Океан

Убей зверя.

Разделавшись с завтраком и получив лекарство, отделение стало совершать разные движения: кого-то после сигарет тянуло спать, кого-то в безобразия, кто-то в туалете караулил свою порцию, дыша от перехваченного у кого-либо окурка.

– Ну что, выйдем на тропу войны, – Усов достал из кармана самодельный кипятильник.

– Сейчас старшая уйдет, и начнём, – перехватил его движение зоркий глаз с дальней кровати.

– Андрюха, ты чего сегодня такой мрачный? – банка воды стояла наготове под кроватью, завёрнутая в полотенце. – Тебе что уколы отменили? – Усов изучал содержимое пачки чая, – запасы кончаются.

Наумов смотрел в окно, оставаясь в своём нескончаемом раздумье. Тревожный ветер шевелил мрачные голые деревья, небо давило своей тяжестью.

– Погода портится, – отрешённо ответил он.

– Ну и Бог с ней, нам здесь всё равно. Пора, – Вадим поставил тумбочку на кровать, взобрался на неё и аккуратно накинул провода на лампу. Его придерживали снизу.

– Чайку попьём, покурим, а там хоть кирпичи падают с неба. Всё равно мне здесь до тёплых дней жить. Ну, а летом куда-нибудь рвану. Брата поеду искать в Самару. За полгода по моей группе на книжке приличная сумма выйдет. Летом и жизнь наступит.

Подождав, пока банка полностью наполнится булькающими пузырьками, он также аккуратно вынул провода и спустился вниз. Засыпал чаю и спрятал его. В палату внезапно зашёл Василий «Блаженный» – босой, напуганный, и, замерев, стал смотреть в окно. Он раньше так никогда не делал: если что, искоса заглянет, или затянет его кто, желая посмеяться. Но сейчас он тревожно смотрел на окна. Рот его слегка был приоткрыт.

– Ты чего, Васятка? Хочешь, фантик дам?

– Какие дела, Вася?

На эти вопросы он никак не отреагировал, медленно покачивая головой.

– Вася, скажи что-нибудь?

– Беда, – полушёпотом сказал Василий и побрёл к себе на койку.

– Кто-то Васю, наверное, обидел. Давай чай пить.

– Вадим, нужно поговорить, – Наумов вывел Усова из палаты.

– Ты должен отпроситься на денёк в город. Отвезёшь мою тетрадь одному музыканту.

– А что за спешность?

– Потом расскажу как-нибудь.

– А как я его найду?

– Объясню, не ошибёшься, он там один такой.

– Ну, хорошо, пойдём чай пить.

Дверь в конце коридора открылась, и к ним уверенно шагал Ерохин.

– Наумов, пойдём со мной, – и направился обратно, открывая перед ним дверь.

– Заходи, Наумов, эти люди зададут тебе несколько вопросов, – и Ерохин удалился.

В кабинете Захатского находилось четыре человека: Чесноков, Маликов, Вяземский и Гульц. Они все стояли и смотрели на Наумова. Все замерли в ожидании: ведь сейчас должна сдвинуться с места самая непонятная история в их жизни, сейчас могут быть получены ответы на многие вопросы, и эти минуты ожидания становились просто невыносимыми.

Может быть, это действие препаратов, но Чесноков заметил, что сегодня Наумов выглядел как-то не так, какая-то обречённость в глазах и смирение на лице.

– Присаживайтесь в кресло, Андрей, меня зовут Игорь Николаевич, – начал Гульц, – Присаживайтесь поудобнее, мы сейчас при помощи одного метода постараемся вспомнить некоторые события, которые вы просто запамятовали или они у вас вылетели из головы. Вы сейчас можете очень сильно помочь следствию. От вас особо ничего не понадобится, просто необходимо расслабиться, и мы проведём сеанс гипноза. Вы согласны помочь?

– Согласен, – отрешённо ответил Наумов.

– Итак, сядьте поудобнее и расслабьтесь, – Гульц принялся ловко обматывать руку Наумова, измеряя пульс и давление.

– Вы спокойны, вы совершенно спокойны, ваш пульс замедляется… раз, два, три, четыре, пять… вы спокойны, и вы вспоминаете ночь с двадцать второго на двадцать третье февраля, итак, полночь…, – Гульц замолчал, все замерли в ожидании: закрытые глаза, умиротворённое лицо, казалось, он спит, и пауза затянулась. Внезапно губы дрогнули, и послышался спокойный голос:

– Я навожу порядок после ремонта: мою полы, вытираю пыль. Потом я беру гелевую ручку и подхожу к пожелтевшим обоям, которые буду переклеивать, и начинаю писать: ставлю цифру один, обвожу кругом, а до этого четыре и один. Help me!

– «Помогите мне» – перевод с английского, – произнёс вслух Вяземский. Гульц из-за спины погрозил кулаком, чтобы не произносили ни звука, а сам принялся записывать на лист, несмотря на включенный диктофон.

– Два, встаньте, снимите шляпы, у вас украли Бога. Три, спасите наши души. Четыре, мир всем. Пять, капкан. Три, шесть, мотылёк на огонь, что я, Боже, наделал. Ставлю один, два, пять, после семь обвожу. Семь, паскуда.

Глаза Чеснокова напряглись, глядя на лист Гульца.

– Восемь, не убей. Девять, не укради. Ставлю шесть, после ноль в круге. Ноль, приговор обжалованию не подлежит.

На листе Гульца появился конечный итог:

4 1

2

3

4

5

3 6

1 2 5 7

8

9

0 77 61 70

– Я оделся и пошёл в город. Петровский мост, «Октябрь», Горького, Первомайская.

Все напряглись. Гульц передал сзади стоящим лист и тоже напряг слух, лишь один Маликов заинтересовался листом Гульца.

– Я смотрел вокруг и искал его.

– Кого? – осторожно спросил Гульц.

Всех давило нетерпение развязки и радость за то, что что-то получается.

– Я зашел в «Подкову», взял чай и вышел, и очень долго ждал, – не обратил внимания на вопрос Гульца Наумов.

– Да, это он! – вдруг громко крикнул Наумов,

– Он жив! – уже заорал он во все горло. Он медленно и громко стал произносить странные слова:

Песнь шестая.

Кто творит таковая, якоже аз? Якоже бо свиния лежит в калу, тако и аз греху служу. Но Ты, Господи, исторгни мя от гнуса сего и даждь ми сердце творити заповеди Твоя.

Слава: Воспряни, окаянный человече, к Богу, воспомянув своя согрешения, припадая ко Творцу, слезя и стеня; Той же, яко милосерд, даст ти ум знати волю Свою.

У него началась истерика, его затрясло, но оперативники были опытные, навалившись на тело безумца и пользуясь силой одного лишь Чеснокова, застегнули наручники. Осатаневшие глаза встретились с глазами Маликова.

На крики и шум из коридора зашли санитары, за ними Ерохин. Увидев наручники на обмякшем теле, Ерохин испугался, не за то, будто бы здесь применялись гестаповские меры допроса, а скорее за то, что об этом узнает Захатский, и будет скандал.

– Что с ним?

– Без сознания.

– Уберите наручники, и в отделение больного, – приказал он санитарам, и выбежал вслед за ними. Убедившись, что Наумов пришёл в себя, он на всякий случай, достал шприц и отдал санитару.

– Укол и отпустить.

Дверь в шестое отделение раскрылась перед Наумовым.

Облака сгустились, ураган налетел, бросая корабль на рифы, всё заполнила чернота. Из корпуса корабля, который раньше казался окном коридора, ворвались потоки воды.

Наташа из дверного проема процедурной увидела, как зашёл Наумов. Походка его была неуверенной, его шатало из стороны в сторону.

Удар о камни оторвал переборку, и она ударила в голову самому капитану судна, и он, обездвиженный, упал, поглощаемый вниз потоками воды.

Наташа увидела, как Наумов рухнул на пол перед своей палатой. Больные часто падали от уколов, и это происшествие никого особо не тревожило, кроме неё. «Боже, что-то случилось». Она бросилась что есть сил к лежащему телу Наумова, быстро проверила пульс и зрачки. Из носа брызнула струйка крови. Оглянувшись по сторонам, увидела злорадно смотрящего санитара Ваню, она закричала:

– Что ты смотришь, придурок, срочно врача!

Упав рядом на колени, она принялась делать массаж сердца, поочередно с искусственным дыханием. Она уже не просто плакала, она рыдала.

– За что, Андрей, что они с тобой сделали?

Крик Василия «Блаженного» привёл в оцепенение всех обитателей отделения.

– А-А-А – А-А-А – А…, – воспалённые глаза, слёзы и истошный вопль, такого от Василия никто никогда не ожидал. Он подбежал к Наумову, упал на колени и закричал ещё громче, – Капитан, Капитан, – трепал он хэбэшную пижаму. Впервые он выговорил это слово правильно, – не оставляй, Капитан…

– Василий, уйди, – кричала Наташа, – врача, врача…

Время остановилось и превратилось в безумие, в которое окунулась Наталья. Она была готова в ярости от беспомощности сломать ребра Наумову, лишь бы сердце вновь забилось, пока её, с окровавленными губами от лица Наумова и с растекшейся тушью от слёз, не оттащили набежавшие врачи и санитары.

Корабль тонул, погружаясь в пучину, поглощавшую молодое тело капитана, и лишь, наверное, только сами морские дьяволы могли его спасти.

Шум, поднявшийся в отделении, заставил Ерохина вернуться и открыть дверь, посмотреть, что там. Войдя, он увидел лежащего на полу Наумова. И хотел, было двинуться вперед, но голос откуда-то сзади оборвал его движение. Отчетливый тихий, какой-то незнакомый: «За тридцать Серебряников Христа продал? Как Иуда-то продешевился. На осину полез!». В страхе Ерохин обернулся. В углу как всегда в любимой позе, скрестив руки, топтался Ванятка. Взгляд его был чистый и вразумительный, как никогда, и впервые он произносил слова членораздельные и понятные слуху. Как будто тысячи безумных глаз смеялись над Ерохиным: «Какой же ты дурак, Иуда».

– Я тебе устрою спокойную жизнь, придурок, ты у меня посмеёшься, – шептал он про себя в ужасе.

К таким больным сильнодействующие препараты давно уже не применяли, смысла всё равно не было, но страх и злость в голове крутили подлые мысли. Их оборвал выстрел за дверью, откуда он пришёл. «Что, чёрт возьми, здесь творится сегодня?» Он кинулся назад.

В кабинете Захатского что-то сильно бабахнуло.

– Вот чёрт, – негодовал Чесноков, – ещё бы немного и мы бы всё узнали.

– Нет, что-то мы все же узнали, где лист, – Костя, стоя с листом, уже кому- то звонил по мобильнику.

– Давай лист, ты кому звонишь? – спросил Гульц.

Костя был неестественно бледным, на губах выступил синий оттенок. Он опустил руку и из неё вывалился телефон. Все с тревогой посмотрели на него.

– Костя?

Глаза Маликова стали стеклянными.

– Слишком поздно, – заметил Вяземский.

Маликов резко достал пистолет и вытянул руку, Вяземский прыгнул на него, но выстрел всё же раздался. Чесноков рухнул, и белая пелена покрыла сознание. Майор застёгивал на руках Кости наручники.

– Что же ты наделал, Костик? – кричал Вяземский.

– Убей зверя, – вырвалось изо рта Кости, а в остекленевших глазах нарастали слёзы.

Гульц подошел к телефону, валявшемуся в углу, по которому звонил Костя, «77-61-70»– высвечивалось на дисплее, время разговора – «10 секунд», и короткие гудки.

– Нас сделали, как щенков, за десять секунд, – злился Гульц. – Вот теперь у нас настоящие проблемы.

Пелена света накрыла Чеснокова, боль и муки уходили куда-то вдаль, к неизвестным рекам и морям.

***

Старик, обхватив шею, гребя одной рукой, тащил обмякшее тело. Их покрывали гребни волн, погружая вниз, две головы вновь и вновь выныривали, пока их не вынесло на поверхность каменистого берега.

Из головы капитана хлестала кровь, старик перевернул тело, чтобы из легких и желудка вытекла вода, пока не раздался кашель, и, положив его на спину, принялся замазывать рассечения на лице коричневой мазью, которая заклеивала рану и не давала крови литься со страшной силой. Капитан открыл глаза: