Океан

Правило от осквернения.

Песнь 5

Воспомяни, окаянный человече, како лжам, клеветам, разбою, немощем, лютым зверем, грехов ради порабощен еси; душе моя грешная, того ли восхотела еси?

Трепещут ми уди, всеми бо сотворих вину: очима взираяй, ушима слышай, языком злая глаголяй, всего себе геенне предаяй; душе моя грешная, сего ли восхотела еси?

В квартире, которую они нашли, было грязно и холодно, видно, что долгое время здесь никто не жил. Мутные окна, тараканы на кухне, и чем они только питаются? Грязь, пустые бутылки, видимо, предыдущий квартиросъемщик изрядно злоупотреблял. Студент с опаской сел на потёртый, засаленный, скрипучий диван и пристально уставился на Седого, вернее в его затылок, потому что тот уже долгое время без движения стоял, не отрываясь от окна.

– И что ты смотришь? Сколько ещё? Когда это кончится?

– Нет.

– За что? Зачем?

– Нет.

– Тогда понятно, – он не шевелился. – Я уже давно понял, деньги тебя не интересуют. Если бы ты захотел, ты был бы богат.

Старик молчал.

– Что нравится убивать или ты себя чувствуешь Богом?

– Что, Студент, одолели приступы человечности?

– Почему ты никогда не спрашивал, хочу ли я это делать?

– Но и ты ни разу не отказался. Задай себе вопрос – почему?

– Старик, но за эти месяцы я уже сбился со счета…

– Не оглядывайся назад, как никогда не смотри вниз, у края пропасти, – очень опасно.

– Назад? А как же будущее, как с этим? Может там на самом деле пропасть, и я уже не иду, а бегу к ней, а не стоит ли свернуть?

– А ты знаешь дорогу? – Старик улыбнулся. – Нет, Малыш, это лабиринт, ты всё равно вернёшься к тому же.

Он высыпал патроны на стол, и принялся набивать их в магазин. Студент снял куртку, оголив тем самым два пистолета, пристёгнутые по бокам, и стал прохаживаться по комнате, пиная грязные предметы обихода, раскиданные на полу.

– Займись лучше делом, – он бросил на диван два набитые патронами рожка. Студент принялся их обвязывать вместе, медленно, как бы убивая время.

– Но послушай, так ведь нельзя, ты ведь делаешь когда-нибудь передышку?

– Ты что устал?

– Мне кажется, ты это делаешь, чтобы не дать себе времени осмыслить. У меня складывается впечатление, что идёт какая-то война, и от нас зависит судьба государства, но ведь это бред, придуманный нами.

Старик набрал горсть патронов со стола и уставился в окно.

– Однажды мне нужно было узнать планировку одного здания, это был военный госпиталь. Я накупил подарков, из кабака одного музыканта зацепил с гитарой, и под видом Красного Креста проводил там концерт. Бесконечное число молодых пацанов, перекалеченных, истёрзанных, в бинтах, кто на коляске, кто со спицами, кто на костылях, некоторые просто ползли на звук гитары. Ты представляешь, в их лицах нет ни капли злобы, только чистое добро. Ком, подкатывающий к горлу, становился не выносимым. К концу дня музыкант попросил водки и расплакался. А ты знаешь, какого было раздавать эти подарки? «От кого гостинцы-то, отец?» – малый такой рыжий, радостный. Левой рукой, помню, сверток брал, правой – не было. Хотел было сказать от государства, язык не повернулся. Вот тогда я понял, что у меня тоже есть сердце. Ох, и нажрались мы с этим музыкантом, – Седой снова принялся заталкивать патроны в рожок.

***

Захатского закружила подготовка к поездке в Москву. Кроме всех бумаг, которыми пришлось обложить себя, чтобы полностью отдаться своим мыслям, мешала обыденная работа. Подчинённые и коллеги никак не хотели оставлять его в покое ни на минуту. От белых халатов, постоянно мелькающих перед глазами, становилось точно не до какой научной деятельности.

– Подпишите, пожалуйста, Андрей Николаевич.

– Хотели бы у вас спросить, Андрей Николаевич.

– А что если? А как бы вот так?

Захатский стал очень мало показываться на работе, назначив лишь время, когда он будет появляться. Заставил молодого практиканта готовить бумаги на подпись: «Пусть учится, ему полезно». Он приходил к концу дня, начиная разбирать бумажные завалы, и иногда хватало времени дойти до процедурной. В один из дней, когда он шагал по коридору шестого отделения, с головой заполненной мыслительными процессами относительно своих трудов, ему встретились глаза, о которых он долгое время уже не думал.

– Андрей Николаевич, можно с вами поговорить? – Наумов как-то загадочно смотрел на него.

– Слушаю тебя, Андрей.

– Ко мне, кажется, начала возвращаться память, каким-то непонятным нашествием. Та, которая пропала у меня. Те времена, когда я когда-то сбежал от вас. Я этого не помнил много лет.

Желание поговорить с Наумовым было велико, но время работало против Захатского, ведь нужно уезжать.

– Андрей, ты знаешь, у меня сейчас очень плохо со временем. Я бы тебе посоветовал вот что – если ты хорошо пишешь, доверься бумаге, а когда я приеду, мы с тобой всё это обсудим. Хорошо?

– Да, Андрей Николаевич, – после мучительного раздумья ответил Наумов.

Захатский до сих пор помнит этот провожающий взгляд. Человека, наблюдающего за тем, как от его тонущего корабля удаляется последняя спасательная лодка. После этого, в будущем, Захатский увидит лишь один измятый листок, на котором будет написано следующее:

Будто бы сотни невидимых тёмных зверей впились в тебя миллионами острых зубов, терзая и разрывая. И эти твари знают, куда кусать побольнее и где находится твоя недоеденная душа, которой они хотят набить свои непомерные желудки. Не каждый знает эту боль, и не каждый в силах понять смысл этого слова – Душа. Некоторые просто воспринимают сердце как насос, перегоняющий кровь из одного места в другое.

Не знаю, можно ли умереть от этой боли, но я видел сам, как люди от этого сходят с ума. Когда в сжатую в три погибели душу, загнанную в угол сознания, в освободившееся место с наглой безнаказанностью вселяется страх и остаётся там жить и хозяйничать над плотью.

Вот тогда-то и чувствуешь себя мёртвым при жизни.