Океан

Мой дом – моя крепость.

На мягком, уютном диване, в пушистых тапочках, в халате, под звук телевизора можно даже вздремнуть, ведь ты дома, а, как говориться, «мой дом – моя крепость», и ты под надёжной защитой стен своего дома. Но народная мудрость также гласит, что от тюрьмы и от сумы не зарекайся.

Дверь взрывается, из окон, разбивая стёкла, залетают люди в масках с автоматами. Ничего не подозревающий, дремлющий человек уже на полу, с разбитым лицом и наручниках, застёгнутых сзади, зажатых до упора, что кисти рук отрываются от тела, причиняя адскую боль. С чёрным мешком на голове, с задранными выше головы руками бежишь к машине, получая удары, теперь казённый дом – твоя крепость.

– Вот, товарищ полковник.

– А что у него с лицом?

– ОМОН при задержании. Два часа уже всё отрицает.

– Меня зовут полковник Чесноков, а вас?

– Нукрий Вирджилия. Это из-за того, что я армянин, со мной так обращаются?

– Дело в том, что вас видели на Первомайской до взрыва, причём с какой-то коробкой.

– Да я же говорю, я видик продаю. Я объявления даю в газету. Позвонил мужик, говорит: «Приноси, посмотрим». Я прождал, он так и не пришёл.

– Что был за голос?

– Голос? Обычный голос, русский, без акцента.

– У вас телефон с определителем?

– Нет.

– В какую газету объявление давали.

– Газета бесплатных объявлений «Камелот» и «Моя реклама».

– Ну, вот что, Нукрий Вирджилия, если результаты проверки покажут, что твоих объявлений там нет, тебе ещё долго придется рассказывать, как ты там оказался.

– Оформляйте ему подписку,– сказал Чесноков и вышел.

***

Колобов зашел в свой родной кабинет, в котором сидел Гульц.

– Никого не было? – он направился к чайнику.

– Был этот негодяй Вяземский, а больше никого не было, – не отрываясь от бумаг, произнёс Гульц, – и мне тоже завари.

– Чая, кофе?

– Шикуете, менты? Чего есть, того и завари.

– Чай хороший, кофе дрянной.

– Верю.

И дальше что-то бубня, он продолжал ковыряться в бумагах.

Колобов, не зная, о чём говорить практически с незнакомым человеком, решил засесть за документы.

Гульц, выпив чаю, почти час только что-то бубнил, корчил рожи и, не вставая с места, напряжённо читал бумаги. Он потряс головой, потянулся – что естественно после длительного сидения на стуле, потом достал предмет из кармана, который Колобов не заметил, к своему сожалению. Этот предмет стал издавать громкие отрывистые звуки и оказался губной гармошкой.

От резких звуков Колобов подпрыгнул на своём стуле.

Гульц бросил издавать звуки на губной гармошке и принялся громко кричать.

– Не гони нас, дядя, из подъезда.

Фа – Фа – Фа – Фа.

Мы не будем больше пить.

Фа – Фа – Фа – Фа.

Материться и курить.

На вытаращенные глаза Колобова, увеличенные сквозь линзы очков, певец ответил:

– Фашистская забава, помогает расслабиться. Это что, вот в Москве у меня саксофон. Весь этаж вешается.

– Кстати, Чесноков поехал допрашивать кого-то. Человек с ориентировок. ОМОН целую операцию по захвату разработал.

Зашёл Маликов.

– Фу, все ноги стоптал, ходить по такому мерзкому асфальту.

– Ты же на машине.

– Да кто б меня пропустил на этот чёртов завод на машине, охраняют как в ЦРУ. Что, говорят, кого-то взяли, Чесноков колоть поехал?

Зашёл Вяземский.

– Мужики, слыхали?

Три баса крикнули ему в один голос:

– Слыхали.

– Вы чего кричите-то, а? А ещё одну новость, спорим, не слышали.

– Ну, говори.

– Карташов звонил, нашли место на водохранилище, где выпиливался лёд. Дыра, в которую вполне могла провалиться машина. Торчащий лёд и масляные пятна. Так что, Игорь, ты гений. Родина тебя не забудет.

– Какая родина?! Пускай Чесноков бутылку ставит. Зачем мне ваш хлеб есть?

– Ну и? Её ещё не достали? – интересовался Колобов.

– Нет.

– А чего они тянут?

Гульц откинулся на спинку стула и закинул голову назад.

– Лёня, в это время года лёд имеет характерный темноватый оттенок. И в это время года много любителей зимней рыбалки плачевно заканчивают свою карьеру.

– И всё-то ты знаешь, в школе, небось, отличником был?

– Двоечником, и состоял в детской комнате милиции. На учёте. Ох, и натерпелись покойные мои родители, царство небесное. Как сейчас помню слова батюшки: «В кого ж, говорит, ты дурак такой, в нашем роду ведь все в люди вышли».

– Что ж ты, двоечник, в менты-то пошел?

– Но, но, мусора, вы меня с собой не путайте. Я человек, можно сказать, интеллектуального труда.

– Ага, аристократ из республики Шкид, – Вяземский тоже любил поязвить.

– Кто спёр мою любимую ручку? – копался в столе Костя.

– Не спёр, а взял попользоваться.

– Игорёк, отдай, тебе говорю.

– На всякие глупости чернила переводить?

– Отдай, я кроссворд недоотгадывал.

– Тогда бери.

Вяземский закурил сигарету:

– Ну что, Игорь, что-нибудь обнаружил в истории Наумова?

– Не знаю, что от меня нужно Чеснокову.

– Скульптор, создавший Петра Первого на коне в Санкт-Петербурге в восемнадцатом веке.

– Фальконе, зря я тебе ручку отдал.

На столе у Колобова зазвонил телефон.

– Да. Понял.

Положив трубку, он произнёс:

– Пошли к Чеснокову. Отчитываться.

Наглым жестом распахнув дверь, Гульц высунулся вперед толпы.

– Звал, дядь Вов?

– Заходи, старая язва.