Простая милость

23

Знание гораздо хуже, чем незнание.

Незнание предполагает надежду. Надежду, что есть еще возможность, которую мы проглядели. Что свершится чудо. Что однажды зазвонит телефон, и на другом конце раздастся голос Ариэли, словно птичье пение на рассвете.

Знание предполагает лишь смерть. Смерть Ариэли, смерть надежды, смерть чего-то еще, поначалу незаметного, но со временем именно эта утрата будет раскрываться для меня все больше и больше.

Нью-Бремен находился в округе Сиу. В нем, как в большинстве сельских округов, избирался коронер, в чьи обязанности входило устанавливать причину смерти. Коронером нашего округа был Ван дер Вааль, владелец похоронного бюро. Обычно детям моего возраста такого знать не полагается, но поскольку мой отец по долгу службы часто оказывался у смертного одра, я многократно слышал, как он пересказывает матери решения Ван дер Вааля. В то лето благодаря уже лежавшим в земле Бобби Коулу и тому бродяге Ван дер Вааль открылся мне с еще более мрачной стороны.

Он был высокого роста, с седой шевелюрой и седыми усами, которые неосознанно поглаживал, когда говорил. Говорил он медленно, тщательно подбирая слова, и какими бы чудовищными ни представлялись мне его занятия, самого его я считал человеком добрым.

Меня не пустили к реке, когда подручные шерифа вылавливали тело Ариэли, чтобы отвезти его в похоронную контору Ван дер Вааля. Там был отец, но по сей день он так и не рассказал об этом событии. Зато я тем летом представлял его себе сотни раз. Оно меня преследовало. Не сама смерть Ариэли, оставшаяся тайной, но то, как ее поднимали из реки руки моего отца и других людей, то, как она покоилась на мягком ложе в отделанном атласом гробу у Ван дер Вааля. Тогда я еще не знал, как происходит смерть от утопления, что бывает с телом, три дня пролежавшим в воде, как уродуется плоть во время вскрытия — и не буду об этом рассказывать. Я представлял себе Ариэль такой, какой видел ее в последний раз, когда она внимала аплодисментам тем вечером, Четвертого июля в Лютер-парке: роскошное красное платье, каштановые волосы, гладко убранные и скрепленные жемчужной заколкой, на шее — золотая цепочка с жемчужным медальоном, на запястье — золотые часы, и глаза, блестевшие от счастья.

Когда Джейк спросил меня, что я заметил в мутной воде под эстакадой, но не позволил увидеть ему, я описал ему Ариэль, чьи волосы струились, а платье колыхалось, словно бы на сильном летнем ветру, и он, кажется, удовольствовался этим объяснением и успокоился. Я никогда не спрашивал его, понимает ли он теперь, в каком чудовищном состоянии пребывало ее тело, и сам изо всех сил старался не представлять себе этого.

В нашем доме стояла жуткая тишина. Мать почти не разговаривала, порой было слышно только, как она плачет. Шторы она держала задернутыми — казалось, будто наступила вечная ночь. Она никогда особенно не заботилась о своих повседневных домашних обязанностях, а теперь вовсе перестала готовить и делать уборку, часами просиживая в тихом сумраке гостиной. Ее плоть утратила душу, глаза утратили зрение. Мне казалось, что я потерял не только сестру, но и мать.

Дедушка и Лиз приезжали к нам почти на целый день. Лиз взяла на себя ответственность за кухню и телефон, на который часто поступали звонки с соболезнованиями, а также встречала тех, кто приходил лично, принося с собой слова утешения и свежеприготовленную запеканку, так что наша кухня превратилась в настоящий буфет. Эмиль Брандт по-прежнему постоянно находился при матери, но даже его присутствие было неспособно вывести ее из мрака, в который она погрузилась.

С того момента, как он взглянул вниз с эстакады, стоя рядом со мной, и увидел то, что увидел я, мой отец переменился до неузнаваемости. Тогда он повернулся ко мне и сказал: "Пойдем, Фрэнк", как будто то, что мы увидели, было не более чем неприятностью или грубой выходкой, недостойной внимания. Всю дорогу до дома он со мной не разговаривал, а когда мы пришли, проводил меня до моей комнаты и из коридора позвонил шерифу. Потом вошел ко мне — я в это время сидел на кровати — и сказал: "Ни слова матери, Фрэнк. Ни слова, пока у нас есть сомнения". Лицо у него было бледное и неподвижное, как будто восковое, и я понимал, что у него, как у меня, нет никаких сомнений. Он вышел, и я услышал, как он спускается вниз и говорит с дедом. А потом открылась и закрылась входная дверь, я подошел к окну, и, хотя мое сердце уже разбилось из-за Ариэли, мне показалось, что оно разбилось снова, когда я увидел, как мой отец в одиночестве направился в сторону эстакады.

В последующие дни Джейк держался угрюмо и почти не выходил из нашей комнаты. Меня смерть Ариэли опустошила, и временами я ударялся в слезы, а у Джейка она вызвала гнев. Он лежал на кровати и размышлял, а если я пытался с ним заговорить, отвечал односложно и чуть ли не огрызался. Он тоже плакал, но слезы его были горячими, он утирал их кулаком или смахивал с лица. Его гнев выплескивался на всех и вся, но особенно — на Бога. Вечерняя молитва была для нас привычным делом, но после смерти Ариэли Джейк перестал молиться. Не преклонял он голову и за столом, перед трапезой. Мой отец не обращал на это внимания. На него и так слишком многое навалилось, и я решил, что он предоставил Джейку и Богу самим разбираться между собой. Но однажды вечером в нашей спальне я попытался вразумить брата. Он ответил мне, чтобы я "о-о-о-оставил" его в покое. Тут мое терпения лопнуло.

— Ну и черт с тобой! Почему ты на меня злишься? Не я ведь у-у-у-убил Ариэль!

Он взглянул на меня, даже не привстав с кровати, и проговорил с угрозой:

— Но кто-то ведь убил.

Такую вероятность я предпочитал полностью отвергнуть. Я думал, что Ариэль просто перебрала на посиделках, свалилась в реку и захлебнулась. Пловчиха она была неважная. Ее гибель была непостижимо ужасной, но произошла все-таки по случайности. А несчастные случаи происходят даже с лучшими из людей. Может быть, я просто убеждал себя. Теперь легко понять, чего я боялся. Если смерть Ариэли не была случайностью, значит, я позволил человеку, который, скорее всего, был в ней повинен, уйти, и даже не задумывался, как дальше с этим жить.

Даже после того, как Джейк прямо указал мне на эту вероятность, я по-прежнему упорно не замечал ее, покуда Гас и Дойл не открыли мне глаза.

Большую часть времени сразу после гибели Ариэли присутствие Гаса было постоянным, но почти неслышным. Входя в дом, он не отваживался проследовать в гостиную, ставшую похожей на пещеру, в которой моя мать предавалась размышлениям. Он располагался на кухне, где беседовал с отцом и вкушал пишу, которую Лиз готовила из приношений, в изобилии хлынувших от друзей, соседей и папиных прихожан. У меня сложилось впечатление, будто Гас состоял при моем отце посыльным, доверенным лицом и порученцем, тем самым облегчая навалившееся на него бремя.

Однажды субботним вечером Гас застал меня одного на переднем дворе — с палкой в руке я портил жизнь обитателям муравьиной колонии. Он встал рядом и стал смотреть, как я сею ярость среди насекомых, разоряя небольшой муравейник, который они соорудили с такой тщательностью.

— Как дела, Фрэнк? — спросил он.

Я немного понаблюдал, как неистовствуют муравьи, а потом ответил:

— Неплохо, пожалуй.

— Давно тебя не видел.

— Слишком жарко, — ответил я. Честно говоря, мне просто не хотелось ни с кем видеться. Я так скучал по Ариэли, чувствовал такое опустошение и боль, что боялся в любое мгновение расплакаться, и не хотел, чтобы кто-нибудь это увидел.

— Держу пари, тебя освежит кружечка холодного имбирного пива. Может быть, прокатимся до аптеки Хальдерсона?

Поездка с Гасом на мотоцикле всегда приносила удовольствие. К тому же мне так надоели помрачневший дом, угрюмый Джейк и окружающие меня привычные вещи, которые в одночасье стали такими пугающе чужими, что я сказал:

— Конечно.

— Может быть, и Джейка возьмем?

Я покачал головой.

— Ему хочется сидеть дома и сходить с ума.

— А если я предложу ему?

Я пожал плечами и продолжил ворошить муравьиную колонию.

Спустя несколько минут Гас вернулся без Джейка. Я был уверен, что мой брат велел ему про-про-проваливать, но, по словам Гаса, он просто сказал, что сейчас ему лучше побыть одному. Гас слегка толкнул меня под локоть и сказал:

— Давай, Фрэнк. Поехали.

Мы не сразу направились к Хальдерсону. Сначала Гас прокатился туда и обратно по объездным дорогам. Мы мчались между полями кукурузы, которая доходила мне до пояса и расстилалась во все стороны до самого горизонта, горячий серебристый солнечный свет изливался на кукурузные листья, поблескивавшие, словно бескрайние воды зеленого моря. Мы погружались в прохладную тень низин, где под лиственным кровом тополей, черемух и берез бежали ручьи. Мы поднимались на гряду холмов, обозначавшую южную границу речной долины. Под нами простиралась местность, сулившая хороший урожай по осени и перерезанная рекой, которая и была причиной здешнего изобилия. И хотя я злился на реку из-за гибели Ариэли, но понимал, что река ни в чем не виновата.

Все это время я сидел в коляске, отдаваясь на волю ветра, солнца и земной красоты. Впервые после исчезновения Ариэли мне было светло и радостно. Возвращаться не хотелось. Хотелось вечно мчаться на этом большом мотоцикле и навсегда оставить позади Нью-Бремен. Но наконец Гас направился в город, остановился перед аптекой Хальдерсона и заглушил мотор, я выскочил из коляски, и мы вошли вовнутрь.

За прилавком, у аппарата с газировкой, стояла Корделия Лундгрен. Я немного ее знал. Она была приятельницей Ариэли. Страдала от лишнего веса и прыщей. Когда она увидела меня, ее лицо приобрело паническое выражение. Она не знала, что мне сказать, и поэтому ничего не сказала.

— Два имбирных пива, — бросил Гас, когда мы сели на табуретки. — И чтобы кружки были холодные.

Хальдерсон вышел из-за аптечной витрины и прислонился к стойке.

— Это за счет заведения, — сказал он Корделии. Потом взглянул на меня и произнес:

— Фрэнк, я очень сожалею о твоей сестре. Это чудовищное горе.

— Спасибо, сэр, — сказал я и стал дожидаться имбирного пива.

— Какие новости, Гас?

— Никаких, — ответил Гас, и краем глаза я заметил, как он сделал знак Хальдерсону, чтобы тот прекратил задавать вопросы.

— "Ладно, я просто хотел высказать соболезнования.

Я изучал расставленные на прилавке предметы: вишневый и цитрусовый сиропы для газировки, шоколадный, карамельный и клубничный — для молочных коктейлей, дробленые орехи, бананы и взбитые сливки. Не глядя на Хальдерсона, я сказал:

— Да, сэр. Спасибо.

— Если тебе или твоей семье что-нибудь понадобится, просто дай знать.

— Хорошо, сэр.

Это напоминало нелепый танец под мелодию, которую наигрывала смерть, и мне стало немного жаль Хальдерсона — ведь он просто пытался проявить любезность. Я испытал облегчение, когда Корделия принесла имбирное пиво, а Хальдерсон ушел обратно за аптечную витрину.

Спустя десять минут вошел Дойл. Он был в полицейской форме и сразу направился к нам с Гасом.

— Увидел твой мотоцикл у входа, — сказал он.

— Да, мы с Фрэнки только что прокатились по окрестностям.