Океан

Кошмары.

Пробуждаясь после каждой ночи, Колобов, выпучив глаза, смотрел на будильник. Сны, которые являлись бурными потоками, отчётливо помнились утром и не пропадали, а наводили на мысль, и что-то становилось нехорошо. «К чему бы это? Может, я схожу с ума?» Было желание даже записывать на бумагу, но, сделав так раз и прочитав:

«Если долго смотреть на луну, то можно стать идиотом. Если долго заниматься онанизмом, можно стать философом, трезво рассуждая о женской сути, как о прекрасной составляющей половины человечества. Но, как показывает практика, идиотом становиться не обязательно благодаря луне, а из-за того, что кроме рук своих, от тебя прорастающих, не видишь красоты окружающего мира».

Он понял, лучше их никому не показывать, ибо вряд ли это походило на мысли разумного человека, тем более офицера милиции.

«Однажды пролетев на метле, поговорив с Богом, потом, нагадив на колокольню церкви…», – Колобов проснулся и сказал:

– Всё, надо с этим что-то делать.

Обзвонив знаменитых специалистов, он отправился якобы по делам и направился на приём. Входя в кабинет, он присел на стул, ожидая врача, собираясь с мыслями, с чего начнет, чем продолжит, на что обратит особое внимание. Врач появился из-за боковой дверцы, одергивая халат, скрывая удовольствие на своём лице маской серьёзности. Выбритый, культурный, обходительный:

– Здравствуйте, здравствуйте. Извините, что заставил вас подождать. Я вас ждал. Начинайте, пожалуйста…

Колобов со всей своей серьёзностью и желанием помочь самому себе приготовился излить свои проблемы.

Вдруг из-за двери, откуда появился врач, вышла совсем молоденькая девушка в белом халате с раскрасневшимся лицом, одергивая халат. Ей было на вид лет восемнадцать, не больше. Она вышла во входную дверь, он проводил её взглядом.

– Продолжайте, пожалуйста, я вас слушаю…

Колобов посмотрел на доктора, несмотря на всю его лощёность, ему было под пятьдесят, и какая-то ненависть пробежала от спины к голове к этому человеку: узенькие хитрые глазки, отвисшие щеки, пухлые пальцы в перстнях, запах дорогих одеколонов. Единственная мысль влезла в голову и не отпускала: «Вот ЧМО!».

Колобов медленно достал из кармана красную корочку, раскрыл и положил перед носом доктора.

– Майор Колобов, – далее он достал лист бумаги, и, чтобы ни улетел, хотя ветра в кабинете не было, придавил его наручниками.

– У меня есть заявление от потерпевшей. Ваши действия попадают под очень серьёзную статью.

Глазки доктора расширились до размера пятирублевой монеты.

– О чём вы говорите, майор?

Колобов сам себя не узнавал. Он вскочил и ударил по столу мясистой ладонью:

– О чём? – он подошел к нему в упор. – О сексуальных домогательствах к сотрудницам, о насилиях.

– Как наси…???

– Заткнись, сволочь, у меня есть заявления от потерпевших! Только чистосердечное признание облегчит твою сволочную участь, – он подвинул к нему лист бумаги вместе с наручниками.

«И этому уроду я хотел рассказать самое сокровенное на свете».

– Пиши, – он сел на стол рядом, скрестив руки на груди.

– Что писать?

– Всё писать.

– Я не хотел. Она сама.

– Пиши, как было, говорю, – кричал Колобов. Глаза у него горели яростью, а на лице сияла злая улыбка. – Быстро пиши.

Доктор стал что-то писать непонятным, как у всех врачей, почерком. Колобов вырвал у него лист, смял и бросил ему в лицо.

– Не надо мне тут твои слюни разводить. Разборчиво пиши, ведь в школе ты хорошо писал, правда ведь, – он подвинул ему чистый лист, – и если хоть что-нибудь соврёшь, порву.

Доктор не знал, что именно порвёт майор – новый лист или его, и стал действительно писать разборчиво и хорошо, содрогаясь от каждой фразы сквозь зубы тайком от злого майора.

– Нарожает мать уродов…

Доктор исписал весь лист, осталось немного места, вопросительно посмотрел.

– Пиши в конце: «Я урод и козёл, и больше так никогда не буду». Что смотришь? Так и пиши, – закричал Колобов. – Число и подпись. Сиди и жди своего часа. Чистосердечное признание облегчает понимание, – заржал он в лицо доктору, потом снова натянул на себя маску злобы, свернул лист, собрал вещи и направился вон из кабинета.

– А…, – что-то хотел спросить доктор.

– Я вас вызову… позже, – и хлопнул дверью.

В коридоре у Колобова разыгрался истерический смех. Он шёл абсолютно счастливым и довольным, сам себя не узнавая. «Да чёрт с ним, пусть снится».

Из дневника практиканта.

Бывает так, когда при всём комфорте жизни, сидя в уютном месте, наполненном радостным теплом и уютом, ты где-то вдалеке слышишь тревожную музыку, на которую поначалу не обращаешь внимания, хотя её можно и не слышать вовсе, сделав погромче телевизор. Но нет… Она тем и вкрадывается в твоё сознание, что звучит очень тихо, задевая тем самым тонкие струны твоей души.

Откуда она? Что тревожит в ней? Она ведь очень красива, эта мелодия. Может, тем и трогает, что на фоне общей радости очень грустна, и тебе непонятно, зачем она звучит.

Тетрадь Наумова пропала, по крайней мере я её больше не видел, да и не спрашивал. Может, кончилась. Теперь он сам показывал мне свои шедевры на отдельных листах, иногда на обрывках. Всё было наполнено, казалось, каким-то душевным уютом.

Старые корабли

Ты знаешь, так часто случается,

Как только шумный день кончается,

Мне снятся ночью силуэты кораблей,

Сменяя паруса, красивые они плывут по небу синему,

В холодном мире звёзд, туда, где им теплей,

Они угрюмы и задумчивы,

От моря всё давно получено,

Они давно забыли, что такое страх,

И жажда жизни неизведанной,

Их манит новыми победами,

Они летят вперёд на полных парусах.

Но музыка звучит, и я не могу её не слышать. И, несмотря на то, что Наумов изменился, глаза его стали добры и спокойны, в стихах уже не встречаются бесы и паскуды. Казалось бы, вернулась жизнь. Но я не сразу понял. В нём было состояние обречённости.

Может, муки притупили его боль, может, потрясения задавили страхи, задавили самый большой в жизни страх перед тем, что пугает нас больше всего на свете.

Как сильно нужно сжать в себе волю и разум и знать, что солнце, гревшее тебя и твою душу, скоро зайдет навсегда; запахи, краски, цвета всего живого улетят вместе с последним в твоей жизни ветром.

И вот сегодня меня кольнула мысль: «Почему Мотылёк сказала, что он запретил кому-либо встречать его при выписке из больницы? Он хочет вернуться домой один?» И когда толпы людей, откликнувшись на призыв «Первый стол!» отправились в столовую, я подошёл к кровати Наумова, засунул руку под подушку и извлёк оттуда исписанный лист:

Не плачьте обо мне.

Не плачьте обо мне,

Наверно вышли строки,

И я на полпути к далёкой стороне,

Когда я буду знать, что вы не одиноки,

Мне легче будет там, не плачьте обо мне,

Не плачьте обо мне, мы все когда-то были,

Уже ничем, никем, и открывали счёт

Не раз своим годам, но просто всё забыли,

Мы встретимся ещё, не плачьте обо мне,

Я стану прилетать к вам в дом, в весенний праздник,

С улыбкою смотреть на вас из всех зеркал,

Пришедших к вам друзей приветствовать негласно,

Когда вы от дверей их всех зовете в зал,

Я стану вашим сном, я стану вашей тенью,

И тихим звоном струн под пальцами руки,

А если стихнет дом, то за окном капелью,

Когда она не в такт споёт мои стихи.

Как же так?

***

Чесноков уже поднимался с постели, больничные коридоры его достали, он стал выходить на улицу. На вопрос какой-нибудь врачихи: «Больной, вы куда?», – он не отвечал, а направлял своё лицо, незлое, а обычное, но не каждый сразу может отличить боль и отчаяние от гнева и ненависти, не каждый выдержит на себе такой взгляд. Дверь распахивалась, и перед ним открывалась свобода. Светлое, но ещё не набравшее силу солнце, перистые облака, холодная лавочка. Он часами в пижаме сидел на ней и куда-то смотрел, лишь отвлекаясь на то, как какой-нибудь авторитетный врач спускался за ним, потому что другие боялись.

– Пойдемте, Владимир Иванович, вредно вам пока, да и на процедуры пора. Вы уж поймите.

И грозный полковник, даже испытывая адскую боль, держал спину прямо и гордо, не опуская головы, с перевязанной рукой шёл в корпус.

В один из таких дней Чесноков услышал рядом знакомый голос: «Здравствуйте, Владимир Иванович, можно?» – это был Орлов. Он сел на лавочку рядом.

– Мы так переживали за вас. Я рад, что вам лучше.

Чесноков так же молчал, не обращая как будто никакого внимания. Орлов не знал, как начать.

– Мне очень жаль, что так получилось. Я, как и раньше, готов вам помогать, я даже напал на след. Органы вас не ценят – ваши способности, и если всё это прибавить к моим возможностям, то это будет великая сила.

Чесноков по-прежнему молчал, как бы не слушая.

– Вы бы отомстили за Маликова, за исковерканную жизнь и карьеру молодого перспективного капитана. Неужели вы сдались, полковник?

После долгого молчания Чесноков ухватил колено Орлова, и тот почувствовал огромную силу сжатия стальных пальцев.

– Нет, я не сдался, – раздался бас сквозь зубы, – за кого ты меня принимаешь? Какой тебе Маликов, какая тебе на хрен справедливость! Скоро выборы. Седой выкрал у Васютина документы, в которых полгорода завербованы, тонны компромата. Он тоже к ним готовится. Ври другим, но не мне. И вот тебе мой ответ: если хоть что-нибудь случиться с Наумовым, или с его родителями, или с родственниками, ты долго будешь вспоминать полковника Чеснокова за колючей проволокой. Поверь мне на слово – в твоих интересах его беречь. Ни я, так Сатана тебя достанет, – он разжал пальцы, – Всё, иди, оставь меня, – и так же безразлично остался смотреть куда-то.

***

Чёрное полупальто уже было немного не по сезону, свитер надевать не стал, комкая его в целлофановый пакет. Завязывание шнурков, мелкие бюрократические процедуры и какие-то минуты до свободы.

Наташа смотрела на его лицо, сияющее светом и радостью, как и день, наполненный солнцем. Солнце светило с утра, прожигая помещение, привыкшее к мраку и ставшее неестественным, будто бы надуманным.

«Солнце, что же ты так слепишь, зараза, так ведь врешь, так не бывает».

– Андрей, вот карбамазепин будешь пить три раза в де…

Он завязал шнурки, поднялся и посмотрел ей в глаза. Радостная улыбка, от которой можно растаять и которая так нравится детям, светилась счастьем, свободой и смирением. Смотри в это лицо, и, казалось, увидишь только радость.

«Но смирением с чем?»

Коробка с карбамазепином медленно полетела из рук на пол, будто бы зависая в воздухе, и время как бы остановилось, убивая своей жестокостью. Ком сдавил горло и не давал сказать слово «СТОЙ». Да и как сказать «СТОЙ», если за дверью свобода, которою он столько ждал и стремился к ней. Как можно сказать «Остаться здесь», ведь это всё равно, что смерть, кромешный ад.

«Сказать, ради меня… Но кто я ему?»

Коробка долетела до пола, отрикошетила и, вернувшись на пол, закончила своё движение.

Беспомощность – вот что убивает сильнее.

– Я с тобой…– смогла лишь выдавить она из себя.

Руками она стала искать судорожно что-то в карманах.