Океан

Из дневника практиканта

Я как-то потерялся во времени, сколько это продолжалось: неделю, месяц, хотя, наверно, я всю жизнь буду вспоминать это время, как одно из величайших. Оно началось с того, как Наумов очнулся из комы. Будто бы наступила новая весна, всё это время стояла прекрасная погода, светило солнце. Ерохину грозили крупные неприятности, он ушёл на больничный, говорят даже куда-то уехал. Захатский наделил меня полной властью, так как его часто затягивала бюрократическая рутина поездок и командировок, я очень часто становился заведующим шестого отделения. Пытаясь быть справедливым, умным и понимающим.

Мотылёк уже не толпилась в приёмной, ожидая того, что ей разрешат свидания, она искала меня. Я гордился даже больше тем, что я Андрей Игоревич не для завистливых коллег, а для неё. Я не раз видел, как она одним взглядом ставила на место человека, если замечала похотливые взгляды и ухмылки. Частенько я ей сам говорил, когда лучше прийти, и разными уловками доставал ключи от свободных кабинетов и закрывал их там двоих, иногда на долгие часы. Да, это время для меня было самым счастливым. Мотылёк готова была на меня просто молиться.

Состояние Наумова было стабильным, поведение уравновешенным. Казалось, болезнь мучавшая его прежде, отступила навсегда.

Погода навевала просто радость – щебет птиц, весна, тепло. Как мы все этого ждали! Ждали окончания зимы, казавшейся бесконечным холодом, на фоне которого разворачивались жуткие события. Как далёк тот период, когда я чувствовал свою беспомощность, и как быстро забывается всё плохое. И вот я с мальчишеской радостью начинаю привыкать к хорошему, хотя знаю, что и это не продлиться вечно.

У Усова я нашёл оставшиеся записи Наумова, которые он писал не в синей тетради, а на оборванных листах, датированных тем временем:

***

Сто лет одиночества,

Без имени – отчества

Вершатся пророчества,

Мегаполисы корчатся,

А ты зажигай костры,

Топоры точи,

К ночи колья гни,

Воронье гони.

Береза ты белая

Моё ли ты дерево?

А может осиновой

Иудиной верою

Ты не люби меня.

Мне хоть сто веков,

Мне любовь твоя -

Блеск серебреников.

***

В голове у Василия стали происходить пики просветления, он иногда говорил очень отчётливые фразы, разумно рассуждая. Однажды санитар Ваня решил согнать всех жильцов первой палаты на место. А Василий как бы специально безобразничал, не хотел идти, пока санитар не пнул его.

– Вот чмо-то, нарожает мать уродов, деваться от них некуда, – отчётливо и громко произнёс Вася.

Санитар хотел было побить его, но всё отделение, вплоть до санитарок и медсестёр, разразилось таким смехом, что Ване хотелось провалиться на месте. Василия стали все уважать, приглашая в компанию покушать или попить чаю, чтобы он выкинул что-нибудь смешное. Если бы не острое желание воровать, жизнь бы его была малиной.

Кошмары.

«Похотливому желанию Аладдина быть ближе к принцессе мешало желание джина ничего не делать.

– А можешь ли ты, Аладдин, достать для меня звезду?

– Поверь мне, принцесса, звезда, прошедшая через несколько космических атмосфер, обгоревшая от длительного полёта, очень плохо выглядит и плохо пахнет, потеряв свою форму и размеры.

– Ну и что? Я всё равно хочу иметь собственную звезду, – говорила принцесса.

Но плоть взяла верх над совестью, король приключений пошёл на рискованные уловки. Он выбрал самого большого слона, выждал, когда тот выдаст огромное количество фекалий, и преподнёс принцессе на серебряном подносе.

– Смотри, принцесса, это была одна из самых великих звезд – Кассиопея. Я просто вырвал её из космического неба. Она быстро летела и вот во что превратилась.

– Ну и что ж, зато у меня во дворце есть теперь своя звезда.

И в тот же вечер Аладдин получил свою награду».

Майор Колобов проснулся и уставился в окно. «Кассиопея – мать твою, когда мне всякая дурь сниться» – и побрёл к холодильнику.

***

В дверной проём палаты заглянула круглая голова Гульца, а потом появилось плотное тело, причём он заходил спиной, плотно закрывая за собой дверь, как подросток, поздно вернувшийся домой, не желающий разбудить родителей.

Чесноков лежал на кровати, угрюмо наблюдая в окне за изменениями в природе.

– Вован, ты не спишь? – хитро прищурился Гульц. – Пришлось пообещать жениться на всём медперсонале, чтобы к тебе проникнуть, – и приподнял край белого халата. Из кармана торчало горлышко бутылки.

– Заходи, Игорек, – но выражение его лица ничуть не переменилось к лучшему.

– Какие тут у тебя пироги? – присел рядом Гульц, хрустнул крышкой бутылки и набулькал жидкости в стакан, не поднимая рук выше уровня кровати, – У..? – подал он знак левой рукой.

– Угу, – кивнул Чесноков, принял стакан здоровой рукой и опрокинул его залпом, ничуть не поморщившись, – какие тут могут быть пироги, все хуже некуда.

– Это ничего, Вова, мы проиграли битву, но не всю войну, – Гульц тоже опрокинул стакан.

– Войну? Мы же Косте всю жизнь теперь испортили?

– Что правда, то правда, это я во всем виноват, доигрался, – послышалось вновь бульканье из-под кровати. – Гипнотизёр хренов! Он был всегда впереди нас на шаг. Я нарушил правила, решил использовать Наумова, и Сатана за это наказал, и жестоко. Костя был ни в чём не виноват. Чёрт, курить охота. Ты где куришь?

– Да кури здесь, пусть хоть оборутся.

– Был я у профессора, он мне разжевал принцип кодирования. Костя где-то лично встречался с Сатаной, по телефону такое проделать ни с одним человеком невозможно. После всего услышанного от меня, профессор мне сказал, что Наумов – не просто жертва, – это наследник, но что-то у них не сложилось,… Они чувствуют друг друга на расстоянии.

Чесноков угрюмо смотрел в стену, мыслями находился где-то далеко, не здесь, в пропахшей медикаментами палате. Терзала ли душу обида, злость или ненависть – определить было невозможно, он ни чём это не выдавал. Слова Гульца не вызывали в нём рвения в бой, больше безразличие, но это выглядело только внешне. Пуля, пробившая плечо, не сломала Чеснокова, не заставила опустить руки, но затронула какие-то нити, идущие прямо к сердцу, берущие своё начало от края души. Одна мысль пробивалась в голове: «Костя, как же я не доглядел?».

Гульц налил ещё, и полковник залпом, не морщась, осушил стакан.

– Там генерал всем кости промыл, он уже в Москве, завтра я туда в приказном порядке. Дело о взрыве будут заканчивать наши прихлебатели, ни о каком Сатане речи идти не будет, главное действующее лицо – Абдул Гамидов. Васютин остаётся героем, вставшим на пути терроризма. Ну, а в Липецк потом приедет комплексная проверка: кого-то взгреют, кого-то уволят, кого-то поменяют, кого-то поругают, и на этом сказке конец. А вот с Костей – не знаю…, – и тоже залпом осушил стакан.

– А где сейчас Маликов? – дрожа, произнёс Чесноков.

– На обследовании.

И в палате повисла мучительная тишина, как затянувшаяся минута молчания об убитом.

– Смотри, как светит солнце, – лучи пробивали унылую палату из окна, – я думал, что оно никогда не появится в этом городе. Да, ещё мне позвонили, что Наумов в себя пришёл. А! Ты же ничего не знаешь, он после допроса потерял сознание и впал в кому. Меня Захатский чуть не растерзал, когда я появился. У Андрея на голове рассечение непонятного происхождения, глубокое, но на удивление быстро зажившее. Я клялся и божился, что нашей вины здесь нет. Когда разговор перетёк в спокойное русло, он мне доходчиво объяснил: мне не стоит считать себя великим парапсихологом и гипнотизёром или, проще говоря, культурно объяснил мне, что я мудак.

Чесноков угрюмо молчал, переваривая в голове, тяготившие душу мысли.

– Ладно, Вовик, времени мне дали совсем мало, нужно бежать. Будешь в Москве, обязательно мне позвони.

– Кстати, я нашёл того, кто заказал Васютина. В разработку я взял одного лейтенанта, уволившегося практически сразу после смерти полковника. Продал квартиру, машину, гараж, дачу, короче, – все имущество, и уехал в другой город к родителям. Самого Васютина он не заказывал, ибо не знал, кто всем этим делом руководит. На него у них был сильный компромат, светило много лет за колючей проволокой, поэтому от предложения работать на них он отказаться не мог. Со временем ему стали больше платить, но работа становилась всё грязнее, пока не начались намёки на совсем мокрые дела.

– Как он на него вышел? – перебил Чесноков.

– Говорит, через Интернет. И такое ощущение, что Сатана сам его нашёл. Он оказался на непонятном сайте, и вдруг что-то из глубины сети рассказало о нём всё, и о его проблемах тоже. Как он говорит, согласился на предложение о помощи больше из страха. В лицо его никогда не видел, только слышал по телефону. Это было в начале декабря, а на 23 февраля он получил нужные ему бумаги. Он их, конечно, уничтожил, кроме одного листа, – Гульц достал из кармана свёрнутый вчетверо кусок бумаги, на котором крупными буквами от руки было написано:

«Если в рай, что мы понимаем под раем,

легко проникает гад,

Если в раю молчит справедливость,

то я выбираю ад»».

– Возможно, это его подчерк. Как тебе? Я думаю, Вова, – произнёс Гульц после небольшой паузы, – что убивать он тебя не хотел, и что это, – он ткнул пальцем в измятый лист, – написано для тебя, а не для кого-то другого. На другой стороне листа написан адрес этого лейтенанта, если он тебе, конечно, понадобится. Больше я не успел для тебя ничего сделать.