Океан

Киллеры.

Постепенно, но верно Орлов начал присылать информацию. Его интересовали неординарные и непонятные преступления, в которых даже братва не могла разобраться. Кто? За что? Зачем?

На столе у Чеснокова лежало дело авторитета Степного. Чесноков думал, и у него что-то не сходилось. Как автогонщик мог так разбиться? По его мнению, к несчастному случаю кто-то приложил руки.

Бывший мотогонщик Степной приехал из города Ташкента. За полгода открыл более пяти магазинов, три ларька. Привлекался за неуплату налогов, отмазался, ранее не судим, имел связи с милицией. Имел несколько фирм, занимался куплей-продажей всего, что есть в природе – от персиков до автомобилей, имел мясные лавки в Липецке. После его смерти его жену посадили за неуплату налогов, то есть за незаконный бизнес или мошенничество.

«В голове не укладывается, как бывший гонщик умудрился слететь с дороги на сложном повороте и врезаться в столб. «Сааб» разорвало на две части. Степной с бандой сгорели. Было живое месиво железа, мяса и метала. Скорость превышала 160км/ч.».

По мнению криминалистов трудно представить, что это был несчастный случай.

«Если так рассуждать, то криминалистам ничего для работы не осталось: выгоревшая машина и обуглившиеся кости, никаких следов, и тормоза были хорошие по следам на асфальте, взрыв колеса, никаких пуль. Даже если предположить, то это недоказуемо».

Несчастный случай. Вождение в нетрезвом виде.

Самое интересное обстоятельство, которое открылось и дало повод призадуматься, было то, что центральное Черноземье просто захлестнули жестокие преступления, похожие на побоища, где в роли жертв выступали криминальные группировки. Они продолжались в течение трёх месяцев, тех самых месяцев, когда отсутствовал Наумов, сбежавший из психушки.

Иногда преступления, которые Чесноков соединил воедино, только по известным ему одному причинам, теряли под собой логику. Рука профессионала стоит дорого, тем более с применением дорогого оружия. Наряду с убийствами, имеющими под собой материальную выгоду, как разборка на Матырском, где исчезли и деньги, и наркотики, имелись и абсолютно бессмысленные. К примеру, истребление большого количества боевиков одного клана. По слухам от Орлова эти люди жестоко изнасиловали девушку, за что и поплатились.

Где объяснение? Киллеры – Робин Гуды?

Чесноков принялся мять свой крепкий лоб. «Слишком уж достали совпадения с этим мистическим безумцем».

Убийство, возведённое в искусство, страх и смерть, приравненные к поэзии жестоких стихов, бойни как художества, написанные кровью, обезумевшим творцом. Мешанина в голове от большого количества листов, в которых описывались различные преступления, будоражила мозг полковника. Картины преступлений вырисовывались, как наяву. Изощрённость лишь добавляла колорита и красок. Почему-то многолетний опыт работы среди этого всего не притуплял восприятия и не заставлял относиться к этим преступлениям как к суровой обыденности нового времени, а, наоборот, обострял и пугал. Чувство, необъяснимое простому человеку, которое можно ощутить шкурой старого сыщика. «Так не бывает, чтобы не оставалось ничего. Человек не может не оставлять следов, потому что он не летает, он ходит по земле своими ногами, так же и преступления, должны оставлять улики, нельзя же всё свалить на попустительство милиции». И сходства во всех этих столь не похожих делах – это жестокость и отсутствие каких-либо зацепок

Поэзия, художество, искусство…

«Ни одно из дел так и не раскрыто, безнаказанность, как правило, притупляет бдительность, придает наглости. разнузданности. Многие серийные преступники на этом и попадались: ошибались, повторялись и вляпывались. Правда, никто и не пытался объединить эти дела в одно или провести параллель, а просто констатировали повышение уровня преступной деятельности в регионе».

Стоп. Мысль яркой вспышкой прокатилась где-то вдалеке и осталась мерцать тяжёлым бременем. Он протянул руку к телефону

– Маликова ко мне.

Неужели все срастётся?

И потекли мучительные минуты ожидания

***

К концу рабочего дня Костя появился в кабинете Колобова изнурённый и хмурый

– Привет, бездельники. Чаем кто-нибудь угостит?

– Обязательно, – Вяземский попытался расчесать свою шевелюру. – Только к Чеснокову зайди, он весь телефон оборвал.

–Ты кстати, что такой заезженный? – Приподнял очки без стёкол Гульц.

– Да опять меня полковник в психушку отправил, а это место у меня уже вот где, – Костя сделал жест рукой по горлу

– А ты там себе ещё местечко не подыскал, тихое, спокойное, природа, правильное питание, – язвил Вяземский, листая газету. – Да, и на себе не показывай, примета, говорят, плохая.

Костя сбросил куртку, ничуть не повеселев.

– Пойду, отчитаюсь.

– Стой, – крикнул Гульц вдогонку. – Что опять надо было в Плеханово? Что там Чесноков опять задумал, и, гад, даже не поделился?

– Потом, – угрюмо сказал Маликов и вышел.

– Действительно, плохо влияют на капитана такие заведения, прямо аллергия какая-то, – удивился Главный аналитик. – Или тут ещё что…?

Вяземский теребил усы:

– Да я вообще замечаю, что Костя мало улыбается, мрачный какой-то. Может неудачи на любовном фронте? Там ведь как: одно сражение выиграл, другое проиграл. А вообще в отпуск ему надо, куда-нибудь в Крым. Я вообще думаю, что в этом Липецке хорошей погоды не бывает.

– Мне всё же не дает покоя, что там опять мозгует наш бугор? – Гульц надвинул очки обратно.

***

У двух ручек были напрочь отъедены колпачки, и поэтому Чесноков специально не покупал дорогие, ни одна из них никогда не доживала до финала, они просто портились. Информация от Маликова разгоняла мысль дальше.

В первое попадание в психушку Наумова, всё же был некий Седых, художник. Писал иконы, запомнился многим. Его творенья, написанные цветными карандашами, висят в некоторых кабинетах врачей до сих пор. Он выписался раньше Наумова, а спустя неделю сбегает и наш писатель. Далее выясняется, что Седых погиб, сгорел в собственном гараже из-за взорвавшегося баллона при сварочных работах, почти через четыре месяца после выписки. «Очень интересно». Второй поход Наумова в стены «жёлтого здания» примерно в это же время. Его состояние резко отличается от того что было – депрессивный, горестный, с мыслями о самоубийстве. И что же это? Всё просто совпало, и нет никакой связи? И то, что художник погиб, конечно же, большая липа, обгорелый труп вряд ли вообще кто-либо идентифицировал. Россия – родина попустительства и разгильдяйства. И, безусловно, между ними, двумя безумцами, есть неведомая связь, потому и взбесился один, когда в городе появился другой. «Вот такая катавасия. И пусть только Гульц мне попробует запудрить мозги теориями да абстракциями, не поверю».

Он поднял трубку телефона:

– Где Гульц?

– Дома наверное, товарищ полковник, время-то девятый час.

– Кто говорит?

– Дежурный, товарищ полковник.

Чесноков шагал домой по тёмной улице, и даже здесь его не отпускали мысли: «Из логова Васютина что-то украли».

Он дошёл до номера Гульца, постучал, подождал и пошёл к себе.

«Дождёмся утра».

***

В дверь кабинета бесцеремонно, без стука ввалился Гульц. В руке у него был перочинный нож. Он с непроницаемым лицом шёл на Чеснокова, брови полковника поползли вверх.

Гульц плюхнулся на стул, показал пальцем:

– Тихо.

И принялся раскручивать телефон, разобрав трубку, он указал на посторонний предмет всё тем же ножом, и закрутил всё назад, встал и пошёл к двери.

– Вас вызывают, Владимир Иванович, – и вышел.

Они все вышли на улицу – Чесноков, Гульц, Маликов и Вяземский,

На улице была пасмурная погода, мелкий смог, а под ногами образовывалась коричневая каша из воды, снега и песка.

– Ну что, – расставил ноги Гульц, как капитан военного судна.

– Костя, – обратился он к Маликову.

– Светиться не стал, не исключено, что в гостинице не только прослушка, но и даже могут писать видеоизображение.

– Вяземский, – спросил дальше Гульц.

И старший следователь прокуратуры начал отчитываться как новобранец:

– Кабинет Колобова тоже на прослушке, камер нет.

– Итак, что мы имеем: все мобильники, все машины, все кабинеты, гостиница прослушиваются. Оборудование самое современное. Вот так, Владимир Иванович. У ментов нет денег на такое оборудование. Я тебе могу сказать, сколько нулей в цифре, которую всё это стоит и чей президент нарисован на этой зелёной купюре. Вопрос – тогда кто?

Чесноков сдвинул брови:

– А здесь мы можем разговаривать?

– Сомневаюсь, – не моргая, сказал Гульц, – мне не нравится микроавтобус, стоящий у нас за спиной.

– Тогда командуй ты, специалист хренов, где собираемся и как. Тогда и будем разговаривать.

– Валите все по своим рабочим местам, я всё сделаю, и Колобова с собой не брать.

– Как и Колобка…, – вырвалось у Маликова.

– Не бестолковься, Костя.

***

Гульц ходил по маленькой комнате, где в окне сквозь грязную занавеску были видны лишь ноги идущих взад-вперед людей. В руках у Гульца был какой-то прибор. В маленькую дверь, матерясь и вытираясь от пыли, влезал Чесноков.

– Ну и место нашёл, конспиратор, блин, и присесть-то негде, грязь одна.

– Морду-то не вороти, а то насидишься ещё. Вас, как котят, разводят. По-моему, дядя Вова, ты забыл нам кое-что рассказать.

– И правильно сделал! А то бы прослушали! Как ты только обнаружил-то всё?

– Кверху каком, рассказывай.

– Васютин – это был главный мафиози города. Рассказал мне это другой мафиози, поменьше.

– А теперь, кто за нами пасёт? И поподробнее, – спокойно сказал Гульц, не отрывая глаз от прибора.

Горел фонарь «летучая мышь». Обсуждение шло долго, и никто не знал, сколько оно ещё продлится, но фраза Чеснокова оказалась последней.

– Еду в Москву к Архипову.

– Стоп, – прервал Гульц, увидев что-то на приборе. – Разбегаемся.

***

За что меня убили?

Может, заблудился в других мирах.

Одиночество – лекарство, мне поможет.

Медленно сквозь стены в комнату вползает страх

И тоска, паскуда, душу гложет.

И не в силах мне ответить вам, как всё это было.

Но я знаю – мне не всё равно.

И имею ль право я задать вопрос:

– За что меня убили?

Не каждому понять дано.

За что разрезана душа частей на десять, или восемь?

Зачем тогда вы не спросили, когда меня убили.

Зачем лишь после похорон сознанья

Мне кто-то задаёт вопросы.

– Бог мой, за что меня убили?

Не каждый человек от боли из глаз слезу уронит

Не знал, что страшно видеть то,

Как заживо тебя хоронят.

Ерохин, обойдя отделение, поговорил в коридоре с больными, которых он хотел видеть, и с теми, что жалобно просили отменить уколы, пресмыкающимся видом показывая как им плохо от них.

– Пока ничего отменить нельзя, курс продолжается, ваше состояние ещё требует применения уколов, – и пошёл дальше.

Пройдя мимо палаты Наумова, он уловил его взгляд, его позу, тот, лёжа, что-то писал. «Что он там пишет всё время?»

Открыв дверь ключом, он вышел из отделения. Дверь кабинета Захатского была не заперта, он зашёл. Хозяин кабинета там был один, пил кофе.