Океан

Киллеры

Два боевика ожидали появления объекта на улице, их глаза были устремлены на разбитую деревянную дверь подъезда. Молодой Снеп теребил руль от нетерпения. На пассажирском сиденье молчаливо сидел Гога.

– Гога, слышь, чего-то она задерживается.

– Выйдет, никуда не денется.

– Я бы эту мразь на месте б наказал, чего её к пацанам везти? – Снеп от нетерпения покачивался на сиденье. – Тварь, посмела рыпаться, за наших она ответит.

– Мне не нравится всё это, – Гога напрягал зрение.

– Чего не нравится?

– Если бы Кнут попал за изнасилование на зону…

– Да из-за какой-то шалавы на зону. А она, сволочь, взяла и заказала ребят.

– Там бы разобрались, шалава или нет. У всех на свободе жены, дети, родственники. А то, что она заказала, сомнительно – откуда у неё деньги на киллера.

– Да какой там киллер, урод какой-нибудь за бутылку подписался, стреляли ведь из обреза, старое охотничье ружьё.

– За бутылку? Сомневаюсь. Он точно отстрелил всем детородные органы. Каждый патрон переделан, каждая дробинка не круглая, а имеет яйцевидную форму и оставляет страшные раны. Дробь разогревают на сковороде и рихтуют тяжелым предметом. Стрелял навскидку и ни разу не промазал – это спец.

– Не, Гога, вы сиделые какие-то зануды. Не верю я, из-за мрази профи не подпишется.

– Подпишется, только…

– Да братва его из-под земли достанет. Не, Гога, ты сегодня не в форме, – оскалился Снеп. – Ты чего хмурый такой?

– Да так, лезет в голову всякое. Мы как-то хоронили одного авторитетного вора, поехали договариваться с попом, что б было всё чин чином. Сказали, поп в монастырь уехал, мы туда, время-то поджимает. Подъехали, служба идёт, стали ждать. Я в храм зашёл – может свечку поставить, посмотреть как там внутри, у самого ведь вся спина в соборах, а в таких местах, можно сказать, и не был. Свечек набрал, ставлю, куда ни попадя. Даже креститься толком не умею. Смотрю, монах стоит, сажень в плечах, когда крестится – кулачищи с полголовы будут, такими только подковы гнуть, молится неистово, на колени падает. И я заметил на руке наколку «Один в четырёх стенах». Интересно стало, подождал до конца службы и за ним. «Погоди, – говорю, – Святой отец». А он: «Не Святой отец я, а послушник, грешник такой же, как и ты». А воспалённые глаза его яркие, светлые, блестят, будто бы плакал в церкви, да так, что веки ни как не просохли. Я оторопел даже. Поделился он историей своей – будто бы он в прошлом был лихим человеком, много жизней погубил. Разъезжали по жизни с братвой, суды учиняли, страх нагоняли, девок имели, каких хотели. На дорогих машинах гоняли, пока в их джип не въехал запорожец на светофоре. Повыскакивали ребята – бить нахала, а там дедок такой в ушанке деревенской. Вылез из «горбатого» и с двух рук всех поубивал у него на глазах, ему в ногу попал, и видно не случайно, потому как остальных аккуратно между глаз положил. Подошёл, посмотрел в глаза, направил ствол, и время остановилось, как на суде Божьем. «Господи, прости меня за всё», всю жизнь свою поганую вспомнил от рождения. А дед так стрелять и не стал, бросил ствол к ногам, развернулся и пошёл. Мог бы схватить пистолет, да отомстить обидчику, да парализовало всего. «Бог, говорит, подослал сатану направить меня на путь истинный. Видно не совсем душа моя пропащая была, и вот я здесь. Может, и мне тебя Бог послал. Одумайся, знаю ведь кто ты». Махнул я тогда рукой, не поверил и забыл почти. А вот сегодня вспомнил почему-то…

–Что-то ты сегодня не в себе совсем.

Дверь подъезда раскрылась, они оба напряглись. Из двери вышел парень в очках, мятом плаще, в беретке, как у художника, с тубусом для чертежей и целлофановым пакетом.

– Не она, – откинулся на сиденье Снеп.

Гога слишком поздно заметил, что линз в роговой оправе очков нет, и на него смотрит обжигающий взгляд. Он направил пакет в сторону машины: грохот, голова Снепа, окровавленная, откинулась назад.

Из разорванного пакета на него смотрело дуло двуствольного обреза, из одного ствола шёл дым.

«Поделом мне, что сам нарушил законы, которые выбрал в жизни». И кровавая пелена поглотила сознание.

Из сводок МВД: «За последние несколько суток убиты руками наёмного убийцы все члены преступной местной группировки. Глава группировки был отравлен газом вместе с четырьмя телохранителями на собственной даче».

***

Чесноков листал папки, полученные от профессора. При беглом осмотре заметил, что в середине были вложены эскизы. Может быть, сам профессор, может, кто-либо другой делал наброски лиц с разных сторон. Рисунки удаляющегося, или приближающегося, или стоящего человека; нос, рот, волосы, подбородок были очень схожие, но лица получались всё время разные, особенно глаза. «Глаза» – втемяшилось в голову Чеснокову.

Он набрал номер телефона.

– Колобов, зайди.

В ожидании майора Колобова он продолжал разглядывать рисунки. На некоторых человек смотрит вдаль, прожигая всё ненавидящим взглядом, на некоторых – задумчиво курит, и на одном из них не было видно глаз. Этот эскиз и заставил его вызвать Колобова. Лицо без глаз, вместо которых угрожающая бездна, пустота, наполненная чем-то, чего можно бояться.

– Звали, товарищ полковник?

– Присаживайся, Алексей, посмотри на эти рисунки и скажи, узнаешь ли кого.

Колобов растерянно уставился на непонятный для полковника рисунок без глаз.

– Он? – Чесноков пристально смотрел на Колобова. – Ты узнал своего героя из кошмарных снов?

– Ну,… так… ведь… это…же… был сон. Откуда?

– Так это он?

– Да.

Дверь раскрылась.

– А, вот он где! Кабинет закрыл, мне и задницу прижать негде. Чем вы тут занимаетесь? – Вяземский подошёл ближе.– Что за художества?

– Дело профессора.

Чесноков, не обращая внимания на присутствующих, углубился в чтение, листая страницы. Его интересовала аннотация к этим эскизам: возраст около пятидесяти… нервное заболевание – маниакально-депрессивный психоз. Стоп.

Он извлёк из стола кучу ксерокопий дела Наумова – диагноз тот же самый.

– Полковник, ты меня слышишь? – извлёк Вяземский из своих рассуждений Чеснокова. – Посмотри сюда: два рисунка – на одном человек смотрит в сторону моря, откуда приплывает корабль, и другой рисунок того же лица, но уже ближе.

– И что? – напряжённо прожигая взглядом, вытаращился Чесноков.

Вяземский пошевелил усами. – А теперь туда посмотри.

И все взглянули в сторону вытянутого костлявого пальца Вяземского. Он указывал на плакат с фотороботами.

– Похож?

– Ё-моё!!! – Вырвалось у Колобова. – Наумов.

– Вот такие бывают чудеса. А что, профессор неплохо рисует, если это он сам рисовал, конечно. Полковник, ты чего-нибудь понимаешь в свете последних событий?

Чесноков, молча, грыз ноготь, надув желваки и выпучив глаза. Можно было подумать, будто под его ногтями скопилось самое большое зло мира, а он пытался с силой его оттуда достать.

– Где Гульц? – наконец-то вымолвил полковник.

– Понятия не имею.

– Найди его по мобильнику, небось, по пивнухам шляется, а мы тут головы ломаем. Стоит только уехать.

Гульц всё-таки нашелся. На вопрос: «Где он был?» отвечал многозначительной фразой:

– А не пошли бы вы, сэр… Я работал. Работа моя интеллектуальная и требует вдохновения.

Однако выглядел он трезво, хотя его никто не обнюхивал.

– Иди к полковнику, он ждёт не дождётся твоего вдохновения.

Лёгкой манерной походкой он ввалился в кабинет к Чеснокову:

– Звали, сударь?

– Где тебя носит целый день? Почему я не могу тебя найти?

– Вот он я, смотри, Господи, и ересь моя вся со мной.

– Присядь-ка, ересь ходячая.

Откинув назад край плаща, как пианист у рояля, он сел напротив Чеснокова.

– На, полюбуйся. – Он передал ему кучу эскизов.

– Хорошо нарисовано, – улыбнулся Гульц. – Но это что! Ты не видел, какие картины он маслом пишет.

– Да, вот масло я бы тоже посмотрел, – сурово смотрел на Гульца Чесноков. – А теперь посмотри последние, никого не узнаешь?

– Красиво: море, океан, корабль, – радостно любовался Гульц, не обращая внимания на вид полковника.

– А теперь на последнюю посмотри, и на предпоследнюю.

Не дожидаясь, пока Гульц поймет, в чём дело Чесноков достал из стола фоторобот Наумова и положил рядом.

– Ну, как, впечатляет?

Гульц откинулся на кресле и уставился на Чеснокова.

– А еще слушай – ему около пятидесяти лет, так… Нервное заболевание – маниакально-депрессивный психоз. Не припоминаешь, у кого ещё такое заболевание?

После долгой паузы, во время которой они смотрели в глаза друг друга, взгляд Гульца стал как никогда суров и пронзителен:

– Я так понял, ты хочешь окончательно добить старика, учинить ему серию допросов по полной программе. А ты знаешь, что только из уважения ко мне он отдал тебе эти бумаги, что он мне как отец, и что, отдав бумаги, он наверняка с горечью сожалел. Неужели тебе не понять простых человеческих истин?

– Вот я и хотел бы, чтобы ты с ним поговорил.

– Ты что, очумел? Чтобы я пришёл к нему с допросом?

– Да почему, твою мать, с допросом, что ты зациклился? – перебил его Чесноков. – Может он объяснит вещи, не укладывающиеся в рамки логики. Нашими уликами можно подтереться, но их столько, что от них ажно тошнит, и все говорят одно – виновен.– Чесноков весь кипел.

– Я тебя прошу, Вовик, не трогай старика, ты о нём ничего не знаешь. Сами будем копать.

– Если не знаю, так расскажи. Или хочешь сказать, мне этого не понять?

– Ну, тогда слушай – наш многоуважаемый Алексей Михайлович занялся очередной научной работой «Серийные убийцы». Кто они, их происхождение, мотивация, психология, ну и, соответственно, как можно с ними бороться. Он далёко пошёл. Как ты видишь не только словесные портреты и описания, но и на самом деле портреты рисовал. Согласись – работа впечатляющая. Он ездил по стране и обнаружил очень интересный факт – существует убийца серийных маньяков. Его это заинтересовало, поглотило всего. Ему в поисках помогал один молодой и напористый следователь. Они очень далеко продвинулись, как вдруг, этот следователь оканчивает жизнь самоубийством, и в предсмертной записке сознается в страшном преступлении. С тех пор профессора никто не узнавал. Забытый всеми он ушёл в тень и, кстати, очень сильно изменился.

– Чего же ты молчал? Это значит, что отморозок Борисов не просто так вскрыл себе вены.

– Я вижу, как загорелись твои глаза, но профессора ты не тронь. Или я соберу манатки и уеду, а ты сам тут разбирайся. Понял? – посерьёзневшего Гульца было не узнать.

– Тогда ты будешь сидеть, и разжевывать мне, как ребенку, каждое слово. Может быть сутками. Пока я не хуже твоего профессора буду все понимать.

Гульц повеселел от таких слов:

– Вот это мне больше нравиться.