Простая милость

16

Наступил День Независимости, и фейерверки загрохотали с самого утра, как будто началось крупное сражение. Когда я проснулся, отец уже позавтракал и, уйдя в церковь, заперся у себя в кабинете, закрыл окна и прибавил громкость на проигрывателе, чтобы музыка заглушала грохот и шум. Мать встала раньше обычного, поскольку волновалась из-за предстоящего вечером исполнения хорала. Она шагала по гостиной, зажав сигарету между пальцами и оставляя позади себя струйку дыма. Увидев, что я спускаюсь с лестницы, она остановилась, и ее голубые глаза буквально впились в меня.

— Фрэнки, — сказала она. — Мне нужно, чтобы ты сходил домой к Эмилю Брандту. Там Ариэль. Скажи ей, что я должна поговорить с ней прямо сейчас.

— А позвонить ты не можешь?

— Я пыталась. Не отвечают. Нужно, чтобы ты сходил.

— Можно, я сначала что-нибудь съем?

— Да, но быстро, — сказала она.

Позади меня скрипнула лестница, я оглянулся и увидел, как Джейк в пижаме спускается следом за мной.

— Я тоже пойду, — сказал он.

— Нет, ты мне нужен для другого, Джейк. — Она подошла к обеденному столу и взяла связку бумаг. — Отнеси это домой к Бобу Хартвигу. Он ждет.

Хартвиг был главным редактором еженедельного «Нью-Бременского курьера».

— Здесь имена всех сегодняшних исполнителей, — сказала она, — и небольшой рассказ о самом произведении, об Ариэли да и обо всем. Я хотела отнести ему еще вчера, но просто позабыла. Ему все это понадобится для статьи о сегодняшнем праздновании.

— Я лучше пойду к Ариэли, — сказал Джейк.

— Ты сделаешь, как я сказала.

Когда моя мать раздавала распоряжения, то ни малейших возражений не терпела. Ее успехи в руководстве церковными хорами и в постановке летних мюзиклов в парке стали почти легендарными, но достигались они в значительной мере потому, что управляла она железным кулаком. Когда Джейк надул губы, она смерила его убийственным взглядом.

Я знал, что Джейк разозлился, и потом будет брюзжать и хныкать, но матери он просто ответил:

— Да, м-м-мэм.

Мы положили себе каши. Джейк ел молча и косился на меня, но я ничего не мог поделать. Впрочем, я даже немного радовался его страданиям.

Мы оделись и направились к Высотам. День для праздника выдался отличный, погожий и солнечный, было уже жарко. На старой Сибли-роуд наши пути разошлись: я свернул вправо и направился в сторону дома Брандтов, который находился в полумиле оттуда, а Джейк потащился дальше, к Высотам, на Остин-стрит, где жил мистер Хартвиг. Оглянувшись через некоторое время и увидев, что Джейк стоит на месте и яростно швыряет камни в телеграфный столб, я подумал, что он, наверное, представляет перед собой нашу мать.

Ариэль уехала на «паккарде», но когда я подошел к дому Брандта, то не увидел поблизости никакой машины. Я подошел к гаражу и заглянул в окошко. Внутри стоял черный «Крайслер», на котором, кажется, не ездили никогда. Я поднялся на переднее крыльцо и постучал в дверь. Никто не открыл. Я крикнул: «Ариэль! Мистер Брандт!» Ответа не было. Я стоял на крыльце в глубоком раздумье. Представив себе, в каком состоянии теперь моя мать, я рассудил, что, если вернусь домой без Ариэли, меня съедят живьем. Я снова постучал и еще раз крикнул, а потом подумал, что даже если «Лиза меня не слышит, она, вероятно, знает, где находятся ее брат и моя сестра. Наверное, было бы лучше, если бы Джейк пришел вместо меня, — с ним „Лизе легче объясниться. Но я был один, поэтому отворил дверь и зашел в дом. Приближался один из самых странных моментов моей жизни.

Я пробыл в этом доме недостаточно долго, чтобы хорошенько все запомнить, и теперь рыскал по нему, будто взломщик. Вышел на кухню — гораздо более чистую и опрятную, чем у моей матери. Заглянул на задний двор, в большой прекрасный сад, но и там никого не обнаружил. Вернулся в гостиную и на мгновение остановился рядом с боковой комнатой, в которой Ариэль записывала воспоминания Эмиля Брандта. Я все явственнее ощущал, что бессовестнейшим образом вторгаюсь, куда не следует, и совсем было решил уйти и попытать судьбу, вернувшись к матери ни с чем, как вдруг из одной из комнат, дальше по коридору, до меня донеслись странные звуки. Как будто негромкое воркование. Я подумал, не держат ли Брандты какую-нибудь птицу в клетке.

— Есть тут кто-нибудь?! — крикнул я.

Воркование продолжалось еще пару мгновений, а потом смолкло, и я подумал, что мне сейчас ответят. Но никто не ответил, и прекратившиеся было звуки послышались снова.

Я не мог представить себе птицу, которая издавала бы подобные звуки. И вообще никого не мог представить. Когда передо мной возникала тайна, я был обречен. Я должен был ее разгадать.

Мягко и бесшумно скользя по коридору, я прекрасно понимал, что, хотя ферму Брандтов и подновили, она была зданием очень старым, вроде нашего дома, и в любой момент моя нога может ступить на расшатанную половицу, которая взвизгнет, словно прибитая кошка. На полу был красивый ковер с вытканным на нем восточным пейзажем — на деревьях с голыми черными ветвями сидели синие птицы — на цыпочках я прокрался по этим тонким ветвям и безмолвным птицам к приоткрытой двери в конце темного коридора. Заглянул в щелочку и увидел половину опрятно застланной кровати, а в противоположной стене — окно с тонкими занавесками, приглушавшими утренний свет. Источника странных звуков не было видно, и тогда я слегка подтолкнул дверь.

Я никогда еще не видел полностью голую женщину во плоти. Даже фотографии, которые я рассматривал в „Плейбое“ несколькими днями ранее, не подготовили меня к зрелищу, представшему моим глазам в спальне Лизы Брандт в День Независимости в 1961 году. Комната утопала в цветах, срезанных в саду и наполнявших вазы, которые были расставлены повсюду, воздух пронизывало благоухание. Она стояла ко мне спиной. Распущенные волосы длинной каштановой волной ниспадали с ее плеч. Она стояла у гладильной доски с горячим утюгом в руке и гладила свежевыстиранную одежду своего брата, которая лежала в корзине у ее ног. Она удовлетворенно ворковала, как будто горячая утомительная работа, которой она занималась, была самым приятным времяпрепровождением, какое только можно вообразить. С каждым движением утюга Лиза манерно покачивалась, словно под музыку, которую слышала она одна. Я наблюдал, как напрягаются и расслабляются мощные мышцы у нее на спине, и каждая часть ее тела как будто жила сама по себе, а не была лишь элементом единого целого.

Я оторопел, но способности мыслить не утратил, и знал, что в любой момент меня могут обнаружить. Я прекрасно помнил чуть не обернувшийся катастрофой случай в саду несколько дней назад, когда я случайно до нее дотронулся. Отойдя от двери, я бесшумно прокрался по коридору, хотя мог бы кричать, как резаный — разницы бы не было никакой. Потом вышел на переднее крыльцо, уселся, сложив руки на коленях, и стал дожидаться Ариэли.

Двадцать минут спустя к двери подошла Лиза Брандт, полностью одетая. Волосы она собрала в конский хвост. Она подозрительно взглянула на меня и спросила тем голосом, который, насколько я знал, сама считала противным:

— Чего тебе?

— Я пришел за Ариэлью, — ответил я, глядя ей прямо в лицо, чтобы она могла читать у меня по губам.

— Ушла. Уехала с Эмилем, — сказала она бесцветным голосом, глотая слова, которые сама не могла слышать.

— Вы знаете, куда?

Она мотнула головой.

— Вы знаете, когда они вернутся?

Она опять мотнула головой. Потом спросила:

— Где Джейк?

— У него поручение от матери.

Она помолчала. Потом спросила:

— Лимонаду хочешь?

— Нет, спасибо. Лучше я пойду.

Она кивнула и отвернулась, закончив разговор.

Я возвращался домой, пытаясь во всех подробностях навсегда запечатлеть в памяти образ Лизы Брандт, обнаженной, в экстазе перед гладильной доской. Моя мать всегда утюжила неохотно и в скверном настроении. Но она занималась этим, будучи одетой, и я не мог удержаться от мысли, что все дело именно в этом обстоятельстве.

Ариэль уехала с Эмилем Брандтом по его просьбе. С самого утра они катались по речной долине, опустив стекла в машине, чтобы он мог вдоволь надышаться летним днем. По его собственным словам, он созрел для вдохновения. Ему нужно было почувствовать на своем лице сельский воздух, вдохнуть запах земли, услышать щебетание птиц и шелест колосьев. Эмиль Брандт, столько времени ничего не писавший, объявил, что готов создать нечто великое и в новом своем творении воспеть долину реки Миннесоты. Соприкоснувшись со смертью, сказал он Ариэли, он изменил мировоззрение. Он впервые за долгие годы ощутил вдохновение. Он готов засучить рукава и снова сочинять.

Ариэль поведала об этом во время ланча, когда все мы собрались за кухонным столом и ели горячие болонские сэндвичи с картофельными чипсами и вишневым „кулэйдом“.

— Отрадно слышать, — сказал отец.

Но мать была настроена скептически.

— Прямо так сразу? — спросила она.

Отец поставил стакан на стол и пожал плечами.

— Он говорит, Рут, что соприкоснулся со смертью. После такого человек может измениться до неузнаваемости.

— Когда мы говорили в последний раз, мне было ясно, что он по-прежнему борется с мраком внутри себя.

— Работа — вот что ему нужно, чтобы вернуть счастье, — убежденно возразила Ариэль.

Мать взглянула на нее.

— Ты так считаешь?

— Это сам Эмиль сказал.

— Можно мне еще сэндвич? — спросил я.

— Поджарь себе кусочек колбасы, — ответила мать.

— И мне тоже, — попросил Джейк.

Я бросил два кусочка на сковороду, которая все еще стояла на плите, и зажег конфорку.

— Не знаю, — проронила мать.

— Ты не знаешь его, — горячо произнесла Ариэль.

Мать метнула на Ариэль взгляд, какого я еще никогда не видел — колючий и злобный.

— А ты?

— Порой мне кажется, что только я одна и знаю, — продолжала Ариэль. — Он гений.

— Возражать не буду. Но в нем гораздо больше всего. Я знаю его всю жизнь. Он очень сложный человек.

— Не думаю, — стояла на своем Ариэль.

— Да?

Одно только слово. Словно кубик льда на голую кожу. Я взглянул на Ариэль, которая явно не собиралась уступать.

— Я переношу на бумагу историю его жизни, — сказала Ариэль. — Я знаю его.

Мать взгромоздила локти на стол, подперла подбородок ладонями, уставилась на Ариэль и спросила:

— И кто же такой Эмиль Брандт, скажи на милость?

— Израненный человек, — без колебаний ответила Ариэль.

Мать усмехнулась, но как-то холодно.

— Ариэль, милая, Эмиль всегда был израненным человеком. Он всегда был слишком непонятым, слишком недооцененным, слишком скованным из-за нашего здешнего провинциализма, и никак не получалось у него воплотить стремления, потребности и желания собственной самолюбивой души.

Джейк вылез из-за стола и подошел к плите. Наверное, решил держаться от греха подальше.

— Ты говорила однажды, что величие предполагает самолюбие, — парировала Ариэль. — И все-таки он не самолюбивый.

— Он просто великий? — Мать снова усмехнулась. — Дорогуша, ты такая юная. Тебе еще многому нужно учиться.

— Ты мне тычешь моим возрастом, как будто это какой-то недостаток.

— В некотором роде. Когда-нибудь сама поймешь.