Океан

Тропари.

Помилуй нас, Господи, помилуй нас; всякаго бо ответа недоумеюще, сию Ти молитву яко Владыце грешнии приносим: помилуй нас.

Господи, помилуй нас, на Тя бо уповахом; не прогневайся на ны зело, ниже помяни беззаконий наших, но призри и ныне яко благоутробен, и избави ны от враг наших; Ты бо еси Бог наш, и мы людие Твои, вси дела руку Твоею, и имя Твое призываем.

Раздался звонок: кто-то пришёл на свидание, карантин закончился, и поэтому к больным беспрепятственно проходили. Из столовой, кряхтя и морщась, нехотя выползала буфетчица:

– Сейчас, сейчас, чего так трезвонить…

Парень в кожаной куртке, с высокой красивой девушкой, у которой был маленький ребенок на руках, заходил в приёмную, неся тяжёлый пакет. Медсестра Наталья вышла из отделения, направляясь в ординаторскую.

– Наташа, ты меня не узнаёшь?

– Ой, Женя Ерасов, да тебя и впрямь не узнать. А с тобой кто?

– Моя жена и дочь. Ты не позовёшь Наумова Андрея?

Она замолчала, выдержав долгую паузу, сказала: – Женя, я не могу этого сделать, он без сознания.

У него подкосились ноги, он присел на стул:

– Как же так? Этого не может быть? Как он?

– Плохо.

Он ухватился обеими руками за голову. Жена затеребила его за плечи свободной рукой:

– Женя, тебе нельзя так волноваться.

Он достал из пакета альбом, где был нарисован трехмачтовый парусник, которому были не страшны любые бури.

– Наташа, положи ему в тетрадь. Он сильный, он справится.

Слёзы, как утерянные горошины, катились у них из глаз. И белый халат Натальи исчез в стенах шестого отделения.

«Как же так, Андрей?»

***

Паутинистая струна болью ползла по телу, обращая в пену мысли. Она опутывала каждую клеточку, не давая разогнуться сознанию. Водянистым паром вместо света приходило что-то живое, шевелилось, пытаясь как-то тронуть, и кровавыми каплями проваливалось в бездонную пыль. Воздух казался водой, кипящей и обжигающей, затрагивая саму паутину. Среди воронья, слетевшегося на темноту, он ощущал кого-то ещё. Кроме псов, сбившихся в стаи и избравших себе дорогу, выделявшихся среди темени огоньками глаз, мелькавших повсюду, он снова что-то заметил. С ветром доносилось дыхание.

– Эй, кто там? Не засть. Чего вылез?

Тяжелый заунывный вой понесся вдаль, откуда-то из глубины, крапивным ожогом зажигая горло.

– Вот язва, ядом поеная, я тебя! Еще попляши у меня!

Спугнув кого-то, он с силой пытался разглядеть эту удаляющуюся тень.

– Доктор, он, по-моему, приходит в себя. И что-то говорит, и глаза открылись.

Вокруг кровати больного столпились люди в белых халатах.

– Как он?

Чесноков открыл газа, разглядывая плывущую белизну и мелькание белых птиц.

– Где я?

– Вы в больнице, товарищ полковник, вам нельзя разговаривать.

С шумом звенел какой-то голос.

– Приготовьте препараты, шприц.

Он обессилено лег в лодку и поплыл, разглядывая звёздное небо. Переливающиеся крупицы отражались разноцветными зёрнами, шевелились, создавая разные небесные фигуры. Где-то шумели волны, ударяясь о борта. Кометы разными огоньками бороздили свои неизвестные дороги. Мелодия непонятным голосом текла рядом, забирая разные ноты, и делилась ими с ветром. Под светом люминесцентных ламп тело снова замерло. Он знал, что за невидимым горизонтом бушуют пожары, готовые растопить самое твёрдое железо. Яркие вспышки, зажжённые кем-то, способны испепелить всё живое, нанести необратимое горе, убить и превратить в пепел. Но это было сейчас где-то дальше. Там, за бесконечностью тех рек и морей, по которым плыла его хрупкая лодка.

***

Безумная усталость, накапливающаяся много дней, сердце, которое уже перестало бояться, медленное погружение в темноту. Наталья присела на кушетку, и, раскрыв дверь процедурной, молча, наблюдала за движением людей в пижамах. Казалось, нет ничего хуже пустоты, лучше бы была тревога, беспокойство или что-то ещё, чем эта давящая пустота и бессилие. Набрав связку ключей, она отправилась на улицу, отсчитывая ногами ступени. На улице на неё обрушился поток холодной влаги. Она встала под козырек над дверью, но дождь всё равно попадал на неё, и белый халат пронизывали ледяные капли. Она не чувствовала даже холода. Горячо дыша от закуренной сигареты, она прислонилась к бетонной стене, разглядывая мокрую кирпичную кладку. «Неужели это когда-нибудь кончится? Нужно идти, а то заболею». Ноги с тяжестью преодолевали ступеньки, отделение казалось таким унылым. Как вдруг, сердце застучало сильнее. Дверь в реанимацию, где лежал Наумов, оказалась приоткрытой.

– Случилось что?

Она заглянула внутрь и увидела там стоящую Людмилу. Та смотрела на обездвиженное тело.

– Ты чего здесь делаешь?

– Я просто.… Хотела вот…– испуганно побормотала Люда.

– Откуда у тебя ключ?

– Я…

– Давай сюда ключ и вон отсюда.

Люда опустила голову, достала ключ и отдала его Наталье. И с какой-то горечью побрела из реанимации. Наталья опустилась на стул рядом с кроватью, наблюдая за капельницей. Мелкие капли рушились из ёмкости и направлялись по трубкам к венам.

«Сколько их? И чем они помогут?»

***

Молитва Святому Духу

Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняяй, Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша.

Стол, придвинутый к окну, тёмные углы комнаты и дрожащая свеча на подоконнике. Она уже не смотрела на отсчёт времени, меняя лишь сгоревшую свечу на новую. Глаза напряжённо смотрели в стекло неизвестное количество суток. Придвинув стул к столу, Мотылёк напряжённо ждала. В глазах уже не было слёз, они, видимо, кончились за эти долгие нескончаемые часы. Когда сил не оставалось, она облокачивалась на твёрдую поверхность, протянув одну руку к свече, другую клала себе под голову и проваливалась в сон. Ни дождь, барабанивший по стёклам, ни ветер не могли её потревожить, она просыпалась сразу, как только догорала свеча.

Ни злые ночи, ни унылые дни её не пугали – её, человека, который умеет и может ждать. А ждала она одного – когда на небе появится, наконец, солнце.

***

Горячим ветром обдувало солнечный день. Порой, от усталости, сознание само вырисовывает картинки, способные хотя бы на минуту развеять сумрак, и тем самым, они тебя пугают после исчезновения.

Что это, боль, идущая к правде, или неправда, избавляющая тебя от боли?

Маленький мальчик, сидящий на большой куче песка. Это вовсе даже не пляж, или какое-то побережье, – это деревня в Среднем Черноземье, а песок был завезён когда-то его отцом на пыльном КАМАЗе. Большую кучу окружала трава-мурава, высокие деревья. Он гладил песок, разглядывая в нём что-то. Чтобы построить на песке разные фигуры, руками он зарывался глубже, доставал его оттуда влажный, послушный, способный на разные импровизации. Он забирался на самую вершину и кидал куски сырого песка в траву, представляя в ней море, где в густой зелени пропадала шуршащая вязь, изображая волны. Он представлял, как огромный корабль проплывает рядом, медленно покачиваясь на волнах.

– Сынок, иди кушать, – слышался голос из дома.

– Мам, ну не хочу, – кричал ей в ответ мальчик.

– Иди, а то остынет.

– У-у, – и мальчик побрёл от своего островка, наполненного разными морскими сказками. В тарелке с горячим супом он медленно возился ложкой.

На кухню вошла старенькая бабушка с бадиком, присела на стул и обратилась к дочери:

– Сон видала, будто малый наш утоп.

– Ой, мам, какие ты глупости-то рассказываешь.

– Но потом вроде как всплыл, но пошёл с Васькой Саутиным, а Васька-то – покойник, я прям загоревала!

– Да ну, тебя.

На кучу с песком прилетела огромная чёрная ворона, и, в поисках пищи начала ковыряться и ломать построенные мальчиком сооружения, хищно разглядывая всё вокруг.

– Кыш, кыш, а ну, пошла.

Наталья проснулась, села на постели и с какой-то тревогой стала смотреть в окно. «Непонятные сны… Что это такое? Луна, давно её не было видно. Значит, небо чистое и нет туч, погода не будет такой гадкой». И она снова опустилась на подушку.

***

Санитарка Раиса, взяв швабру и ведро, отправилась мыть полы в реанимацию. Открыв дверь, отпрянула, необычный для этого места запах сразу бросился в нос.

– Чего же ты, враг, делаешь? – от удивления глаза её округлились, швабра вылетела из рук. Наумов, отцепив от себя капельницу, сидел на кровати и курил. Постояв в оцепенении, она вышла и побежала в процедурную.

– Наташа, ты посмотри, что там творится.

Растерянное и удивлённое лицо Раисы заставило сердце сжаться от тревоги в предчувствии чего-то нехорошего. Она со всех ног побежала в реанимационную.

– Ты чего? Тебе нельзя. Зачем капельницу снял? – и слезы радости брызнули из глаз. Она подбежала, выдернула сигарету, повалила его на спину и тут же головой припала к его груди.

– Я знала, знала, что сегодня что-то должно произойти, – полушёпотом говорила Наташа, – сегодня в первый раз так ярко светит солнце, и радостно бегут ручьи, и утром синичка стучалась ко мне в окно. Я знала, я верила… Ох, что тут было, Андрей, – она поднялась и посмотрела ему теперь в глаза, они были добрые, весёлые, не было в них тоски, того блеска, который пугал и будоражил. Умиротворение, вот что она видела в его глазах.

– Тут даже генерал с Москвы приезжал, милиция, расследование. Тот капитан, что стрелял в полковника, лежит в нашей больнице. Ах, ты же ничего не знаешь. Захатский всех на уши поставил, а меня, ведь я видела, как ты упал, спрашивал: «Откуда на лице глубокое рассечение, откуда взялось, а потом так быстро зажило?» А я и сама не знаю: ты упал на линолеум, и никаких острых предметов там не было. На Сергея Ивановича докладную, почему разрешил допрос. Ох, что тут было! – и она затянулась сигаретой, отобранной у Наумова, забывшись от волнения, и закашляла. – Где ты взял эту гадость? – и принялась эту гадость тушить.

В двери появился взволнованный Захатский:

– Представляете, Андрей Николаевич, сидит и курит какую-то гадость, – махала в воздухе затушенным бычком заплаканная Наташа, будто бы расстроенная тем, что он курит гадость, а не хорошие сигареты, – и капельницу снял.

– Давление, температура? – произнёс Захатский и решительно подошёл ближе.

– Сейчас измерим, – и Наташа убежала.

– Как самочувствие? – всматривался он в глаза Наумова, пытаясь определить состояние.

– Нормально, только голова болит, – как ни в чём ни бывало, ответил Андрей.