Простая милость

2

Она закуталась в белый махровый халат, а ноги остались босыми. На столе стояла чашка черного кофе. К чашке она прислонила какую-то брошюру. В правой руке она держала авторучку. На красной пластиковой столешнице лежал раскрытый стенографический блокнот. Рядом в керамической пепельнице, на которой золотом были вытиснены четыре президента с горы Рашмор, дымилась наполовину выкуренная сигарета. Время от времени она откладывала ручку и задумчиво затягивалась, медленно выпуская облачко дыма, повисавшее над кухонным столом.

— Нервозный, словно незапертый ставень в бурю, — произнесла она. Поразмыслила над этими словами, наблюдая, как дым постепенно рассеивается. Удовлетворенная, взяла ручку и записала их в блокнот.

Это было в ту пору, когда моя мать влюбилась в творчество Эйн Рэнд и решила, что тоже станет всемирно известной писательницей. Она собиралась отправить заявку в школу литературного мастерства в Нью-Йорке и пройти тест, который подтвердит, что она обладает всеми необходимыми для писателя качествами.

Джейк ел сахарные хлопья и наблюдал, как игрушечный водолаз, которого он обнаружил в коробке с сухим завтраком, медленно погружается в стакан с водой. Мгновение спустя водолаза выбросило на поверхность воздушным пузырем, образовавшимся от пищевой соды, которую Джейк насыпал в полый ранец у него на спине. Я ел тост с арахисовым маслом и виноградным желе. Масло это я ненавидел, но оно продавалось со скидкой, поэтому мать отклонила все мои протесты.

— Кот крался по полу, словно… — сказала мать. Взяла сигарету и глубоко затянулась.

— Словно наемный убийца, выслеживающий жертву.

— Заканчивай завтрак, Фрэнки.

— Словно грабитель за деньгами, — сказал Джейк, не сводя глаз с водолаза в стакане.

— Спасибо, я не нуждаюсь в помощи.

Она подумала еще мгновение и что-то записала в блокноте. Я перегнулся через стол и увидел, что она записала. «Любовь, проникающая в сердце».

Вошел отец. На нем был хороший черный костюм, белая рубашка и синий галстук.

— Служба в двенадцать, Рут.

— Я буду готова, Натан, — ответила она, не поднимая глаз от своей брошюры.

— Народ начнет собираться гораздо раньше, Рут.

— Я уже бывала на похоронах, Натан.

— Ребята, поторопитесь.

— Они знают, что делать, Натан.

Отец мгновение постоял, уставившись матери в затылок, а потом вышел на улицу. Как только дверь за ним захлопнулась, мать закрыла блокнот, потушила сигарету и сказала:

— Две минуты — и завтрак заканчивается.

Через час она спустилась по лестнице, одетая в черное платье и черную шляпку с черной вуалью, обутая в черные туфельки. Пахло от нее тальковой присыпкой. Мы с Джейком, уже наряженные для похода в церковь, смотрели по телевизору повтор «Дерзкого дула». Мать была прекрасна. Это знали даже мы, ее несмышленые сыновья. Люди всегда говорили, что она могла бы стать кинозвездой. Что она прелестна, как Рита Хейворт.

— Я в церковь. Вы подходите через полчаса. Фрэнки, проследи, чтобы вы оба пришли чистыми.

Мы надели наши единственные костюмы. Я повязал галстуки себе и Джейку. Мы умылись, намочили и зализали волосы. В общем, выглядели представительно.

Как только она ушла, я сказал:

— Ты остаешься здесь.

— А ты куда? — спросил Джейк.

— Неважно. Просто ты остаешься.

Я вышел через заднюю дверь. Позади нашего дома была маленькая лужайка. Когда мы сюда въехали, на ней паслись две лошади. Лошадей увели, но здесь по-прежнему рос бурьян, сквозь который кое-где пробивались дикие маргаритки и луговой клевер. Дальше, за деревянным забором стоял дом, старое желтое строение, окруженное ивами. Я прокрался сквозь бурьян. Словно наемный убийца, выслеживающий жертву. Приблизился к серому забору, кое-как сколоченному из кривых досок, которые наотрез отказывались друг с другом смыкаться, и приник глазом к одной из щелей.

Дом принадлежал Эйвису и Эдне Суини. Эйвис работал на элеваторе на окраине Равнин. Он был худой, словно зубочистка, с большим кадыком. Эдна была блондинка с огромной грудью, похожей на нос авианосца. У Суини был миленький дворик с множеством цветов, за которыми ухаживала Эдна. Для работы она надевала тесные шорты и маечку, с трудом вмещавшую ее груди. Не помню, как именно открылись мне прелести Эдны Суини, но тем летом я провел много времени, прильнув глазом к щели в заборе и наблюдая, как она, вот так одетая, склонялась над клумбой.

В то утро Эдна Суини не возилась с цветами, зато устроила стирку. На веревке, помимо прочего, висели огромные лифчики и кружевное белье, принадлежавшее явно не Эйвису. Я не слышал, как сзади подошел Джейк. Почувствовав на плече его руку, я подскочил.

— Господи, — сказал я.

— Поминаешь Господа всуе.

— Что ты здесь делаешь?

— Что ты здесь делаешь?

— Ничего, — Я схватил его и попытался развернуть лицом к нашему дому. — Пошли.

Он стряхнул мою руку и приложился глазом к забору.

— Черт побери, Джейк.

— Не чертыхайся. На что ты пялишься?

— Ни на что.

— Ты пялишься на ее белье.

— Ладно, я пялюсь на ее белье. Ты тоже пялишься на ее белье.

Он слегка повернул голову, чтобы лучше было видно.

— Пошли. — Я с силой дернул его за рукав. Джейк не шевельнулся, но шов на плече его пиджака лопнул с душераздирающим треском. — О, Господи…

Джейк выпрямился.

— Поминаешь…

— Я знаю, что я сказал. Дай посмотреть.

Я развернул его и оглядел, оценивая нанесенный ущерб. По правде говоря, обстоятельства этого происшествия объяснить было трудновато. Поэтому говорить правду — не резон. Но удастся ли соврать, зависело от Джейка, вот в чем вся проблема. Даже если я заставлю его поддакивать какому-нибудь дурацкому рассказу, он будет жутко заикаться и мямлить, так что наша вина быстро вскроется.

Джейк вытянул шею, чтобы лучше разглядеть прореху.

— У нас будут не-не-неприятности.

— Не будут. Скорей.

Я кинулся бегом по лужайке через бурьян, дикие маргаритки и луговой клевер, Джейк за мной. Мы влетели в заднюю дверь и поднялись в родительскую спальню. Я достал из шкафа мамину шкатулку со швейными принадлежностями, выбрал моток коричневых ниток. Обкусил длинную нитку и вдел в иголку.

— Давай пиджак, — сказал я и принялся за работу.

Я был бойскаутом, но не слишком хорошим. Сама идея, что надо быть порядочным и добросовестным, бережливым и смелым, чистоплотным и благочестивым, мне нравилась, однако прилагать усилия для поддержания столь высоких добродетелей мне не особо хотелось. Но кое-чему стоящему я все-таки выучился. Например, необходимому для скаута умению ставить заплаты. С иголкой средней толщины я управлялся вполне сносно. Я наскоро заштопал прореху, и, если не вглядываться, было почти незаметно.

— Вот, — сказал я и подал пиджак Джейку.

Джейк скептически оглядел пиджак, надел его и просунул палец в просвет между стежками.

— Все равно по-по-порвано.

— Все будет хорошо, если туда постоянно не тыкать.

Я поставил мамину шкатулку со швейными принадлежностями обратно в шкаф и взглянул на часы на прикроватной тумбочке.

— Надо поторапливаться. Служба вот-вот начнется.

В мае моей сестре Ариэли исполнилось восемнадцать, в июне она окончила нью-бременскую среднюю школу, а осенью планировала поступать в Джуллиард. Когда мы с Джейком вошли в церковь, она сидела за органом и играла что-то прекрасное и скорбное — похоже, Генделя. На скамьях уже было полно народу. Мы знали почти всех — члены общины, друзья семьи, соседи. Многие, регулярно приходившие в церковь к моему отцу, не были членами общины. Не были даже методистами. Они приходили, потому что другой церкви на Равнинах не было. Мы с Джейком устроились на дальней скамье. Мать сидела прямо возле того места, где обычно размещался хор. Поверх черного платья на ней была красная атласная мантия. Она внимала игре Ариэли и рассматривала витраж в западном окне с таким же отрешенным видом, с каким, бывало, сидела за кухонным столом, призывая вдохновение. В игре Ариэли было что-то помимо музыки. По сей день, слушая некоторые пьесы, я представляю себе, как пальцы моей сестры творят дивную музыку — подобно тому, как Бог творил крылья бабочек.

Перед алтарной оградой стоял гроб, усыпанный цветами. В церкви пахло лилиями. В первом ряду сидели родители Бобби. Они были немолодыми людьми — Бобби поздно появился в их жизни. Я видел, какой любовью и нежностью они его окружали. Теперь они сидели рядом, положив руки на колени, и потерянно смотрели поверх гроба на золоченый крест над алтарем.

Моего отца нигде не было видно.

Джейк наклонился ко мне.

— Он тут?

Я понял, о ком он.

— Да.

Пока не погиб Бобби, я не особо задумывался о смерти. Но когда я представил, как он лежит в этом гробике, меня охватило замешательство. В небесный рай я не верил, поэтому вопрос, что стало с Бобби Коулом, озадачивал меня и пугал.

В церковь вошел Гас. По нетвердой поступи было ясно, что он пьян. Одет он был в свой лучший наряд — черный костюм из секонд-хенда. Галстук был повязан криво, рыжие волосы на затылке стояли торчком. Он сел на скамью по другую сторону прохода и, кажется, не заметил нас с Джейком. Он уставился на гроб Бобби, и я слышал, как его легкие всасывают воздух, будто кузнечные меха.

Наконец-таки появился отец. Он вышел из своего кабинета, одетый в черную мантию и белую столу. Отец был статный мужчина и в пастырском облачении выглядел впечатляюще. Проходя мимо четы Коулов, он остановился и поговорил с ними вполголоса, а потом встал за кафедру.

Ариэль закончила пьесу. Мать поднялась. Ариэль снова положила руки на клавиатуру, собралась с мыслями и заиграла. Мать закрыла глаза и приготовилась петь.

Когда она пела, я почти что веровал в небесный рай. Кроме прекрасного голоса было в ее пении еще что-то, трогавшее до глубины души. Да, пела она так, что, стоило ей захотеть, — заплакал бы и деревянный столб. Или люди стали бы смеяться и плясать, влюбляться и уходить на войну. Перед тем, как она запела, тишину в церкви нарушал лишь ветерок, шелестевший в открытых дверях. Коулы сами выбрали, какое песнопение будет звучать во время службы. Выбор был странноватый и исходил, вероятно, от миссис Коул, чьи предки были из южного Миссури. Она попросила, чтобы моя мать спела спиричуэл «Колесница небесная».

Наконец мать запела, и то была истинная отрада. Она пела медленно и выразительно, донося самую суть этого великолепного спиричуэла и словно бы возвещая о небесном рае, и лицо ее было спокойным и умиротворенным. Я закрыл глаза, и ее голос осушил мои слезы, обогрел мое сердце и убедил меня, что Бобби Коул возвращается домой. Я почти порадовался за него, милого мальчика. Больше ему не придется беспокоиться о постижении мира, который все равно остался бы для него непонятным. Не придется сносить злые насмешки. Не придется думать о том, каким человеком он вырастет и что станет с ним, когда его престарелые родители больше не смогут его защищать и опекать. Пение моей матери уверило меня, что Бог забрал Бобби Коула из лучших побуждений.

А когда она умолкла, шелест ветерка в дверном проеме был подобен вздохам ангелов, исполненных благодати.