. Мы возлагаем цветы на могилы Эмиля и Лизы Брандтов, похороненных бок о бок. Первым умер Эмиль Брандт — сравнительно молодым, в возрасте пятидесяти лет. Лиза Брандт прожила почти семьдесят. После событий лета 1961-го ее домом до конца жизни стала охраняемая психиатрическая больница в Сент-Поле. Она говорила, что не помнит, как убила Ариэль. Той ночью она заметила мою сестру на лужайке перед домом и вышла, чтобы прогнать ее. Ариэль протянула руку, дотронулась до нее — кто знает, зачем? Следующее, что помнила Лиза, — это как она стоит с окровавленным ломиком, а Ариэль лежит на земле у ее ног. Лиза запаниковала, отнесла Ариэль к реке и бросила в воду, надеясь, что это разрешит проблему. Честно говоря, в больнице в Сент-Поле Лиза отнюдь не была несчастна. Она работала в саду, у нее была собственная комната, а Эмиль постоянно навещал ее до самой своей смерти. Джейк не оставил ее и был рядом до конца, молясь, чтобы она упокоилась в мире.

Мы задерживаемся у дедушкиной могилы. По одну сторону от него лежит бабушка, по другую — Лиз, и мы кладем цветы всем троим.

Мы навещаем могилы Джинджер Френч и Гаса, которые поженились через год после нашего отъезда. Они были счастливой четой, ведь оба питали склонность ко всяким приключениям. Джинджер любила кататься с Гасом на мотоцикле. Потом оба увлеклись самолетами, купили себе маленький "пайпер-каб" и летали на нем в Блэк-Хиллз, Йеллоустон или округ Дор, когда заблагорассудится. Прожив в браке добрый десяток лет, во время полета в Валентайн, штат Небраска, они попали в бурю, рухнули на кукурузное поле и погибли. На их похоронах отец произнес трогательную речь.

Я бы посетил еще одну могилу, будь она здесь, — могилу Уоррена Редстоуна. Когда я учился в Миннесотском университете, случайно встретился с Дэнни О’Кифом. Мы сразу узнали друг друга, и я очень обрадовался, что он не держит на меня обиды из-за событий того лета, вынудивших его семью уехать из Нью-Бремена. Дэнни сказал мне, что его двоюродный дед снова объявился и живет теперь неподалеку от Гранит-Фоллз. Он дал мне его адрес и телефон. Я отправился повидать человека, которого несправедливо обвинял в смерти моей сестры. Я застал его за ловлей рыбы на излучине реки Миннесота, возле прибрежного луга, в тени тополей.

Он кивнул мне, чтобы я сел радом, и сказал:

— Ты вырос на две головы, малец. Черт побери, почти мужчина.

— Да, сэр, наверное, — ответил я.

Он наблюдал за леской, погруженной в мутно-желтый речной поток. На нем была черная круглая шляпа с широкими полями и яркой тесьмой. Он отрастил длинные седые волосы, которые заплетал в косы, лежавшие на плечах.

— Думаю, я обязан тебе жизнью, — сказал он.

Для меня это оказалось неожиданным, ведь я пришел прежде всего попросить прощения за то, что подверг его опасности.

— Всегда был тебе благодарен за то, что ты помалкивал, пока я переходил через эстакаду, — сказал он. — Полицейские, они сначала стреляют, а потом спрашивают.

Я хотел было не согласиться, но понял, что это бессмысленно.

— Куда вы пошли потом? — спросил я.

— К семье, в резервацию в Роузбаде. Семья всегда примет.

Мы больше не разговаривали. Кроме того лета, когда наши жизни сошлись в нескольких драматических моментах, у нас не было почти ничего общего. Но напоследок Уоррен Редстоун произнес слова, которые я навсегда запомнил. Когда я уходил, он окликнул меня и сказал:

— Знаешь, они всегда рядом.

— Кто? — спросил я.

— Мертвые. Совсем, как дыхание. Ты его отпускаешь, а оно снова с тобой.

Странно было говорить такое на прощание, и я подумал, что это больше относится к Редстоуну, чья жизнь уже клонилась к закату, чем ко мне.

Последняя наша остановка на кладбище всегда была возле небольшого участка под липой, где покоились Ариэль и моя мать. Мать умерла в шестьдесят лет от рака груди. Отец нежно заботился о ней до самого конца, и после ее ухода больше не женился. В урочный час и он ляжет рядом с ней в тени липы.

Я преподаю в Сент-Поле историю старшеклассникам, и из своего предмета, как и из своей жизни, сделал вывод: не существует такой вещи, как реальное событие. Мы знаем дату и время, место и участников, но изложение того, что произошло, зависит от угла зрения, под которым мы на это событие смотрим. Взять хотя бы Гражданскую войну в Америке. Жители проигравшей Конфедерации излагают ее историю совсем иначе, нежели победители. То же самое и с семейной историей. Всякий раз, когда мы говорим о Нью-Бремене, я понимаю, что Джейк и мой отец вспоминают то, о чем я уже позабыл, а то, что помним мы все, каждый из нас помнит по-своему. Уверен, у каждого из нас есть воспоминания, которыми он по каким-то причинам не делится с другими. Что-то мы предпочитаем оставить во мраке прошлого. Отец никогда не рассказывал о том происшествии на войне, в котором они с Гасом сыграли какую-то страшную роль, и как бы любопытно ине ни было, я никогда не спрашивал его об этом. А о том лете в Нью-Бремене, за которое произошло столько смертей, мы и вовсе почти не говорим.