Океан

Ангел-хранитель

Немногие обращали внимание на то, что луна, иногда появляющаяся из мрачного ночного неба, была суровей, чем обычно, что облака, затмевающие небеса, вместе со своим унылым движением двигали историю этих мрачных событий, которые, может быть, были предначертаны судьбой. Об этом знали немногие, а кто знал, тот не мог уже ничего поделать или не хотел.

– Наумов, ты когда-нибудь спишь?

– Ты-то чего не спишь, Наталья?

В палате, где горел свет, не спал лишь один человек.

– Я на работе.

Он усмехнулся, не отворачивая глаз от окна.

– Вот это новость. А другие работают, аж храп стоит.

– Ты про санитаров? – она присела рядом на кровати.

– С тобой что-то не так. Я не буду спрашивать, но предположу, что с мужем проблемы.

Наталья отвернулась.

– Что ты за человек, лежишь тут на кровати и всё знаешь.

Он сел и погладил её волосы.

– У тебя светлая душа, как такого человека можно обижать?

Наталья повернулась и упала на грудь Андрею.

– За что, Андрюша, за что?

– Так бывает в жизни.

– Он сказал, что больше не придёт, – капли слёз падали на грудь Наумову.

– Он придёт, Наташа, завтра придёт и попросит прощения.

– Ты меня обманываешь, Андрей, так не бывает.

– Бывает, и так будет. И только смерть сможет вас разлучить. Бабушка меня маленького учила одной молитве: «Ангел мой, Хранитель мой, сохрани меня и спаси от тёмной ночки». Повтори её несколько раз, и ложись спать, а утром всё у тебя будет хорошо.

Наталья ушла, и он не сказал ей о том, что его ангел-хранитель забыл как-то забрать его из ночи, и он остался блуждать во тьме.

***

Утром следственная группа входила в кабинет Чеснокова, и наблюдала следующую картину: ухватившись за лоб, полковник читал большую папку, а рядом на столе торчала пара ботинок сорок второго размера. Гульц дремал в кресле, водрузив ноги на стол.

– Представляете, товарищ полковник, уже в милиции воруют. Пропали – чайник, кофе и сахар, а дверь закрыта, – обратился Колобов.

– Тоже мне дверь, – вскочил Гульц, доставая из-под стола чайник «Тефаль». – Вот какой придурок прячет ложку в сейф?

– Так она же серебряная, а это что, ты что ли?

– Украли! Украли! Я позаимствовал.

– У тебя же ключа нет.

– А разве там было закрыто? – зевал Гульц.

– Вы чего, ночевали здесь? – перебил диалог Вяземский.

– «Представьте себе, представьте себе». С меня, Лёша, банка кофе. Этой уже, можно сказать, нету.

– Что это вы надумали? – не унимался Вяземский.

– Вот так вот работают настоящие работники уголовного розыска, – язвил Гульц.

– Присаживайтесь, что стоите, – вмешался Чесноков.

Все расселись по привычным местам, готовые слушать.

– Начнет Гульц, – произнёс Чесноков.

– А чего я-то?

– Давай, давай, хватит тут устраивать.

Гульц встал, взяв с собой листы с эскизами, и пошёл к стене с фотороботами, насаживая на кнопки вокруг портрета Наумова разные эскизы.

– Мы с полковником Чесноковым раздобыли следующую документацию. Это научная работа одного очень умного человека, много лет преподававшего в высшей школе милиции и написавшего сотни научных работ, статей и книг. Профессора, не будем называть имени. Это его последняя работа о серийных убийцах и о Сатане.

Он подошёл к плакату и указал на непонятный рисунок лица без глаз.

– Вот этого человека видел Колобов во сне.

Все удивленно переглянулись.

– Это правда, Лёша? – спросил Вяземский.

– Да, – не отрывал глаз от рисунка Колобов.

Гульц лепил, куда только угодно оставшиеся рисунки. Он прикалывал их к деревянным панелям мебели и вообще, куда только получалось.

– Смысл этой работы – определить убийцу маньяков: возраст, психологический портрет, есть ли заболевания, которыми он страдает, и, как мы видим, приблизительный портрет. На этих портретах все лица как бы разные, но в них много общего. И вот, что самое интересное, – он указал на два листа: фоторобот Наумова и рядом приклеенный эскиз профессора, они были очень похожи.

– Впечатляет? У Сатаны такое же заболевание, как и у Наумова. Разница в том, что ему около пятидесяти лет.

– Да, так мы и вертимся вокруг этого жёлтого здания, – констатировал Вяземский. – А что там ещё интересного в этой папке?

– Самое интересное я вам уже рассказал.

– Можно сделать вывод, – констатировал Вяземский, – что у Наумова абсолютное алиби на преступления, которые мы раскрываем, но из данных исследований, которые здесь находятся, видно, что он очень сильно связан с этим делом. Знает больше, чем простой смертный, но рассказать ничего не может. С такими картинами и мистическими фактами, следовательно, предъявить обвинение не можем, а напрямую доступ к Наумову зависит от Захатского.

– Если мы не расколем Наумова, мы, наверное, так и не разберёмся в этом деле, – Чесноков бросил с отчаянием карандаш на стол.

***

Захатский, проходя по коридору, видел, как Наумов, скрестив ноги, сидит на кровати и смотрит в одну точку или вовсе закрывает глаза. Казалось бы, что-то шептал, может быть, молитвы, а может что-либо ещё.

Весь медперсонал занимался его болезнью, по одним слухам его обвиняли в многочисленных убийствах, по другим – что он террорист, а по третьим, что он вообще черте что, насколько может вообразить человеческая фантазия. Медсестры, санитары, больные много раз пытались вывести его на откровенный разговор, но это никому не удавалось. Он либо отмалчивался, либо отвечал так, что ничего конкретного нельзя было понять.

В редкие минуты, когда Захатский оставался в кабинете один, он рассуждал, закуривая сигарету: «Нет, это не нервное заболевание, это душевная болезнь».

Захатский много видел: глаза больных, одержимых болезнью, взгляды от действия уколов. Но в этом взгляде было что-то другое, чего Захатский не понимал. Но память его никогда не подводила, и он вспомнил, что был когда-то человек в его отделении с похожим выражением глаз. Да, точно, был, но вёл его не он, а другой врач. Врач, который тут уже не работает. Захатский впал в раздумье… Да, когда-то к нему привели вновь поступившего больного, которому на ночь был сделан укол, и предстояла обычная процедура. Нужна была лишь подпись больного – согласие на лечение психотропными средствами, тем более что диагноз его уже был известен. Ему нужно было пройти ВТЭК для того, чтобы получать пенсию. Было решено, кто его будет вести, в общем, ничего особенного.

– Да, да, входите.

Больной был невысок, худощав, хорошо сложен, чем-то напоминал подростка, но мешало морщинистое лицо и коротко стриженые седые волосы.

По своей обычной привычке Захатский заполнил бумаги и хотел попросить подпись больного, как собеседник его перебил:

– Где нужно подписать?

Вот откуда он помнит этот взгляд, взгляд Наумова. Человек после сильных уколов сидел с ясным, не замутнённым, но огненным взором, и глаза его смотрели куда-то в глубь человека, разглядывая всё внутри, и над чем-то посмеивались в потёмках чужих душ. Взгляд, от которого идут мурашки по телу, как от страха перед чем-то необъяснимым.

Он потянулся, чтобы подписать лист, и из-под пижамы появились многочисленные уже зарубцевавшиеся порезы на венах.

В кабинете также присутствовали санитар и лечащий врач, который уже давно здесь не работает – его фамилия была Буйнов. И он принялся задавать вопросы:

– Что за препараты употребляете, что беспокоит?

– Фобии, – краем уха услышал Захатский их диалог, занимаясь своим делом.

– Какие фобии?

– Фобии – это необъяснимый страх.

– А если поконкретней, когда, в какое время… – напрягался Буйнов.

Тогда Захатский куда-то вышел, оставив больного с его врачом.

Кто же это был?

Захатский затушил сигарету и отправился в архив.

Его старания оправдались, он нашёл Седых Александра Ивановича, и то, что писал о нём Буйнов. Человек он был большого ума. У него была большая кожаная папка, и он тоже что-то писал, читал, рисовал. Многие с ним просто боялись общаться, он как бы видел человека насквозь. Буйности в нём не наблюдалось, как признавал психиатр Андрей Игоревич Буйнов. Он был хорошим актёром, имел образование гуманитария и ему приходилось играть на сцене в одном из театров города Владивостока. Седых ходил в длительные морские путешествия по странам Дальнего Востока, знаком с культурой Японии, Китая, Индии. И главное, он лежал в одно и то же время с Наумовым. Выписался раньше, прошёл ВТЭК и покинул это заведение. Но тогда Наумов был не таким, как сейчас.

– Но почему он перестал проходить ВТЭК, ведь прошло два года?

Захатский позвонил участковому врачу по месту жительства в Грязи и попросил выяснить, в чём дело. Результат его удивил – Седых погиб. Вот такие дела.

Захатский стал проводить параллели между Седых и Наумовым.

Он, конечно, тут многое натворил, все эти драки, массовые истерии и остальные фокусы, которые запутывали дело. Но всё-таки он был добр в душе, хотя мог сильно ударить. Он не кидался, как остальные, на передачки от родственников и не испытывал постоянного чувства голода. Но его постоянно что-то заботило. Захатского интересовали глубокие перемены в этом человеке – два года назад он был не таким. Сейчас он казался намного мудрее и выглядел старше своих лет. Препараты, которые, по мнению Захатского, должны выветрить из памяти всё тяготившее, только мучили его. Он засыпал только под сильной дозой снотворных.

– Почему Наумов не делится душевными заботами ни с врачами, ни с теми, кто лежит с ним?

***

Чесноков как Станиславский мог закричать себе: «Не верю!». Он не верил, что упорство не даёт результатов. Лишь ожидание результатов своих стараний отнимало силы.

Усталость редкое чувство для Чеснокова. Его, в принципе, никто и не видел таким. Наплыв этого неприятного пагубного ощущения он всегда привык снимать проверенным для себя способом. И сейчас настал такой момент. Бросив все дела, вечером он отправился в спортзал.

Красивый дворец спорта, самый лучший в городе, как ему сказали, открыл перед ним свои двери. Он обратился к красивой администраторше:

– Спортзал.

– Вам тренажеры или ещё и спортзал?

– Ещё и спортзал.

Администратор настороженно оформляла бумаги, приглядываясь к незнакомому человеку. Чесноков поначалу не обратил внимания на её странное любопытство. Переодевшись, он прошёл в тренажерную, где ребята и девушки напрягали мышцы. Его это не привлекло. «Сначала нужно разогреться». И он отправился в спортзал.

Помещение было рассчитано под волейбольную и баскетбольную площадки, вмещая и зрителей. На нём был установлен ринг, висело множество разных груш, лежали маты. Кто разделился на пары и отрабатывал удары, кто просто лупил по груше. Здесь были не только боксёры, потому как некоторые активно работали ногами. На появление в зале незнакомого здоровенного мужика начали реагировать косыми взглядами. Чесноков, не обращая никакого внимания, подошёл к самой большой и тяжёлой груше, наматывая бинты.

Поначалу потихоньку, потом резкой и быстрой серией заставлял тяжеленную грушу отлетать в сторону и также коротким резким ударом заставлял её остановиться. Груша начала летать во все стороны. В зале образовалось затишье.