Простая милость

— Очень сожалею о твоей сестре, Фрэнк. Обещаю, мы найдем ублюдка, который ее убил.

— Ты о чем? Я думал, она утонула в реке, — сказал Хальдерсон. Как только появился Дойл, аптекарь снова вышел из-за витрины.

— Согласно предварительному докладу коронера, все не так просто, — сказал Дойл и уселся на табурет рядом с Гасом.

— Не сейчас. — Гас кивнул в мою сторону.

— Я хочу знать, — твердо проговорил я.

— Думаю, не стоит, — буркнул Гас.

— Мне кажется, мальчик имеет право знать, — сказал Дойл.

— Не тебе решать, — возразил Гас.

— Черт побери, он все равно узнает рано или поздно.

— Расскажите мне, — потребовал я.

Дойл не обратил внимания на укоризненный взгляд Гаса.

— Коронер говорит, что твоя сестра захлебнулась, но погубила ее не река. Он полагает, что ее ударили по голове и, вероятно, в бессознательном состоянии столкнули в воду. Он хочет, чтобы из Манкейто приехал какой-то бывалый медицинский эксперт и провел полное вскрытие.

"О боже, только не это", — подумал я.

— Есть предположения, кто это сделал? — спросил аптекарь.

— Вероятнее всего, индеец, — ответил Дойл. — Редстоун. У него оказался ее медальон.

Чувство вины захлестнуло меня приливной волной, и голова закружилась.

"О Боже, о Боже, — думал я. — Я позволил ему уйти".

А потом, не в силах вынести эту вину, я ухватился за неясное ощущение, что Редстоун совсем не такой, каким его считают все остальные.

— Он сказал мне, что нашел медальон, — выдохнул я.

— И ты ему поверил? Индейцу? — Дойл посмотрел на меня, как на идиота.

Его заинтересованность была заинтересованностью полицейского. Он имел дело с фактами. Как он мог понять мои чувства по отношению к Уоррену Редстоуну? Тем не менее я отчаянно возражал.

— Зачем ему было вредить Ариэли? Он ее даже не знал.

— Готов поспорить, вскрытие покажет, зачем, — загадочно проговорил Дойл и глубокомысленно взглянул на Гаса.

— Он этого не делал, — по-детски, вопреки всему настаивал я.

Возможно, чтобы я не выставил себя еще глупее, или чтобы отвлечь меня от чрезмерных размышлений над завуалированными намеками Дойла насчет вскрытия, Гас спросил у своего приятеля:

— А если это был не индеец?

— Мой следующий подозреваемый — Моррис Энгдаль, — пожал плечами Дойл.

Для меня это стало огромным облегчением, и я уцепился за эту возможность.

— Эта девица, которая с ним была, она шалава, — сказал я. — Готов поспорить, все, что она рассказала о том вечере, неправда.

— Она шалава? — Дойла такое определение явно позабавило. Он ухмыльнулся и сказал: — Когда шериф их найдет, я обязательно поставлю его в известность.

— Найдет? — переспросил Хальдерсон.

— Он их как раз ищет, — сказал Дойл. — Оба куда-то исчезли, Энгдаль и его подружка.

— Это ничего не доказывает, — заметил Хальдерсон.

— Возможно, нет, но на подозрения наводит. — Дойл взглянул на меня. — Твой отец наверняка все это знает. Насколько я понимаю, он постоянно общается с шерифом. Да и Гас наверняка все это знает.

Я взглянул на Гаса и по его лицу понял, что он и впрямь все знает.

Я спрыгнул с табурета и вышел из аптеки. Гас бросился за мной.

— Подожди, Фрэнк.

— Я пойду домой, — бросил я через плечо и зашагал дальше.

Он поравнялся со мной.

— Чего ты от меня хотел, Фрэнк? Твой отец велел, чтобы я ничего не говорил.

— Он мог бы сказать и мне.

— Он не хочет, чтобы вы с братом страдали еще сильнее.

Мы прошли мимо парикмахерской, сквозь открытую дверь которой раздавался голос Герба Карнила, комментирующего матч с участием "Близнецов".

— Мы бы все узнали рано или поздно, — сказал я.

— Возможно, лучше поздно, Фрэнк. Вам уже хватило дурных вестей.

Я не согласился с Гасом. Мне хотелось правды, какой бы горькой она ни была. И я рассердился на отца за то, что он скрывал ее от меня.

— Он должен был мне рассказать, — повторил я.

Гас остановился, я тоже. Обернувшись, я увидел, что он стоит прямо на моей тени, падающей на тротуар, и строго смотрит на меня.

— Думаешь, твоя мать выдержала бы это? Боже, Фрэнки, подумай головой. Конечно, тебе больно. Думаешь, ему не больно? О господи, — сказал Гас с неизбывным отвращением. — Хочешь домой, так иди.

Он направился обратно к мотоциклу, а я — прямо домой. Сунув руки в карманы, в длинных косых лучах предвечернего солнца я шагал по Мэйн-стрит, теперь казавшейся такой незнакомой. Дошел до Сидар — стрит, по которой каждый будний день с сентября по июнь мы с Джейком ходили в школу. Вот перекресток с Эш-стрит, а на нем — дом Гуттенбургов, рядом с которым однажды зимой мы с Джейком, Дэнни О’Кифом и Скипом Гуттенбургом построили снежную крепость и воевали с братьями Брэдли, жившими напротив. Вот Сэндстоун-стрит, а в одном квартале к северу — парковка возле бара "У Рози", где мы с Джейком разбили фары у "форда" Морриса Энгдаля. Эти улицы и воспоминания о них принадлежали совсем другому времени и даже другому человеку. Словно бы смерть Ариэли вытолкнула меня в другой мир, в котором я был чужаком. Лучше бы Гас не привозил меня обратно с нашей поездки по сельским дорогам. Никогда еще я не чувствовал себя таким бесприютным, таким одиноким.

Я заслышал рычание мотоцикла задолго до того, как Гас остановился рядом со мной.

— Запрыгивай! — крикнул он, силясь перекрыть рев мотора, и кивнул на коляску.

Я не стал возражать.

Ночью, когда Эмиль Брандт, дедушка и Лиз ушли, а Джейк спал, я лежал, не смыкая глаз, и слушал завывания ветра за окном. Я подумал, что близится гроза, но грома не услышал, а когда подошел к окну, то с удивлением обнаружил, что небо ясное и звездное, и скоро взойдет луна.

Я не мог избавиться от мыслей об Уоррене Редстоуне. Меня угнетало чувство вины, что я позволил ему уйти. Я пытался молиться, но не мог подобрать слов, кроме того, что раскаиваюсь сильнее, чем когда-либо прежде. Я по-прежнему видел перед собой, как в речном потоке колышутся волосы Ариэли и ее красное платье, а Редстоун удаляется по эстакаде. Я стиснул кулаки и прижал их к глазницам, как будто выталкивая эти образы из головы.

В коридоре зажегся свет, и я услышал, как отец беспокойно, тяжелой поступью спускается по лестнице. Я вышел из комнаты. Что творилось в гостиной, я не видел. Лишь одинокая лампа тускло освещала ее. Я слышал голос отца:

— Посидеть с тобой?

Ответа не последовало.

— Может быть, закрыть окна, Рут? Близится гроза.

— Мне хорошо с открытыми.

— Не против, если я посижу тут и почитаю?

— Делай, что хочешь.

Все стихло. Потом мать спросила:

— Библия?

— Я нахожу в ней утешение.

— А я нет.

— Я не буду читать вслух.

— Если тебе непременно нужно читать эту книгу, читай в другом месте.

— Ты гневаешься на Бога, Рут?

— Не разговаривай со мной подобным тоном.

— Каким тоном?

— Как будто я из твоей паствы. Пустое дело. Мне не нужно твоей помощи, Натан. И той, которую предлагает эта книга, тоже.

— Какой помощи ты бы хотела?

— Не знаю. Но не такой.

— Хорошо. Тогда я просто посижу.

Последовали несколько мгновений напряженной тишины, потом мать сказала:

— Я — спать.

Судя по тому, как она это сказала, я подумал, что ее раздражало присутствие отца, хотя, чем именно он ее разозлил, я не знал. Я услышал ее шаги, быстро вернулся в спальню и лёг, оставив дверь открытой. Я слышал, как она поднялась по лестнице, вошла в ванную, слышал, как побежала вода в раковине, слышал, как мать почистила зубы и прополоскала рот. Прошла по коридору, вошла в спальню и закрыла дверь. Отец не поднялся следом за ней.

Я долго лежал в постели, слушая, как ветер раскачивает и трясет деревья. Я еще не спал, когда услышал, как открылась и закрылась входная дверь. Я спрыгнул с кровати, подбежал к окну и увидел, что отец направляется в церковь.

Он вошел внутрь и скрылся от меня во мраке.

В пижаме и босиком я спустился вниз и пошел следом за отцом. Ночь была теплая, и ветер обдавал меня горячей волной. Я поднялся по ступеням церкви и заметил, что дверь закрыта не полностью, а от ветра приоткрылась еще сильнее, так что я проскользнул вовнутрь совершенно беззвучно. Мои глаза уже привыкли к ночному сумраку, и я разглядел перед алтарем темный силуэт отца, стоявшего ко мне спиной. Отец чиркнул спичкой и зажег свечи по бокам от алтарного креста. Задул спичку, опустился на колени перед алтарем и наклонился так низко, что лбом коснулся пола. В таком положении он пробыл довольно долго, не издавая ни звука, так что я подумал, не лишился ли он сознания.

— Капитан?

Из двери, ведущей в подвал, вышел Гас. Отец резко выпрямился и поднялся на ноги.

— Что такое, Гас?

— Ничего, я услышал, как наверху ходят, и подумал, что это ты. Подумал, что тебе нужна компания. Я ошибся?

— Нет, Гас. Проходи.

Я быстро припал к полу и съежился в тени возле входной двери. Отец прислонился спиной к алтарю, Гас подошел к нему и тоже привалился к алтарю в непринужденной позе.

— Мне и правда была нужна компания, Гас, — сказал отец. — Я надеялся, что Бог скажет мне что-нибудь.

— Например, Капитан?

Отец молчал, а поскольку свечи горели на алтаре позади него, лицо отца оставалось в тени, и я не видел его выражения. Наконец он ответил:

— Я раз за разом задавал ему одни и те же вопросы. Почему Ариэль? Почему не я? Ведь это мои грехи.

Зачем наказывать ее? Или Рут. Это ее убивает, Гас. И мальчики, они не понимают, им просто больно. Это моя вина. Во всем моя вина.

— Думаешь, Бог так поступает, Капитан? — сказал Гас. — Черт побери, это совсем не то, что ты говорил мне все эти годы. А что до твоих грехов, то ты, наверное, имеешь в виду войну, а разве не ты всегда говорил мне, что тебя, меня и всех нас можно простить? Ты говорил мне, что нисколько в этом не сомневаешься, как не сомневаешься в том, что солнце всходит по утрам. И скажу тебе, Капитан, ты выглядел при этом таким уверенным, что и меня заставил поверить. — Гас подался вперед и посмотрел на свои руки, в сиянии свечей казавшиеся бледно-восковыми. — Я совершенно не вижу, каким образом Бог, о котором ты распинаешься передо мной и всеми остальными, ответствен за то, что случилось с Ариэлью. Я не верю, что Бог станет наказывать этого милого ребенка, чтобы призвать тебя к ответу. Нет, сэр, ни на йоту не верю.

Странно было слышать такое от Гаса — обычно он подвергал сомнению все, о чем проповедовал мой отец.

— По-моему, Капитан, ты просто потерял равновесие. Как будто тебе съездили по лицу. Когда ты придешь в себя, то увидишь, что был прав с самого начала. Конечно, тебе неприятно, что я издеваюсь над твоей религиозностью, но черт меня побери, если в глубине душе я не благодарен тебе за твою веру. Кто-то должен верить. За всех нас, Капитан.

Гас замолчал, и я услышал какие-то странные и невнятные звуки, которые делались все громче и разносились по святилищу. Сначала я не понял, что это за звуки и где их источник, а потом осознал, что это плачет мой отец. Горькие рыдания вырывались из его груди и отражались от стен. Он сгорбился и закрыл лицо руками, а Гас склонился над ним и крепко обнял.

Потрясенный, я как можно тише прокрался на улицу, в ночь и ветер.