Океан

– Я потом и кровью завоевывал себе имя. Я никогда не говорил, что цель оправдывает средства, но и без цели ты – часть толпы, стоящей за молоком или хлебом, ругаясь и толкаясь. Гомо сапиенс, не знающий, зачем он живёт.

– Да, ты служишь закону, я уважал тебя, когда разоблачал и сажал крупных милицейских чинов, погрязших в коррупции, продавшихся мафии. А если я тебе задам вопрос на засыпку: как ты поступишь, если повстречаешь Сатану, который неизвестным чутьём выслеживает маньяков и жестоко их убивает?

– Он нарушил закон, он убийца, он должен быть наказан.

– Ты хочешь сказать, что старый профессор не прав, когда сказал мне, что пусть лучше он живёт.

– Нет, он перешел грань дозволенного.

– Но ведь он спас жизнь многим невинным людям? – и Гульц с хрустом распечатал новую бутылку. – Маньяков иногда опергруппы вычисляют годами, собирая улики по новым трупам изуродованных и изнасилованных, а он сверхъестественным путём их находит.

– Ты думаешь, одни маньяки на его счету. Это сверхъестественное чутьё оказывается и у Наумова. Если коснуться бреда из снов майора Колобова, то Наумов как-то чувствует Сатану.

– Это всё сны.

– Так ты же сам говорил…

– Говорить одно, ты же работаешь с фактами – это ещё надо доказать и проанализировать. Знаю, у тебя чешутся руки допросить Наумова. Не получится: препараты, которыми его пичкают, оказывают выраженный антипсихотический эффект. Они потенцируют действия снотворных наркотиков и других средств, угнетающих функцию центральной нервной системы. При этом происходит тяжёлое токсическое угнетение и коматозное состояние, сопровождающиеся пирамидными и экстрапирамидными расстройствами, при этих явлениях назначают антипаркинсонические средства, например циклодол, который обладает галлюциногенными действиями, вызывает растерянность. При передозировке препаратов возможно нарушение сознания вплоть до комы.

Гульц сделал паузу и сказал:

– Итак, ты хочешь его допросить, даже если он получает максимально допустимую дозу. Или ты ничего не понимаешь? Он и десяти минут на стуле усидеть не может – его корёжит.

– И всё-то ты знаешь, вот только помочь ничем не можешь.

– А что ты прикидываешься тупорылым, это очень страшно, когда тебя накачивают такой гадостью. И там тоже не дураки, никто не собирается над ним издеваться, его пытаются вылечить, и по-другому нельзя, – Гульц снова принялся наливать. – Будь я на месте Захатского, я бы тоже не допускал такого, как ты, до пациента

– Что ты за личность такая, что за все твои поганки на тебя никогда не обижаешься? – внезапно улыбнулся Чесноков, видимо, зацепило спиртное, выпитое практически без закуски.

Гульц поднял вверх указательный палец:

– Сила моя – это интеллект. Ты знаешь, что такое счастье, Вова? – улыбался захмелевший Гульц, – Это не внешний фактор, это внутреннее состояние организма, и я счастлив, что на твоей мерзкой роже вылезла улыбка.

– Ты лучше посоветуй, что делать будем в такой ситуации.

– Придумаем, Вован, придумаем. Не прокисать же в этом городе всю жизнь. А то я смотрю, он на тебя неблаготворно влияет, видения посещают кору твоего головного мозга. Наливай.

– А ты можешь запросить дело «Сатаны» сюда? – Чесноков опять стал серьёзным.

***

Кружка чифира прошла по кругу под нетерпеливые взгляды тех, кому останется заварка.

– Андрей, почитай какие-нибудь стихи, – попросил Усов.

– Это не стихи, это песни.

– Ну, всё равно, прочитай.

– Ладно. Ты знаешь, что Куликовская битва прошла всего в двадцати километрах от Липецкой области, недалеко от Данковского района. Если пройтись по полю, то можно окунуться в эпоху старины. Итак, слушай песню.

Раздалёко- далёко

Отправлялись на войну,

Да у речки задремали,

Вспоминая старину.

Скрипнет калитка у родного окошка

Возвращался домой в веснушках ясно-солнышко.

Спать ложилась, рядом с ней полосатенькая кошка.

Завтра утром по росе, да за ягодой лукошко.

Горел костёр, полегли спать ясно соколы

Их укладывала ночь в одеяла сама.

Не сгореть бы звезде, кони пили воду тёмную

При себе клинки точёные, не сойти бы с ума.

Сгорела калитка, да в огне родные окна

По земле шёл пожар, с ним большая беда.

Всё осталось в плену, у любимой слёзы мокли,

Да и где теперь она, с кем её теперь найду.

Раздалёко-далёко

Отправлялись на войну,

Да у речки задремалили

Вспоминая старину.

– Здорово, а давай что-нибудь ещё.

– Пойдем курить, любитель стихов, а то туалет закроют.

До отбоя этот муравейник шевелился и жил своей жизнью. Кому было нужно лишь набить желудок, затянутся выпрошенным у кого-нибудь бычком. Кому что-нибудь у кого-нибудь стащить, и лишь одного человека мучили душевные боли за жизнь, которая была, за пустоту, которая после неё осталась, и, пристроившись в углу, набитого людьми туалета он курил.

Кончен век и он умирает,

Ну а что ещё может случиться.

И весна наступит навеки

В перелёт перелётные птицы.

Докурив, компания направилась в палату.

– Сегодня Чурилов дежурит, можно ещё чайку заварить. Андрюха, почитай ещё что-нибудь, – не унимался Усов.

Во сне.

В ночи звёзды плавали, мне снилась она.

Накрыв белым саваном, наступала зима.

Раздевалась донага и бралась за метлу.

Поднималась вслед за облаком, руками трогала луну.

Воском да ладаном пропахла вся избушка,

Ждет старушка с моря дочь, да читает молитву,

Разложив покрывала, всю избу накрывала,

Из окна песни слушала, вылетала в трубу.

Разлетались чёрны вороны, брался ветер за дела,

Заскользили чёрны конники, закусивши удела.

В небе скрипнула калитка, раздвигались облака,

И на санках сам Отец к нам спускался с небес.

И все засыпали, будто услышали колыбельную.

***

Карьера капитана Маликова складывалась успешно, и он был на хорошем счету, но не только из-за фортуны или удачных обстоятельств. Он был смел и напорист, и имел за плечами боевую командировку в Чечню, в которую попросился сам. Хотел испытать себя. По приезде в Москву он воплотил в жизнь свою мечту и купил машину.

Ксерокопии, оставленные Гульцем, привлекли его внимание, и он выбрал первый попавшийся, как будто ждавший именно его, лист.

Лёха.

Заметает печаль, заметает,

Да не слышно голосов кукушки

Вечереет и рано светает

И на базу улетели вертушки.

Завтра домой отправляется Лёха.

Мы курили на двоих сигареты,

Он говорил, что ждут его дома,

И что я немного с приветом.

Что ржавеет в гараже мотоцикл

И ждать будут на вокзале у перрона.

И с войны возвращается Лёха.

Не живого снимут с вагона

Ветки рельс да стальных магистралей

Городов безразличные лица.

На работу по будильнику встали

Чай попить, а кому похмелиться

Но как же так всё сразу бывает

Что горит в чьём-то доме лампада

И под венец я унёс тебя бы

Да вот болит плечо от приклада

А на кухне быть легко моралистом

Зад, прижав к родной табуретке.

Третьи сутки снайпер в спину мне дышит

Снимут утром ребята с разведки.

А не снимут, что чаще бывает

В «чёрном тюльпане» есть вакантное место

На фотокарточке я улыбаюсь

И таким меня запомнит невеста.

Заметает любовь, заметает

Да не слышно голосов кукушки

От тебя я письма читаю

И на базу улетели вертушки.

Бронежилеты, автоматы, зачистки, снайперы, ночные обстрелы. Ребята, которые погибли по глупости или не повезло, но откуда он – человек, который никогда не служил в армии – так описывает, будто он там был? Будто видел смерть.

На предложение Гульца пойти в город Костя отказался – не хотелось.

Он лежал на диване, обложившись листами. Кто он? Человек, который видит чужие сны? Чувствует всё, видит насквозь, что не видят другие, может оттого и сходит с ума. Он вспомнил, как после командировки вскакивал по ночам и искал под подушкой автомат.

«Лёха. … Тот старик.… Устал я, …вымотался…»

И сон надвигался среди кучи листов.

«Это же песня… вот бы послушать.… Прикрой меня, Лёха, …я пошёл».

***

Стены этого места вряд ли кому навевали что-либо приятное. Человек, который побывал здесь не в качестве случайного гостя, никогда не пожелает себе снова вернуться сюда. Касаясь пальцами стен длинного коридора, казалось бы, бесцельно брёл человек, до которого никому не было дела, пока он находился в коридоре, но всё менялось, когда он заходил в чью-то палату и охватывал взглядом всех, кто находился в этой, обособленной четырьмя стенами, палате. Там не любили чужих, у них был свой мир, своя компания, а чужих, забредших не на свою территорию, тут же могли обругать разными ругательствами.

«Пошёл отсюда, чего надо? Вали в свою палату».

Но этого не произошло, когда на пороге появился он: обросший щетиной, отчего казался ещё суровей, неопределенного возраста человек с чёрными, огненно светящимися глазами, который с сатанинской жестокостью расправлялся со всеми, кто посмеет покушаться на его честь и достоинство. Он, как хозяин, стал оглядывать всех находящихся в палате. Никто не был этому рад, но никто не посмел выразить недовольство, и причиной тому был страх, потому, как все его знали, ибо массовую истерику в отделении устроил он своими словами, как бритвой по нервам вызвал неведомые страхи, приходящие из подсознания, и то, что некоторые санитары ушли на больничный после того, как пытались его успокоить. Все замерли в ожидании.

– Привет, Олег, – обратился он к человеку, лежащему справа на койке в позе эмбриона, – ты меня помнишь?

Олег глянул на него растерянным взглядом. Было видно, что ему трудно говорить, болезнь убивала в нем всё живое.

– Два года назад мы лежали в одной палате, в пятой, помнишь?

Соседи по палате, молча, ждали развязки, не вымолвив ни слова. Он сел рядом на соседней кровати и немного сдвинул лежащего молодого парня, явно не понимающего, зачем этот человек здесь оказался.

– А тебя как зовут?

– Дима, – тоже с тяжестью выдавил из себя парень.

– В первый раз здесь?

– Да.

– Меня Андрей. Чем занимаешься? Учишься где-нибудь? Или работаешь? Бездельничаешь?

– Учусь, – с каким-то удивлением ответил Дима. Ему явно не хотелось разговаривать на эту тему. Как бы желая закончить эту тему, он добавил, – в Мичуринске.

– Я тоже там учился.

Он знал, что чувствует этот уткнувшийся в подушку парень, потому что сам когда-то пережил такое же. Страх, парализующий всё сознание, убивающий всё живое, всё желание жить, ибо это уже не жизнь. Страх, парализующий и не дающий покоя, страх, не отпускающий тебя с наступлением утра и приходом ночи, и так до бесконечности. И впереди лишь чёрная пропасть.

Самоубийство, приходящее на ум, тебе кажется светом этого бесконечного чёрного тоннеля, и решиться на это мешает всё тот же страх, он сковывает пальцы, когда ты берёшься за лезвие или пытаешься завязать петлю.

И оказаться здесь, в этом безумном месте, которое вряд ли покажется приятным, для этого парня лучший выход из этой черноты, в которую его затянула жизнь.

И глядя на него, он даже жалел, что когда-то, переживая то же самое, не оказался здесь, и тогда бы его болезнь не приняла бы маниакальный характер.