Океан

Мытарь.

Луна играла со мною в дождь.

Был я пьян как будто.

Думы сердитые пели мне, мытарю.

Где-то сквозь муки видел я ночь.

Холод разбудил Студента. Разлепив глаза, он вышел из машины и огляделся. Машина стояла возле двух деревьев, рядом, спиной к костру, сидел Седой и смотрел на воду. Студент подошёл к костру, зябко кутаясь в куртку, и попытался согреться возле костра.

– Ты чего не спишь?

– Я уже выспался, – лицо отражалось синевой ночи, а сбоку на него прыгали красные блики от костра.

– Что-то быстро, – зевнул Студент.

– Сон делится на фазы и лишь одна из них очень важная – восстановительная и, причем самая короткая.

– Вот поэтому у тебя башка полна чёрте чего. Так и потеряешь грань между реальностью и сном. Лучше смотри, какое небо, – ещё раз зевнул Студент.

– Да, скоро рассвет.

– Седой, скажи мне, чем постоянно забита твоя колокольня, что тебе не дает спать?

– Война. Война в душе – это когда в одном организме находятся две соперничающие стороны, которые борются друг с другом. В этот момент тебя раздирает на куски. И эта война между бесом и ангелом, а ты сам всего лишь утешительный приз, который достанется победителю.

– Ну и кто выиграл, – закурил Студент, – бес или ангел? Хотя откуда в тебе ангел?

– Никто. Они постоянно воюют. Они же братья – ведь бес это тот же ангел, только в наказание выгнанный из рая.

– Какая же это война, – сделал он затяжку, – это шизофрения, причем последней стадии.

Седой хитро прищурил глаз.

– Если смотреть с медицинской точки зрения, то это болезнь, но никто еще не изучил, не понял причину или историю ее зарождения. Иногда душу заполняют непонятные страхи, тогда ты можешь запросто вскрыть себе вены, – Седой оголил руку, она была вся в рубцах.

– Страхи что это бесы?

Седой не ответил, а лишь продолжал смотреть в тёмную даль с непонятной улыбкой на лице.

– И есть лишь шанс стать Бесом. – Глаза его маниакально горели. Лишь те, кто знал Седого, могли понять, что в таком состоянии он проводит большую часть своей жизни.

– И когда же закончится твой кровавый след на земле, а, Бес?

– Не Бес, а Сатана, и никогда он не закончиться, потому как ты мой приемник на земле, наши души одинаковые. Тебя ведь тоже изгнали.

– Что ты несёшь. Из какого рая меня ещё изгнали? Не путай, я из ада сбежал.

– Когда-нибудь он тебе покажется раем, мы просто слишком рано встретились.

– Ты что, старик, думаешь, я всю жизнь буду убивать каких-то тварей из-за шизофреноидальных наклонностей. Да, ты спятил.

– Ну, так ведь убивал.

– Ну, так ведь за деньги.

– Деньги тут ни причем, ты же ведь раньше мухи не мог обидеть ни за какие деньги, а сейчас с тобой не потягается ни один киллер на этой грешной земле. Посмотри в мои глаза, и ты в них увидишь себя. Я тебя начал искать ещё тогда, когда ты не родился. Тебя, мытаря, не находящего себе места на этом свете, и никогда тебе не найти покоя.

– Ага, найдешь его, покой, только вот свяжись с таким как ты.

– Ты ещё просто слишком молод, хотя люди посторонние сказали бы, что тебе далеко за тридцать, а тебе на десять меньше. Ты называешь меня стариком, хотя мне пятьдесят.

– А ты что, девочка что ли? Обижаешься.

И тогда они оба засмеялись.

– С тобой, Студент, нельзя говорить серьёзно.

– А стоит ли? Серьёзно? Ведь тебя никто не сможет понять: любишь птиц, зверей, букашек, таракашек, тварей земных, а людей сортируешь и плохих убиваешь. Искал бы среди букашек самую плохую и давил бы. Я, может быть, тогда тебя ещё понял, сказал бы: – «Свихнулся дед». Так ведь нет, убивает и оправдание себе ищет. Да какие! Ажно башню рвёт. Почему же не отказываешься от денег?

– Эти вещи нельзя насильно вдолбить в голову, их надо понять и выстрадать. И эти муки познанья ты пройдешь, но помни, нельзя пройти одну дорогу дважды, как и вернуть время назад.

***

Вяземский быстро собирал табельный пистолет. Колобов точно видел, как он вставлял целую обойму, подвёл пистолет к виску и нажал на курок, раздался только щелчок. Колобов зажмурился.

– Отлично, – погладил пистолет Вяземский.

– Где опять моя ручка, – лазил в столе Маликов.

Гульц, закусив язык, со щенячьей радостью ребёнка начищал свою губную гармошку.

– Дурдом, – Колобов отхлебывал чай, от испарений которого потели его очки. – Какой дурдом!

– Видел сегодня Чеснокова, смурной, как сам дьявол. – Вяземский теперь целился в цветок на подоконнике.

– Скажешь тоже, – разглядел своё отражение Гульц в начищенной до блеска гармошке, – он, по-моему, всегда такой, ну может, только если когда спит, немного рожу попроще делает. Ему бы главную роль в каком-нибудь фильме ужасов, – разносил он по кабинету свой ехидный смех.

– Вы тут хоть на ушах стойте, но убирать за вас я всё равно не буду.

– Лёша, я тебе на день рождения фартук подарю, когда у тебя день рождения? – Гульц плюнул в свою гармошку и принялся натирать по-новой.

– Прошло уже.

– Прошло? Ох. Ох. Ну, тогда обломись Лёша, – ещё ехидней засмеялся любитель экстремальной музыки. – Лёша, ты к чему вообще стремишься в жизни?

– Ни к чему.

– Зря, вот у меня ни голоса, ни слуха, а всё равно к искусству тянусь.

Раздался телефонный звонок, Колобов поднял трубку:

– Да. Хорошо. – Положив её, он добавил: – Пошли, полковник зовёт.

Вид у Чеснокова был действительно суров.

– Господа офицеры предлагаю вам ознакомиться со следующими документами, – он стал передавать ксерокопии по столу, – это копии, снятые с тетради Наумова, которые достал Маликов. Так как знакомиться с ними можно очень долго ввиду большого их количества, зачитаю вам то, что уже нашёл. Итак, двадцать второго февраля сделана эта запись, – он отдал лист Гульцу. – Строку я подчеркнул. «Утром гексоген, ночью героин». До смерти Борисова серии стихов о самоубийствах: «Я вскрыл себе вены…» и в день его смерти «Паскуда»

– Не правда ли, очень интересно? И, наконец, вот это. Я, правда, не знаю, как объяснить, но эта вещь мне знакома.

Он также отдал лист Гульцу.

– Ну, ещё бы, ты его не знал – это же легенда. У Цоя на могиле написаны слова из этой песни.

Смерть стоит того, чтобы жить,

А любовь стоит того, чтобы ждать.

– Нет, я таких песен не слушаю, но эти стихи знаю.

– Ну и что, что не слушаешь, так слышал где-нибудь по телевизору, по радио.

– Да нет у меня никакого радио.

– Тогда объясни.

– Вот именно не могу.

В это время возбуждённый Колобов что-то несколько раз перечитывал, что-то высчитывал на пальцах.

– Точно, в этот день.

– Что в этот день? – Гульц отвернулся от Чеснокова и посмотрел на него.

Вот: По дороге в ад

Чёрный всадник мчится.

– Это мне приснилось, когда и маньяка убили. В ту же ночь.

– Да, ребята, вам надо дружить со своим подсознанием. Ты что, Лёша, любитель хард-рока, это же «Ария».

– Какая ещё Ария, какой хард-рок?

– И кстати, дядя Вова, гексоген и героин это химера.

– Какая ещё химера, – ставился сурово Чесноков.

– Такая, песнь так называется, это тоже «Ария». Я смотрю, вы втихаря увлекаетесь тяжёлым роком. Чего ты уставился на меня? Ты думаешь это доказательство? Нет. Это косвенные улики, спроси у работников прокуратуры, – он указал пальцем на Вяземского. – С таким доказательством тебя везде засмеют.

– Но сказать, что эти вещи ничего не значат тоже нельзя, – заступился за своих коллег Вяземский.

– А я и не спорю, но мне интересно как ты напишешь, что мне это приснилось во сне? Мне привиделись такие вот стихи? Во, попадёшь! Да?! Нам ещё сюда не хватало дела о Сатане. Если ты, товарищ полковник, отправишь такой отчет в Москву, то тебе точно посоветуют обратиться к психиатру.

– Ладно, не будем обращать внимания на непонятные обстоятельства, обопрёмся на то, что имеем: гексоген, героин, самоубийство, паскуда и всё датировано числами, – прервал Гульца Вяземский.

– Ладно, сидите, читайте, изучайте, а мне нужно кое-что проверить. Костя, отвези меня, – и Гульц под всеобщее молчание вышел.

– Ну что же, будем изучать.

Общую тишину нарушало лишь шуршание бумажных листов.

Океан.

– Почему, да почему же?

– Потому, да потому.

– И зачем ты веришь?

– Сказки бабушкины любишь?

– И зачем, как пепел тлеешь?

Ты родилась, чтобы жить,

Чтобы в горести тужить.

Но зачем и почему же

Ты разбрасываешь звёзды,

Ты закрашиваешь небо.

Ты раскидываешь счастье

Ты заглатываешь горе,

Не считая в теле ран

Посмотри, кругом же море,

А за ним и океан.

Вяземский теребил усы, передавая лист дальше.

***

Я умер вчера или когда-то давно.

Я вырос на группе «Кино».

Я жил весь в грязи и в ней всё равно

Я любил её окно.

***

Она умирала, я плакать хотел.

Я ждал её и никогда не забуду.

Она умирала, и я не успел

Её подождать минуту.

Колобов хотел было вставить свой комментарий, но, окинув взглядом мрачные лица присутствующих, передумал, перекладывая лист дальше.

Бесы.

День устает и пляс-свистопляс,

На землю спускается тень.

Метла до темна, постоит пока,

На ней матушка лень.

Крест не спасёт, во мне бесы,

Я вижу их чёрные рыла,

Я слышал, что где-то уже Сатана

Гимны предсмертные выла.

Душа – как резина, тяни – хоть порви,

Но сердцу всё-таки больно.

Бывало и хуже: я выл, я ревел,

Хоть тело тянуло на волю.

Грехи наши тяжки – Богом клянусь,

Крест мой нательный спроси, если хочешь

К топким трясинам, где грязь

Можешь спросить тёмной ночью.

Вид Чеснокова от такой литературы не становился веселее, и выражение на лице отбивало у окружающих всякое желание общаться.

Лукоморье.

Там в царстве вечных морей – тишина,

Она лучше всяких слов говорит.

Блеск новорождённого месяца

В лукоморье нам дверь отворит.

Лоно мирской души таят семена,

Идеи, формы всего, что, было, будет и есть,

И явь вечной мудрости жизни верна

Лишь для тех, кто останется здесь.

Избушка, там Чернобыль помня,

Стоит без окон, без дверей.

Леса, поля у Лукоморья,

Земная мудрость – нет людей.

Там, где пустырь, чайхана,

Азиатский бес – плясун.

Где черни, опия, да мака полна она,

Королеву одурманил колдун.

У лукоморья курганы на взгорье,

Растет полынь да пырей

У Колымы да Сибири

Кости всех богатырей.

Вяземский щёлкнул зажигалкой и закурил сигарету. Вслед за ним все сделали то же самое. И только после этого посмотрели друг на друга.

– Знать бы, что мы ищем, – затянулся Вяземский.

Кабинет стал наполняться едким дымом. Это отравление прекратил Чесноков, первым затушив сигарету.

– Не, мужики, так мы скоро друг друга не увидим.

– Мы в курилку, – Колобов с Вяземским вышли.

На встречу к ним шёл Карташов. Вяземский схватил его за локоть:

– Не ходи туда, пойдем лучше покурим.

– А чего случилось-то, а?

После долгого напряжения глаз сигареты казались на редкость приятными.

– Ты куда так спешил?

– Отчитываться перед полковником.

– А есть чем?

– Да нет, в принципе: нам уже чёрте сколько собаку обещали. Натасканными на гексоген собаками располагает только ФСБ, а они, сам знаешь, на нас всегда сверху вниз. Неделю мурыжим. Ждём, короче. Приходит здоровенный шкаф – кинолог: «Кому тут собака нужна». «А где, говорю, собака?» Он, представляете, достает из-за пазухи маленькую болонку. Вот, говорит. Я бы расхохотался, да кинолог с видом терминатора уж больно ей гордился. «Красавица», говорю. Облазили квартиру Наумова, побывали на работе, съездили в Плеханово. Там его вещи, в которых его привезли. И ничего. Кинолог утверждает, что гексоген въедливый и не выветривается. Наумов к нему близко не подходил.